Концерт в Новом Петергофе

1 отделение.

В.Л.: Добрый вечер.

Ну, я сначала скажу довольно много слов, чтобы немножко потом освободиться от них. Они будут предварять сразу очень многое, это будет целая связка отмычек ко всему дальнейшему. Так, и всё вылетело из головы, конечно же… Ну ладно. Если мне самому доводится идти на концерт какого-нибудь автора, или вот даже свежая плёночка какая-то приходит, запись какого-нибудь нового концерта, я заметил, что, приступая к поглощению этого всего, я сам иногда думаю: «Интересно, что же новенького у него появилось». А иногда не думаю. То есть, вообще, для меня мир авторов песни делится довольно чётко на авторов, о которых я думаю: «А что же новенького» и тех, о которых не думаю, потому что ТО старенькое, что у них есть, — это такой запас всего большого и нужного человеческого, что даже если новенького и не будет, всё равно хорошо.

Почему я это говорю? Потому что мои собственные песни для меня не делятся на старые и новые. Они появляются в тот момент, когда очень нужно, чтобы эта песня появилась. В последнее время у меня вообще новых песен почти нет, отчасти потому, что иногда я спасаюсь старыми запасами — сам себя спасаю (это возвратная, так сказать, форма). Больше того, если начинает колотиться что-то такое вот новое, то я ещё не сразу его выпускаю на волю. Я выдерживаю его. Смотрю, не перестанет ли оно там биться, не умрёт ли в зародыше. Всё-таки часто умирает. И поэтому, скажем, в этом году у меня была всего одна песенка, в прошлом — чуть больше. Из прошлогодних, буквально, парочка, я их, наверно, спою. Остальное — это что-то ещё более давнее.

Со старыми песнями тоже происходят какие-то интересные вещи. Знаете, у меня есть друзья — не так много, но они есть, и почему-то они просят очень часто меня спеть такие песни, которые… Я их почему-то стесняюсь. Мне кажется, что они не получились. Может, там есть какая-то одна строчка, достойная внимания, но из-за одной строчки не петь же целую песню — всё-таки людей жалко! Тем не менее, они почему-то просят именно эти песни, в основном, очень старенькие, лет шестидесятых ещё. И, видимо, они настолько долго мне это всё внушали, что я сам стал иногда вытаскивать на свет божий песни, от которых в своё время отказался. В смысле, не я от них отказался, а решил их просто не петь на широкую публику. И вот сегодня даже я решил спеть две песенки, одну из которых очень редко пою, а другую никогда на концертах, по-моему, не пел, если только мне память не изменяет. Этим песенкам лет 15 примерно. И ещё третья, которую я долго не пел, а потом начал петь иногда, иногда — нет.

Правда, знаете, здесь всё будет зависеть от того, как у нас с вами что получится, потому что я частично знаю, кто здесь сидит, у меня есть желание вот этим конкретным людям что-то спеть. Но так получилось, что мы с ними уже пили чай вчера, и я им всё это уже пел. А повторять — это для меня как второй раз один и тот же анекдот рассказывать. А другие… Вот я смотрю — тут есть лица заинтересованные, пока не знаю, как у нас действительно получится, может быть, отпадёт охота эти песни петь, а может и нет. Чего у нас сегодня не должно быть, мне кажется — и вообще не должно быть — это так называемой работы в магнитофонном режиме. Знаете: нажал кнопку — нужная песенка спета, и так далее. Дело даже не в том, что я прошу не присылать записок с просьбами — спеть то-то и то-то. Нет, наоборот, иногда это бывает хорошо. С другой стороны, я сегодня много так запланировал, самого, казалось бы, главного, и не хочется ни одной из этих песен уступать, а по времени это всё может с заявками распухнуть до невообразимых пределов.

Поэтому, может получиться так, что вы о чём-то попросите, а я вашу просьбу не исполню. А может, и получится. Ещё мне кажется очень важным, что сама магнитофонная работа — песня, песня, песня, песня… — это хорошо, но не очень. Мир потребителей песен тоже делится, видимо, на две части. Вот меня ребята вчера засыпали вопросами: а как вот эта песенка получилась, откуда эта песенка взялась? И можно было, конечно, ответить на эти вопросы так, что, мол, «сопровождая экскаватор на вертолёте таком-то, я написал такую-то песню», и так далее. Но всё это не так ведь, всё гораздо сложнее. Все мы люди живущие, люди чувствующие, думающие. И какое-то событие, как правило, поднимает целые пласты мыслей, чувств, ощущений совсем других, всё это сплетается в жуткие какие-то клубки, получается непонятно что. Иногда, если уж очень нужно, то минуту поёшь, а потом пять минут расшифровываешь, что же там такое было.

Недавно я в Краснодаре обнаружил своего одноклассника саратовского и сидел вечером, пел песни разные. Пою и говорю: «А вот помнишь, вот мостик, который в песне, это вот оттуда туда он переброшен. Или эта вот дорога, помнишь, мимо ипподрома, мимо кладбища идёт…» Он всё это помнит, а окружающие — там ещё сидели краснодарские ребята — они ничего этого не знают, это всё для них неконкретно. Но эти песни они тоже просят петь, если я у них бываю, потому что у каждого есть свои мостики, свои дороги, свои лесенки — и всё это понятно очень бывает. Потому что все они тоже люди живущие.

