Концерт в Театре Нового Зрителя «Синтез»

Ирина и Владимир Ланцберги

В.Л.: — Добрый вечер! Хотелось бы, конечно, знать, кто нас-то «пометил». Потому что получается как-то странно: «Сама садик я садила, сама буду поливать».

До меня, например, даже не сразу дошло, что я здесь оказался в таком пикантном положении… Вообще говоря, задача «Второго канала» — являть миру новые неведомые таланты. А тут получается, что вроде я давно ведомый, не очень новый, довольно сильно потасканный, и не факт, что талант. То есть всё с точностью до наоборот. Но поскольку затевали это всё люди из нашей «старой гвардии», мы решили не отказываться, и вот — худо-бедно добрались.

Раз есть такая традиция ведения концертов, мы сегодня долго готовились к тому, как всё это будет. Какие вопросы будут заданы, какие экспромты будут подготовлены… «Как вас представлять? Из Москвы или всё-таки Туапсе?» Мы в последние полгода (а я — полтора года уже) находимся в основном в Москве. Я думаю, что наверно будет правильно: «Ирина и Владимир Ланцберги, Саратов — Туапсе — Москва».

И поскольку речь пошла о городах, я расскажу одну вещь. У нас есть одна очень хорошая знакомая, лет пятнадцать мы с ней дружим или около того. У неё есть друзья, как мне кажется, во всех городах, включая страны Азии, Африки и Латинской Америки. Сама она живёт в Подмосковье. И каждый раз, когда я собираюсь куда-то ехать, она звонит или пишет письмо по электронной почте: «Вот, вы будете там-то, там есть такие-то и такие-то люди (называет конкретные имена и фамилии, которые я всегда записываю), и вы им спойте такой привет от меня — такую-то и такую-то песенку, пожалуйста». Я обычно приезжаю в этот город, называю этих людей, пою им эти песенки… И бывают такие интересные случаи… Не так давно был я тоже в одном городе, назвал людей, спел песенку, потом они подошли за сцену и говорят: «Вы знаете, мы — такие-то, вы нас называли. Мы, правда, с ней совершенно не знакомы, но всё равно приятно».

Я сейчас не буду называть конкретные имена и фамилии, просто скопом обращусь. Может, здесь кто-то есть из команды ЛЭТИ-шников, которые были в наших южных туапсинских лесах в конце восьмидесятых. Им огромный привет от их подмосковной знакомой (они, наверное, поняли, от кого) и от нас. И будем считать, что все спетые здесь песенки — в том числе и привет им.

Да, должен сказать, что старый дед, левой рукой сжимающий гитару, а правой — прячущий за спину фигу, сделанный из куска дерева одним из этих замечательных ребят из ЛЭТИ — Виктором, до сих пор стоит на том самом месте. Туда по временам наведываются какие-то из наших близких друзей — так что всё схвачено.

«Ношу белорусскую обувь…»
«Абрис Волоколамки…»
«Я не знаю, что делать…»
«Ремонт ювелирных часов…»
«Мне на всех перекрёстках…»
«Быль ушла, осталась сказка…»

Ведущий: — Можно первый вопрос? Все последние песни были связаны с Саратовом, и поневоле хочется спросить об «истоках». Как Владимир Ланцберг попал в авторскую песню?

В.Л.: — Как сказала бы наша старшая дочь, «попал…»

Я так себе представляю две составляющих этого процесса и результата. Я их называю «корпускулярная» и «волновая». Некоторые здесь сидящие меня должны понять, как инженеры инженера.

Корпускулярная: это вот я с руками, с ногами, пел-пел какие-то песенки, совершенно не имеющие отношения к авторской песне, скорее, какие-то эстрадные… Но в шестидесятые годы эстрада занималась в том числе и туристической песней. Вообще было очень много всего сделано в эстрадной песне для наших продвинутых интеллектуалов и для людей романтических профессий: для космонавтов, для геологов («ты ветру и солнцу брат»), для туристов («поскольку места мало в рюкзаке»), много чего такого. Ну а я, как нормальный сын народов севера, что видел, что слышал — то и перепевал, как нормальный сын народов юга, то бишь, попугай.