Ну и, наконец, последнее, наверное, оправдание тому, что сегодня будет и как будет. Это вот что. Меня в своё время поразила такая мысль. Я пытался разобраться с песнями Арика Круппа с точки зрения профессиональной, и камня на камне от них не осталось. Потому что написаны они были очень неумело: ни музыки он писать толком не умел, ни слов. Но что-то же в них такое было, что заставляет меня, по крайней мере, видевшего и слышавшего, скажем, в КСП, в самодеятельной песне, довольно много, до сих пор любить эти песни едва ли не больше многих других. Почему? Да потому что, наверное, это песни живого, живущего человека были. И вкладывал он в них непосредственно себя, не заботясь о том, кто что об этом подумает, хорошо или плохо это будет выглядеть. Вот примерно так же всё получается и у меня. Поэтому я не обещаю, что с литературной, музыкальной и исполнительской точки зрения это всё будет безупречно — наоборот, это всё будет ужасно. А с точки зрения человека живущего, наверное, каждый из сидящих в этом зале имеет шанс на что-то срезонировать. Я не обещаю, что с каждым это произойдёт, но каждый имеет такой шанс. Потому что, мне кажется, здесь собрались люди живущие. Если такие резонансы иметь место будут — это большее, чего я мог бы желать.

Теперь, значит, собственно, песенки… В разные времена, особенно раньше, когда я совсем ничего не умел писать, как мне сейчас кажется, мне предлагали публиковаться. Ну, в газете, не в газете, в альманахе каком-то. Я отказывался, слава богу, но не так давно попытался представить себе — интересно, если бы это была какая-нибудь книжка стихов, как бы она выглядела? Наверно, я бы её поделил на какие-то разделы, главы, каждый из которых был бы объединён какой-то идеей, имел бы какое-то название, может быть, в виде слов из песенок. Ну и вот, в виде таких вот гипотетических главок, наверно, я всё это сегодня и поделю. Потому что по хронологии получается слишком скучно, сумбурно и непонятно. Ну, наверно, какие-то такие пристани. Места стоянок, места обитания.

«Костёр у подножья зелёной горы…»

Не знаю, как вам покажется такая мысль. Мне сейчас не очень часто приходится выступать, а чаще бывает так, что к нам домой приходят, приезжают разные люди — знакомые, незнакомые. Мы пьём чай, по ходу дела поются какие-то песенки. И обстановка сама такая, что если представить себе, что после такой песенки люди, которые ещё сидели на этой кухне, вдруг начинают аплодировать, то… Сами понимаете, да? Поэтому… Мне трудно заставить вас представить, что вы сидите на кухне — какой-то такой деревянной пристройке к железному вагону жилого типа. Но тем не менее, мне кажется, аплодисменты здесь необязательны. Если не хочется самому. Потому что я, например, когда слушаю какие-то песни, которые действительно «мои», мне почему-то не хочется потом аплодировать. В цирке — там понятно…

Да, так я заговорил о пристанях. Мы все, наверно, читали поэта Эдуарда Асадова, который предостерегал нас… предостерегает нас, всегда будет предостерегать от случайных знакомств. Ну, моя жизнь вся выстроена из знакомств случайных, более того — они всегда оказывали на судьбу мою решающее влияние. Так, случайно почти. Может быть, есть в этом какая-то закономерность. Но, тем не менее, неожиданно познакомившись с людьми, которые работали с детскими клубами, профессионально или самодеятельно, я, будучи поражён этой обстановкой, атмосферой, захотел, задумал перебраться к ним поближе. А поскольку наиболее близко мне знакомые люди жили в Туапсе, мы с семьёй и переехали в Туапсе, который расположен среди вечнозелёных гор. То есть Туапсинский район, пригороды Туапсе — моя нынешняя пристань, последняя уже шесть с лишним лет. А до этого тридцать один год я прожил там, где родился, там, где кое-чему выучился, — это в Саратове. И был я совсем даже инженером, а не педагогом по месту жительства жэковским, как сейчас. И считал, что я для этого рождён, был доволен, в общем-то, судьбой. И саратовская пристань тоже оставила доброе количество песен. Вот такую песенку, например:

«Мне на всех перекрёстках суют сирень…»

Упоминание этого друга плавно позволяет перейти к следующей главе, которую можно условно назвать «Письма». Тем более, что действительно это всё были письма этому самому человеку, которого я посадил в самолёт в предыдущей песне. Было, например, такое письмо, написанное ему в 69-м году, оно начиналось словами: «Старик, ты знаешь, это здорово — на полустанках вьюги вой…» — и так далее, и так далее. Вот оно так в виде письма прожило три года, а потом появилась какая-то мелодия, и единственно, что претерпело некоторые изменения, — первая строчка. А дальше всё осталось.

«Рябая степь по обе стороны…»

Говоря о случайности связей, я сейчас подумал, что, действительно, здесь тоже всё получилось случайно. Я приехал совсем к другому человеку с целью показать свои песни профессионалу и узнать, что это собой представляет из уст человека компетентного. Это было осенью 68-го года. Я тогда привёз ему целых 54 песни — всё своё богатство. Но он являл из себя настолько товарища важного, что я сразу побоялся к нему подойти с этой просьбой своей послушать меня и решил испытать действие этих песен на его сыне, ещё не музыканте, но человеке, который учился на это самое. А кончилось тем, что я уехал оттуда после того, как спел этому сыну его все эти песенки, и он с меня взял обещание, что я ему пришлю записи. Я уехал, и песен не стал показывать, и записи не стал никому присылать, мне стало что-то жутко и стыдно. А через полгода этот молодой человек, которому тогда было 17 — а мне было чуть больше, — он прислал письмо с требованием, чтобы я прислал обещанную плёнку. И вот с этого письма началась наша переписка, которая потом, правда, заглохла, но отношения наши остаются незыблемыми и по сей день. Но письма всё-таки иногда возникают, и некоторые из них имеют характер песенок, а некоторые становятся потом песенками. Причём до меня не всегда сразу доходит, что некоторые из них написаны каким-то стихом. Так было, например, с песней, которая получила название «Ртутное солнце», я её потом спою. До меня не сразу дошло, что это получилось стихотворение. Просто так вот писалось как-то нечаянно. А первое самое письмо-песня было такое:

«Пора в дорогу, старина…»

Так получилось, что мы оба с ним — дети моря, хотя оба выросли в степи: он в украинской, а я в приволжской. И море видели, в основном, эпизодически, съезжаясь к каким-нибудь дальним или не очень дальним родственникам, куда-нибудь в Одессу. Тем не менее, много будет ещё, наверно, песенок про море, написанных, в основном, довольно далеко от него…

Ну, я говорил, что переписка потом заглохла. И после того, как писал друг другу два раза на дню, очень трудно после месяца-двух молчания решиться на очередное письмо. Но, между тем, ни его, ни меня, как потом выяснилось, в первый год нашего молчания не покидало чувство, что каждый из нас каждый миг, каждый день, и час, и секунду знает, что делает, что думает другой из нас. И мы с ним буквально в один и тот же день обменялись посланиями вот именно такого содержания. Так уж получилось, что мы действительно, видимо, с ним продолжали обмениваться какими-то телепатическими сигналами, что с нами бывало всегда.

«Мы условимся: трупов не будет…»

Ингулец — это та речка, по которой плавала та лодочка, на которой он сидел и грёб, а я сидел и пел. И поэтому лодочка как-то так перекинулась к временам будущим, к Харону некоему. Так вот всё получается, тут надо, видимо, объяснять. Или уж молчать. Потому что, я говорю, ребята вот вчера закидали меня вопросами, как песенка получается, а однажды я другому человеку, другу своему одному, пытался сам рассказать, как одна моя песенка произошла. Он довольно резко меня оборвал словами: «Не мешай мне иметь свою версию твоей песни». То есть, кому как нравится. Поэтому я сегодня буду произвольно то говорить, то молчать.

«Извини, старина, захотелось немного излиться…»

Ну, и ещё пара слов о вреде случайных связей. Вот такой полуторачасовой не разговор даже, а просто…

Представьте себе помещение площадью метров сорок квадратных, сидят в кругу люди, песни поют, немножко разговаривают. Друг напротив друга — ну, в таком помещении круг получается довольно большой, да? Сидят два человека. В течение полутора часов они ни о чём не разговаривают — дело в том, что они друг друга не знают совсем — буквально, одна-две сказанные фразы, потом — месячная переписка, ну и потом, практически, свадьба. Вот, это действительно случайное знакомство — история моей женитьбы.

Но так получилось, что друзья моей жены стали моими друзьями, а мои друзья стали друзьями её. То есть, в этой случайности, наверно, проявилась какая-то накопленная закономерность. И дошло до того, что она в силу более высокой, нежели я, обязательности, стала отвечать на мои письма. На письма, которые были адресованы мне. В частности, и вот этого моего друга. И вот в одном из них он ей писал о том, что… (смех) Правда, он её старухой не называл, как меня в своё время. Но, тем не менее, писал он ей примерно так же, как когда-то писал мне… Пишет. И вот, он ей писал о том, что опять собирается в горы, и опять ничего путного из этого не выйдет, и посему опять, возвращаясь с этих самых гор, в аэропорту города Минводы он все самолёты будет видеть сугубо чёрного цвета, и ни одного белого. Ну, этот человек, видимо, так относится к себе, к своим поступкам, к своим достижениям, что никогда не бывает ничем доволен в себе самом. И, может быть, поэтому он так восхищается другими людьми… Такой человек. И вот, это было то письмо ей, на которое ответил ему я. Ответил я ему такой песенкой:

«Кто не всё продаёт, тот недёшево платит…»
«Не выше пояса забвения трава…»

Такая вот большая была глава. В принципе, она ещё больше, там больше песен, таких писем. Но всему прекрасному всегда приходит конец, когда-нибудь придёт конец и нашему концерту, если петь все, значит, что-то другое не поместится. А мне, например, очень хотелось бы спеть три песенки на некую вечную тему. Хотя бы три, потому что их тоже очень много, этих песенок.

«Мне быть с тобой ещё полчаса…»
«Ну а пока, ну а пока неблизко осень пожилая…»
«Малыш, ты видишь, вот моя рука…»
«Мы не поверим, что умрём…»
«Что день, что вечер…»

Сейчас, минуточку… «Володь, расскажите, пожалуйста, подробнее, как можно стать жэковским педагогом. Нужно ли для этого музыкальное образование? И что это за клуб «Маленький фонарщик», который Вы основали? И, если нетрудно, спойте, пожалуйста, песню «Мы условимся: трупов не будет…». Ну, насчёт трупов я уже… Спасибо и вам.