Больше того, в тринадцать лет меня угораздило сочинить свою песенку про геологов, которая потом «на голубом глазу» была передана в эфир саратовским областным радио в день геолога. Написана она была в 1962 году, а транслирована где-то в середине семидесятых из каких-то их потаённых фондов. Это ещё не было, конечно, никакой авторской песней. Но мои странные поделки, лучшими из которых, наверное, были «Алые паруса», начали петься нормальными туристами. Не знаю, что они там нашли в этих песнях, но они их пели. Потом стали приходить ко мне домой по ночам, с магнитофонами типа «Айдас» и «Дзинтарас». Это такие машины — трудно запускаемые и ещё трудней останавливаемые. Очень интересные записи получались — с такими «хвостами» переливающимися.

Ну, и меня стали приглашать на разные туристические вечера, я там стал уже совсем своим, мне прощали, как говорится, всё. Это была корпускулярная часть моего попадания в авторскую песню.

И вот там уже я услышал нормальные песни, которые поначалу показались мне дикими, — именно потому, что они были гораздо более нормальными, чем «правильные». Там уже я услышал Городницкого, Визбора, Кукина, Якушеву, многих других… И потихоньку понял, что, вообще говоря,  — это то что нужно.

А с другой стороны, ещё в девятом классе у меня появилась одна песенка, которую я написал с большой тоски, потому что не хотелось идти в школу. Был дождь, я написал про дождь. Песня эта сильно отличалась от всего, что я тогда сочинял. Она была такая очень гитарная, я бы сказал, очень камерная, хотя я тогда ещё и на гитаре не играл. Я называю такие вещи «песни с человеческим лицом». Потом, когда я уже понял немножко, что такое авторская песня, самодеятельная песня, я подумал: «Ага! У меня же была тогда такая странная вещь, такой выплеск в сторону от того Мальстрима, по которому я тогда плыл. Правильный такой выплеск, как предчувствие». И это первое моё появление в этой среде на волновом, ментальном каком-то уровне. Я так и начинаю отсчёт своих песен, которые можно считать авторскими, с сентября 1973 года, с той песенки про дождь. Петь её не стоит, но, в принципе, она была.

Ведущий: — И с ходу второй вопрос. Города, в которых вы с Ириной жили — Саратов, Туапсе… — входят ли они в песни только как «три квартала на Вольской», «ограда универа» или «галька пляжа», или на каком-то более глубинном уровне? Есть ли разница между московскими песнями и песнями туапсинскими, саратовскими, — более глубокая, чем внешние образы?

В.Л.: — Ну я бы не говорил о Саратове там, или Москве. Я бы говорил, скорее, о самочувствии. А что входит в конкретику этого самочувствия, которое потом становится песенкой, — это уже действительно самые разные вещи. Но почему-то, находясь где-нибудь в Беер-Шеве, или в Иерусалиме, или в Амстердаме, или в Париже, или в Вормсе, или Франкфурте-на-Майне, или в Торонто, или в Сан-Диего, я так и не сумел себя посамочувствовать настолько, чтобы это дошло до песенки. В основном это Саратов, Туапсе, сейчас Москва потихоньку. С Москвой я давно знаком, давно себя своеобразно самочувствую. В Питере — тоже, но как-то пока ещё не склалось. Даже был у меня один странный выплеск в какой-то провинции, по-моему это были Великие Луки. Меня тоже что-то пробило такое, и появился куплет, которым я очень горжусь. Надеюсь, когда-нибудь в будущем эту песенку дописать. А куплет — он вот такой (дай бог его вспомнить):

Мой астероид — Зелёные Луки,
Русский районный размах.
Местных героев (какие там?) муки,
Плесень на сонных мозгах.
Рыжей походкой по улице зыбкой —
Заднее ухо торчком —
Осень плывёт канцелярскою скрипкой
И рыболовным смычком.