Ну, о том, как стать жэковским педагогом… Вы знаете, очень хорошо было написано у Стругацких, если не ошибаюсь, даже в двух вещах. По-моему, в «Далёкой радуге» и в «Полдень. 22 век» — это уж точно. Помните, там была школа, где учителем был человек, который до этого был не учителем, а кем-то ещё. То есть, все учителя там кем-то ещё до этого были. И иначе быть не могло, потому что они должны были придти к детям с каким-то жизненным запасом, базисом, что ли. Даже не столько традициями, не столько, может быть, даже опытом, сколько, как вам сказать… Ну, хоть что-то уметь, в чём-то быть мастером. Наверно, это очень важно. Вот, наверно, из-за этого я и пришёл, стал работать вот этим самым, кем я работаю. Педагогом — это слишком громко, наверно, сказано. А просто, знаете, вдруг захотелось, чтобы те ребята, которые окажутся в поле моего зрения, в пределах моей досягаемости, выросли хоть немножко меньше беспомощными, хоть немножко менее скандальными или жадными, хоть немножко богаче тем, чем, скажем, богат я сам.

Вот у меня есть друзья, которыми я могу… ну, как сказать… с ними поделиться. То есть, приобщить их к этому кругу прекрасных людей. Я знаю какие-то песни, я мог бы им спеть. Я, скажем, люблю лес, люблю горы, я мог бы их туда сводить и показать, как это красиво. И сделать так, чтобы им просто было через силу, скажем, ветку сломать, там, или листок сорвать. Ну, и много чего. А так вот, в данном случае, я могу гордиться тем, что я дилетант во всём, включая свою основную профессию, ибо это разрушило между нами все стенки. Я не умею, и они не умеют. Ну, я чуть больше умею, чем они. И я для них досягаем. То, что я могу показать, всё это можно легко освоить и сделать. И фотографировать научиться, и вот так вот бренчать на гитаре, как я, и песенки даже вот такие писать. Всё это очень легко. И вот таким образом мы с ними контачим. И просто, может быть, равноправие отношений — оно сыграло, наверно, здесь самую главную роль в том, что у нас с ними получился такой даже не столько клуб, сколько дружеский круг, в котором есть уже несколько поколений, которые там, наверху, на уровне семнадцати, восемнадцати, шестнадцати даже лет — уже сливаются в нечто единое целое.

Ну, а клуб… Можно рассказать о нескольких клубах. Потому что клуб — живой организм, он рождается, стареет, умирает. У нас был клуб, который не имел никакого названия. Прожил год, но дал целую плеяду симпатичных очень молодых людей, которые сейчас доучиваются в своих институтах. Был потом клуб, который ребята назвали по одной песенке моей — «Клуб маленьких фонарщиков». Потом был клуб «Зелёная гора», которому я подарил вот эту песенку, с которой начал сегодня концерт. Уже потом, когда этот клуб заслужил у меня какое-то уважение. Сейчас он тоже уже весь вырос, себя изжил. Что-то сейчас такое назревает, клубоподобное. Какой-то новый организм, не похожий на то, что было раньше. Сейчас там ребята все из таких, знаете, из такой части нашего посёлка, болотистой части такой, я бы сказал. И, как ни странно, с этими ребятами мне даже чем-то проще, чем с теми, у которых квартира со всеми удобствами и так далее. И родители со всеми удобствами, я бы так даже сказал. Ну, это долгий рассказ о клубе, о работе, это даже просто рассказ о жизни. Потому что когда работаешь с ребятами, нельзя делить время своё на личное и, скажем, рабочее, иначе ничего не получится. Это действительно долго, интересно, но не тут. У нас сейчас немножко по-другому всё.

Я лучше вот что скажу. Когда-то мне предложили те самые публикации. И ещё мне предложили переквалифицироваться даже не в управдомы, а в музыковеды — было такое дело, я уже был немножко знаком с самодеятельной песней. А в саратовской консерватории как раз это дело как-то исследовалось. И мне предложили стать сначала лаборантом, потом, по мере приобретения какого-нибудь музыкального образования, заниматься этим профессионально, и, может, даже стать, так сказать, видным учёным. Ну, я слабо себе представлял, как я буду препарировать самодеятельную песню, которая для меня выглядела как нечто святое, и сейчас, в значительной мере. Короче, я отказался. И вот все эти дела породили такие мысли о том, чем зарабатывать на хлеб. Ну, я себе представил себя таким «ешаком» с таким… Ну, знаете, там, где есть у лошади лопатки, кто знает? У человека есть, да? Один мой знакомый, уже поэт, наверное, а не инженер, у него была такая строчка: «Горб, который в крылья никогда не распустится». Вот такой «ешак» с двумя выдающимися лопатками там, где у нормальных лошадей растут крылья. Он возит бочку с водой или ещё какие-нибудь такие грузы… непрестижные. Но, тем не менее, что-то такое у него есть, благодаря чему он в свободное от работы время всё, о чём думает, превращает в строчки, в стихи, в слова, нужные, может быть, даже только ему самому. Я нарисовал такую картинку тушью и цветными карандашами, она висит до сих пор у меня в комнате уже почти 15 лет, и вместе с картинкой появился такой диптих как бы: картинка и песенка. Только они в разных измерениях живут, но, тем не менее, это одно целое. Песенка вот такая.

«Осенний день погас…»

Это, в общем-то, даже не извозная такая лошадь, а боевая, потому что она на это внутренне способна. Я так немножко идеализировал, видимо, себя, потому что хотелось вот таким стать, может быть, вот так вот и получилось. И вот такой раздел, такая глава, — «Мой старенький пегас», — наверно, можно её назвать, которая касается вопросов творчества. И тут будут два этюда, скажем, «Этюд на кухне» и «Этюд об осени». Они очень разные, но они оба о том, как бывает, когда пишешь и как пишешь, когда бывает.