 

Вот если я когда-нибудь допишу — будет очень здорово. У меня есть надежда, потому что я недавно закончил песню, которой мучился двенадцать лет. Это не предел, есть более старые, я с ними продолжаю гулять и когда-нибудь добью.

Ведущий: — В следующий раз можно будет петь сразу со второго куплета.

В.Л.: — А между прочим… Вот эта — «Абрис Волоколамки» — начала появляться где-то через пару месяцев или через месяц после того, как я забазировался в Москве. У меня был концерт, и меня спросили: «Вы в Москве пишете?» Я сказал: «Да! Вот уже две строчки написал». И спел эти две строчки. А через год был ещё один концерт, в том же зале, те же люди… И меня очень сильно подмывало начать с третьей строчки, но поскольку эту песню мы пели вместе с Ириной, то пришлось начинать сначала. Но, в общем, вполне нормально. Если соберёмся опять, а она напишется, то я со второго и начну, обязательно.

«Что день, что вечер…»

У меня вот такой соблазн сейчас страшный появился… Не знаю, кто здесь главный разрешальщик? А вот попробую я испросить мнения своего старого друга, человека, которого я очень уважаю, Марка Левитана. Марик, ты где? Ага, вот. У меня есть дикий соблазн взять и спеть несколько песен таких старых, что их уже одни не помнят, другие — не знают, а я — не знаю и не помню. Они очень неудачные, наверное. Но единственное, что я могу обещать, что они писались совершенно опять-таки «на голубом глазу», без какого-либо корыстного интереса и чисто по-чукотски. Как, есть смысл? Или повторить что-то более известное, навязшее уже в зубах?

Голос звукооператора (В. Партолога): — Я не Марик, но смысл есть!

В.Л.: — …cказал он страшным голосом… Ну раз есть смысл, то ладно…

«Мне порой не дано…»
«Снова двор наш полуночный просквозило…»
«Промелькнуло лето в белом платье…»

Всё это, естественно, не позднее семидесятого года, задолго до того, как я начал узнавать что-то о существовании туристской, самодеятельной, тем более — авторской песни. То есть, это всё, конечно, чистая эстрада, но… так было…

Ведущий: — Ещё одна тема, которую хотелось бы сегодня затронуть. Мы тут не могли определить порт приписки. Но с такой же проблемой мы столкнёмся, если попытаемся определить род твоих занятий. Просто перечисли свои занятия, и какое из них всё-таки главное? Здесь возможны самые неожиданные ответы. Вот Новелла Матвеева, отвечая на вопрос, кем она себя считает, вопреки всем ожиданиям ответила, что композитором. Не скажешь ли ты, что считаешь себя радиотехником или в таком духе?

В.Л.: — Ну, на самом деле мне интересно всё. И есть, например, две вещи, которым очень хочется научиться, хотя я понимаю, что одной уже не научусь никогда, а другой — может быть, научусь, но между делом. Вторая — это web-дизайн, а первая — игра на барабане. На самом деле, если говорить о моём любимом времяпрепровождении в музыке, то это времяпрепровождение с бас-гитарой в руке в составе какого-нибудь джазового джем-сейшена. Ну, если не бас-гитара, то контрабас — это любимый музыкальный инструмент, которым я лучше всего владею (если вообще чем-то владею).

Что касается занятий в миру, то я вообще человек разбросанный. Я много времени провожу за компьютером в разных амплуа, но не программирую. Иногда провожу время за компьютером с отвёрткой в руке, собирая или разбирая что-то для себя и знакомых. Люблю паяльник. Люблю деревообрабатывающие инструменты. Могу и железообрабатывающие любить. Из занятий профессиональных я сколько-то времени пробыл инженером, инженером-конструктором и в общем-то, не жалею о проведённом времени. Даже можно сказать, что есть пара-тройка разработок, которыми я до сих пор тихо горжусь…