«Пока не стаял, не сгорел…»

Вот я не знаю, показалась она вам такой или нет, но это шуточная песенка, и люди моей профессии меня поймут. Потому что инженер, я считаю, должен приходить на службу… вообще, человек, который трудится в сидячем положении, должен приходить на службу хорошо выспавшимся, иначе он из этого положения перейдёт в лежачее. На столе, на кульмане. И когда ночь не поспишь, думаешь, что что-нибудь напишешь, родится какая-нибудь песенка, а она не получается, то, соответственно, становится обидно. И вот эта обида сама по себе способна воспроизвести на свет какой-нибудь вот такой этюд. Ну, а следующая — она тоже грустная, но она совсем не шуточная. «Этюд об осени». «О, странность не ищущих выгод…»

Перед тем, как нам с вами немножко отдохнуть, я спою ещё одну песенку, тоже касающуюся некоторых издержек, своего рода творческих удач. Я представил себе, что было бы со мной, если бы я пошёл по проторённой дорожке некоторых моих собратьев по перу, так сказать, или по шарику — собратья по шарикам, сейчас же шариковые ручки, да?

«Когда мне будет пятьдесят, плюс-минус…»

Ну что, давайте минут 15 отдохнём.

2 отделение.

В.Л.: Сначала я записки оглашу.

«Очень просим Вас, исполните, пожалуйста, песню “Ну как дела твои? Какие тут дела…”» Это «Разговор с ненормальным», я эту песенку очень люблю, и, если получится по времени, то я её спою. Я её, так, запомню.

Теперь. «Очень хотелось бы услышать “Аве Мария” и другие стихи того же автора, имени которого, к сожалению, не знаю. Если можно, прочтите, пожалуйста». Это стихи Геннадия Ивановича Алексеева, ленинградского архитектора и поэта, или поэта и архитектора, не знаю, как точнее будет, одного из любимых, наверно, самых моих поэтов. Но боюсь, что просто опять-таки — у меня очень много осталось того, что хотелось бы вам сказать чисто своего, фирменного, что ли, поэтому… Всё-таки он ваш земляк, его можно как-то раскопать через Союз писателей. В двух стихах… Просто, по-моему, жалко будет отрываться — его часами можно, по-моему, читать.

«Очень хотелось бы услышать песни “Наказание”, “Трава”». Ну, «Трава», сейчас, наверно, не так актуальна. Это можно себе представить человека, который кричит на пустынной площади города: «Когда же эта ночь кончится наконец, мы все от неё устали, нам надоело спать!» А уже рассвет давно, уже люди все на работу ушли, а он всё никак не… Вот так будет, если я «Траву» сейчас спою.

И две записки почти одинаковые. «Володя, может быть, у слова “бакштаг” есть два значения, а если только одно, то объясните, пожалуйста, как бакштаг может звенеть, даже если чуть. В одной из своих самых известных песен вы сказали: «И звенит бакштаг, как первая струна». Бакштаг — это направление ветра, насколько мне известно. Я уже лет пять хочу понять эту строчку, разъясните, пожалуйста. И спойте, пожалуйста, “Памяти Валерия Грушина”». Значит, бакштАг, или бАкштаг, если правильно говорить. У нас часто парусники-спортсмены говорят «бахштАг», моряки, наверное, тоже некоторые. Это как направление ветра сзади с… [Нет звука 01.04.38 - 01.05.11]

…Не сочинял такую вот песенку для головы или «о голове», «из головы». Тогда только дальше всё получалось нормально. Одна из первых песенок, которые дожили до сих пор и, как какой-нибудь стрептоцид есть, хотя есть уже и сульфодиметоксин, и всё, что угодно, тем не менее, он продолжает работать. Знаете, старое, верное, испытанное средство? Так и вот эта песенка. Которой уже весной будет, сейчас я скажу, сколько. Ей уже будет девятнадцать лет.

«Не спеши трубить “отбой”!»

Вот таких песенок «для головы», «о голове» у меня набралось довольно много. И я с ужасом думаю, что если бы я был Змеем Горынычем, то я бы только, наверное, такие песенки и писал. Потому что — одна прошла, другая заболела, и так далее. Но, по счастью, только одна, и вот поэтому… Такая песенка, называется она «Песенка наивных упрямцев» почему-то.

«Верно, подрастеряли…»
«Всё бы ладно, и всё бы ничего…»

Всё-таки, больше всего песен, наверно, получается адресованных или посвящённых моим друзьям. Так, наверно, и можно было бы их собрать в одну кучу и назвать просто: «Друзьям». И даже была одна такая песенка, она называлась «Друзьям», посвящалась им, просто она потом превратилась в несколько строчек песни «Костёр у подножья зелёной горы» и прекратила, что ли, своё существование. Ну как? Она есть, просто вместо этого есть более ёмкая для меня та, новая. И всё-таки — «Друзьям». А начать я хочу эту группку песен вот той песенкой, которую никогда, по-моему, раньше на публику не пел. Наверно, она всё-таки не очень получилась с точки зрения художественной, но мне она по-прежнему бывает нужна, поэтому я решил сегодня попробовать, что же из этого выйдет. Эта песня написана в соавторстве с девочкой, которая училась в параллельном классе нашей школы. Правда, потом уже, после школы, это всё получилось, песенка получилась. Дора Шалита. Соавторство — это дело, правда, несколько своеобразное. У меня не получались слова, я не занимался, несколько лет я бился над этими словами, они не получались. Наконец, Дора попала мне под горячую руку, я ей объяснил задачу, она написала не совсем то, я переписал всё заново, но то, что она сделала, и некоторые слова, там, первая строфа, во всяком случае, помогли этой песенке явиться на свет. Таким образом, конечно, не будь Доры, не было бы, наверно, и этой песенки. Ну, вот такая песенка.

«Зима купается в снегу…»

Ну, так получилось, что среди многочисленных песен таких, знаете, со знаком «плюс», адресованных друзьям, есть три песенки, которые втесались с большим-большим знаком «минус», и все они такие нехорошие, что даже не имеют своих названий. Они все называются «Прощальная песенка», «Вторая прощальная» и «Третья прощальная». Просто не хотелось даже названия придумывать. Ну, прощальная — по поводу того, что был человек другом, и перестал быть другом. Вот такое вот прощание. И я хочу спеть «Третью прощальную песенку» — значит, такая вот она.

«Держат вора. В нашем доме держат вора…»

Вот. А теперь представьте себе не только кухню, но и примыкающее к ней строение, которое называется «балок». Оно снаружи из металла. Ну, будучи вагоном, оно без колёс, потому что стоит на земле на каких-то таких опорах кирпичных. И в нём живут люди. Ну, заходишь: направо — комната, налево — комната. Такая кухонька. С одной стороны живёт одна семья, с другой стороны — другая. Вот, одна из этих семей — наша. Ну, пристроена какая-то верандочка такая небольшая деревянная. Всё это стоит между толстенных дубов многолетних, может быть, даже столетних. Конец лета, жёлуди начинают падать, колошматить по крыше, по железной. А перед крыльцом, таким высоким крылечком, стоит столик, кухонный такой, знаете, обеденный, пластиком покрытый, он раздвинут. Вокруг него сидят человек восемнадцать, а на столике стоит бутылка сухого вина. Вот они её пьют. Пьют по поводу того, что завтра все эти люди разъедутся, останутся только хозяева, и всё это очень грустно. Повод, конечно, достойный. А, кроме того, одному из этих человек стукнуло эдак лет восемнадцать вчера, ему натаскали всяких цветов, эти цветы уже частично опали, все по ним ходят, они там, тут, везде — такая обстановка. И хочется что-то сказать. И состояние опьянения, вызванное не столько этой дозой, одной восемнадцатой, сколько, наверно, когда действительно уезжают друзья, все враз вот так вот, в один день, тогда действительно, можно ещё и не так… И вот хочется что-то сказать. Тут, конечно, с отчаянья переступаешь через любое чувство меры, и появляются слова, которые в жизни вообще никто не произносит.

«Море в землю втоптанных цветов…»
«Капли по стёклам — азбукой нот…»

Записка какая-то, сейчас посмотрим. Просьба спеть «Беременный вальс». Ну, не знаю, я никогда её не пел со сцены. Или мне так кажется, что никогда. По-моему, она всё-таки звучит в такой, более камерной обстановке. Ага. Спасибо. Это привет передают. Знаете, действительно, почта. Ой, что это такое? Спасибо. Так. «Пожалуйста, спойте песню, которая начинается словами “Жалит, бьёт шамберьер по крупу…” и “Уходят песни от меня…”». Вот две песни, которые бы мне просто активно не хотелось петь по разным причинам. Одна из них сейчас вот не моя — это была песня одного дня, а я стараюсь сегодня к вам… хотелось бы мне прийти с теми песнями, которые являются моим сегодняшним слепком. А вот эти — они обе — не сегодня, по крайней мере. Ну, это тоже… Как вам сказать? Ну, есть свои правила для каждой ситуации, поэтому некоторые песни в них не укладываются. Ну… просто добрые слова. Сейчас вот пошли какие-то записки, которые… Вот, «Саратовский вальс». Ну, тоже, она… Знаете, лучше я потом вот её, после, со сцены сойду и спою.

«Можно ли будет Вас услышать завтра во Дворце молодёжи? И вообще — что это за концерт будет там двенадцатого и тринадцатого?» Вы знаете, у меня точно такой же вопрос, только кому записку послать, я не знаю. Не такой вопрос, что меня можно ли будет там услышать, а что это такое? Об этом говорят.

«Зелёный поезд» и «Художник». Ну, «Художник» опять-таки, вы знаете, эта песня выросла на пустом месте, она чисто, так сказать… Ну, вот, когда людям не о чем говорить, говорят о погоде — тут то же самое получилось. Поэтому я её не люблю. Однажды даже вышло так, что именно вот здесь, в Ленинграде, по-моему, я её пел, забыл слова. А я, между прочим, очень не люблю механически запоминать слова песен и не умею это делать — у меня память вообще плохая, — поэтому я каждый раз вспоминаю, как эта песенка рождалась, и вот тогда мне удаётся иногда вспомнить даже все слова. Я чаще всего вот так вот делаю. А эта песня — она настолько была не из чего, что я прочно забыл слова, и мне уже подсказывали из первых рядов ребята, которые приехали в Ленинград из Томска в отпуск. Так мы её коллективно допели… Больше того, я не понял какой-то такой момент в этой песне. Он мне показался нелогичным, и я попросил их со сцены, чтобы они мне объяснили, почему там, по их мнению, так. Они мне долго объясняли с первого ряда, почему, и в конце концов я всё-таки спел, но любить её после этого я так и стал. Это редкий случай.

А вот «Зелёный поезд» — там другое. Эта песня очень грустная, мне никогда её не удавалось петь именно так, чтобы было понятно, что она очень грустная. И её превратили… Ну, знаете, чечётку под неё ещё не отбивали, но вот-вот бы и это началось. Её уже раскладывали по ролям, на голоса, инсценировали, пели на мотив арии Хозе из оперы Бизе. И дошло до того, что я сам начал её так петь, и тогда мне прислали записку из зала. Кто прислал, не знаю, но спасибо большое этому человеку. Он написал, что, чем так, лучше никак. И я её перестал петь до того времени, пока не смогу найти опять-таки нужный тон.

А «Когда огромный город спит» — это песня Бориса Щеглова, московского автора, старого доброго автора, к сожалению, малоизвестного. Его же песни: «Тундра», «Магнитная разведка», «Гитары наголо», «Эхо». Ну, я её даже и не вспомню сейчас. Просто тогда я её, видимо, заучил, она мне очень нравится, и спел кому-то на магнитофоне. Видимо, обрезали комментарий, и получилось, что она приписана мне.

Я, наверно, сейчас вернусь в то русло, которое я прокопал. Тут ещё, я вам скажу, аж целых семь песен, понимаете, которые я очень хотел сегодня вам спеть.

Вот это песни-роли, что ли. К этой группе песен принадлежит и «Разговор с ненормальным», и принадлежит тот «Кораблик», который я не смогу, к сожалению, спеть сегодня. И принадлежит, в общем-то, песня Сержа, который якобы в фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино». Вот из этой песенки такие слова: «Куда ж друг от друга нам деться на этой планете. Вот видишь, колёса совсем зарастают травой». Я её сегодня петь не буду, а вот просто слова «на этой планете» — какие люди там живут, какие звери, какие травы там растут — вот это всё вот в этом циклике, что ли.

«А трубачи бредут в казармы…»

Трубачи всяческие оказались настолько ёмким понятием и многогранным, что невольно у меня получалось, что они входили в разные песенки. Причём каждый раз немножко с другой стороны. Вот одна уже была в «Ртутном солнце», сторона вот этого дела, другая немножко сейчас, и вот я хочу ещё одну спеть. Вот та песенка, которая была, называлась «Трубачи», а следующая называется «Трубач». Но, тем не менее, дело не в названии, она тоже совсем другая, я её со сцены почти не пел, просто, действительно, она не во всём получилась, я даже до сих пор не знаю, на каком варианте слов остановиться, так я в некоторых местах точных слов и не нашёл ещё. Хотя, может быть, найду потом. Но получилось так, что каким-то людям эта песенка оказалась нужна, и вот они меня стали заставлять её петь, и она таким образом снова ожила. Она одно время была совершенно в загоне, несколько лет, старая песенка. Такая вот песенка, «Трубач».

«Помнишь, во дворе, в подвале жил старик…»
«Что нажил — не в зачёт…»

Когда-то Иваном Дмитричем Сытиным или его издательством ещё до революции был в числе прочих лубков выпущен такой. Как бы в три ряда на прямоугольном листе бумаги располагалась такая длинная процессия — просто так вот выгодно было её разместить — мыши хоронят кота. Ну, и соответствующие слова там. Это вот одно. Другое — однажды нас, инженеров конструкторского отдела, везли на автобусе за Волгу, в совхоз. Утром нас туда увозили, вечером привозили, там мы что-то такое свекловичное выкапывали из земли. Дня два нас повозили, потом поняли, что это невыгодно, и ненадолго оставили в покое, до следующей уборочной страды.

А я, вот когда нас провозили мимо соборной площади, ближе к мосту через Волгу… А на соборной площади этой стоит собор, большой, единственный действующий, по-моему, в Саратове, его всегда реставрируют. Цикл реставрации длится лет двенадцать. Сначала купол позолотят, и, пока доберутся донизу, уже облезает снова. Начинают сверху, и так вот волнами идёт. И вот как раз позолотили купол, низ был весь в лесах, небо совершенно без полутонов, серое, и вот такая непередаваемая картина, красивая, конечно, но какая-то такая недобрая. Это вот второе. Было ещё третье, четвёртое, пятое, и вообще жизнь полосатая. И получилась такая песенка — разговор с самим собой. А называется она «Разговор с ненормальным», то есть с человеком, временно выбитым из привычной, из нормальной колеи. Временно.

«Ну, как дела твои? — Какие ж тут дела…» *

(* вариант текста)

«А эти домишки когда-то росли на горе…»

Ну, вот ещё одна песенка. Точнее, даже не песенка, и сказочка — не сказочка, а такая, знаете, детская завирушка, вот когда ребёнок начинает рассказывать и выдумывать на ходу и противоречит сам себе. И уже не столько ценно то, что он рассказывает, потому что это белиберда отчаянная, сколько сам процесс. То есть вот это процесс, потому что это творчество, это мышление. Так и у меня однажды получилось. Одно письмо, одно поздравление новогоднее от Волжского клуба самодеятельной песни, который называется «Послушайте!», заставило меня вспомнить стих Маяковского, а потом мысль убежала куда-то в сторону, получилась вот такая жуткая штука, длинная-предлинная.

«Послушайте! Ведь если звёзды зажигают…»

Спасибо. Так. Ваша записка уместна, спасибо большое. Да, если бы я мог такие записки написать всем желающим, это было бы здорово. Ну ладно, извините.

«Спойте, пожалуйста, песню, которая начинается так: “Я оставлю тебе эхо лестницы, шорох перил…”». Хорошо, сейчас спою.

«Спойте, пожалуйста, какие-нибудь песни Краснопольского, например “Первую странную”». Вот это, знаете, очень опасный момент, потому что если я начинаю петь его песни, пока штук двадцать не спою, очень трудно остановиться. Для меня очень тема близкая, поэтому, боюсь, сегодня не успеть, если не остановиться. Лучше уж не буду соблазняться.

Ну, вот тут предложение не идти туда, куда я сегодня обещал. Но, знаете, там тоже друзья, и спасибо за приглашение.

Моим ровесникам, погибшим в первые дни войны, посвящается. Человек, который послужил причиной этой песни, погиб 24 июня 41 года в Ленинградской области. Это был брат моей матери.

«Я оставлю тебе…»

Спасибо. Если бы мне предложили всему концерту, всей программе дать название одной какой-нибудь главы, то в разные времена это были бы разные названия. В одном случае, это был бы «Сонет» — вот та глава, помните, где были два стихотворения. В другом случае, это были бы «Письма», или «Пристани», или «Друзьям». А сегодня, наверно, эта программа получила бы немножко длинное непонятное название «Сонатина для зелёного кузнечика». Почему так? Однажды один человек, мой друг и человек, которого я называю своим учителем, написал мне песенку. Песенку обидную. Не знаю, какая муха его укусила или какая кошка пробежала. Но была такая песенка. Не то чтобы я обиделся — это человек, на которого обижаться просто невозможно. Но я ему ответил песенкой, которая называется «Сонатина для зелёного кузнечика». Ситуацию песенка переросла, тем более, что вскоре всё встало на свои места. Актуальность событийную эта песенка потеряла. Но в ней есть слова, которые я оставил себе как пожелание, некое пожелание самому себе. И вот поэтому последняя главка, «Сонатина для зелёного кузнечика», она содержит две песенки, каждая из которых как своеобразное пожелание себе на будущее. Одна на конкретный какой-то момент, а другая — просто на будущее, на всю оставшуюся жизнь. Вот я спою, одну вы слышали, может быть, это старая песенка.

«И будет снег лететь в окно…»

Ага. Ну, надо вам сказать, что «Маленький фонарщик» — это совсем не экзюперишный фонарщик, это совсем другое. А «Датскую легенду» Краснопольского — ну, по той же причине, потому что, мне кажется, или петь всё, или уже не начинать. Ну, и вот вторая такая песенка, «Сонатина для зелёного кузнечика». Может быть, это будет последняя песенка сегодняшней нашей встречи. Хотелось просто ей закончить, потому что в ней последние слова самые для меня сейчас такие нужные, самые главные. Как личная программа. Я так и не научился её играть, она должна быть такая сложная, виртуозная, наверно, кто-то за меня будет её играть когда-нибудь.

«Такая сонатина — зелёная игра…»

Ну, всё. Спасибо.

«И я провожать не люблю…»

Нет, упорный народ. Вот какие-то такие песенки уж совсем… Сейчас, может быть, что-нибудь соображу. Не знаю. Ну, давайте, хорошо.

«Я не знаю, что делать…»

Вот, вы этим заказом, как ни странно, напомнили мне одну историю недавнюю относительно, майскую, примерно. Была встреча с вожатыми «Орлёнка», около которого мы там неподалёку живём, иногда, раза три-четыре в год видимся. И они меня спросили: а как, мол, произошла песенка «Пора в дорогу, старина…»? Это письмо, верно. Но дело в том, что незадолго, буквально за полмесяца до того, у меня была песенка самому себе одна, точно такого же, практически, смысла. И, когда пришло письмо от этого человека, и я понял, что это об этом, мне захотелось это же сказать. Но только та песенка не годилась, потому что она была себе, а надо было написать что-то ему. Тогда я сделал вот так вот, и она вся превратилась во второй куплет этой песни «Пора в дорогу, старина…». А сама она была такая, если интересно. Я её вообще-то практически не пою, но вот такая она была.

«И кончился январь…»

Ну вот. А та песенка, с которой я сегодня начинал — «Костёр у подножья…», — я говорил, что… Не говорил, может быть, но она, так или иначе, тоже вместила в себя тоже две песенки, которые у меня были раньше. Одну из них я сейчас спою всё-таки напоследок. Вы её, наверно, слышали, она не очень новая. Вот она называется «Друзьям». И у той, и у другой песни один и тот же эпиграф из одного и того же письма одного и того же человека: «Костёр и родник».

«Не испить святых колодцев…»

[Не до конца. 35.18]

* РАЗГОВОР С НЕНОРМАЛЬНЫМ. Октябрь 1973.
         (вариант текста)

 

— Ну как дела твои? — Какие ж тут дела,
Когда печален золотистых листьев говор.
На сером небе золотые купола,
И нет цветов других и золота другого.
А то, что есть, мне совершенно ни к чему.

 

— А что мечта твоя? — Да вот как раз иду.
Везде ищу, и это выглядит забавно:
Её где ждут едва ль не в будущем году,
Где говорят, что, мол, была совсем недавно.
И не понять уже, что — правда, что — враньё.

 

— А что любовь твоя? — Да что ж моя любовь?
Вон, видишь, дом, но он без окон и без крыши.
Он трёхэтажный размалёванный лубок,
Где, обнаглевшие, кота хоронят мыши,
А кот живой, и это видно по усам.

 

— Ну а надежда? — А на что она годна?
Нарезать мельче? Или, может быть, не очень?
А проще выпить эту горькую до дна,
И на конец оставить маленький кусочек.
А, впрочем, лучше подарю его тебе.

 

— И что ж ты думаешь об этом обо всём?
— Они так бьются, в прутья клетки мысли бьются.
Но, понимаешь, это всё какой-то сон.
А кто сказал, что никогда мне не проснуться?!
Ей-богу, кажется, что всё наоборот.

 

Запись из архива А. и М. Левитан.
       Расшифровка Т. Черкасской.