А сейчас я считаю себя, скорее всего, педагогом. Но не школьным учителем. Хотя мне довелось сколько-то времени в этой роли провести, но это было плохо. Потому что я замещал каких-то школьных учителей, а потом, когда они возвращались, дети устраивали им скандалы. Потому, что это как раз не педагогика. Тут всё зависит от того, кто работает с детьми, и это всё криво. А я занимаюсь сравнительной педагогикой и проектированием принципиально новых педагогических систем. На стыке с этими делами я, как мне кажется, являюсь профессионалом в некоторых вопросах социальной психологии по части работы с неформальными сообществами. И кроме того, в этой же области я занимаюсь тем, что мы с коллегами называем социотехникой и социотехническим проектированием. Это какой-то адресный менеджмент, учитывающий менталитет, скажем, «заказчика».

Вот в КСП мы такую штуку сделали — слёт «Костры». Надо сказать, «Второй канал», как ни странно, тоже тихо спроектирован под одну из многочисленных задач в области авторской песни и отчасти — движения КСП. Сейчас об этом рассказывать неинтересно и, наверное, не нужно, но это то, чем я занимаюсь.

А, скажем, сочинение песен — я этим не занимаюсь. Потому что это происходит очень быстро и бывает очень редко: не каждый день и даже не каждый месяц; а длится сколько-то минут или сколько-то часов. Это далеко не то время, которое я посвящаю каким-то более основным вещам. И то, чем я конкретно здесь сейчас занимаюсь, т. е. пытаюсь что-то исполнять — это тоже для меня очень странная позиция. Потому что вот этим я совершенно не озабочен, я не претендую здесь ни на что и, в общем-то, толком ничего не умею. Пою то, что сам придумал случайно, быстро и в разные времена. Самое смешное, что вот этим самым я как раз и известен в достаточно широких кругах. Но это курьёз, конечно.

Ведущий: — И с ходу такой вопрос. Занятия, скажем, парусным спортом, радиоэлектроникой — как-то отражаются в виде наличия в песне пентодов, бакштагов и так далее. А вот занятия педагогикой никак в песнях не отражаются.

В.Л.: — Не отражаются, правильно. Дело в том, что все эти паруса…

Кстати, должен сказать, что в паруса меня втравил мой одношкольник, с которым мы потом разошлись. После восьмого класса я продолжал учиться в школе, а он пошёл в техникум и там занялся парусным спортом. Потом он, закончив электромеханический техникум, пошёл в морские офицеры, прослужил всю свою сознательную жизнь здесь в Питере, здесь живёт. К сожалению, они не смогли с женой (тоже подругой моего детства) прийти… А, ты здесь? Смогли! Замечательно!

Так вот, он один раз взял меня в качестве матроса на яхту класса «Звёздный», после чего я всю жизнь делаю вид, что я бывалый моряк. В отместку я его пытался учить играть на семиструнной гитаре. Он затратил на мою морскую, точнее волжскую, водную прогулку один день. Я затратил на попытку научить играть его на гитаре несколько месяцев. Результат примерно одинаковый с обеих сторон. У меня от этого осталась хулиганская песенка и масса всяких ощущений от всего этого дерева, железа, которое там натягивает мачты, и всего-всего. Так что ему я по гроб жизни обязан той самой песней, которая стала моим «крестом» — «Пора в дорогу, старина…» …башка звенит… как проклятая…

Этот человек сидит здесь, и это замечательно. Потому что до сих пор мы только слегка переписывались по электронной почте. А надо сказать, что когда его будущая жена стала учиться в самой крутой саратовской школе, именно от этих ребят я впервые услышал песни Галича, например. Я тогда не знал, что это такое. Это были какие-то подпольные, неправильные песни, нелегитимные… Я понимал, что это нехорошо… Что никогда не буду этим заниматься… Это было годах в 63–66, то есть, довольно давно.

А на самом деле — это всё не занятия. И поэтому это всё выходит в какие-то состояния, в самочувствие. А в педагогике ты не чувствуешь ничего. Когда ты круто занимаешься с детьми, ты не чувствуешь под собой абсолютно ничего, поэтому у меня нет песен, посвящённых детям. Тем более, что детей я ненавижу. Есть одна-единственная песня, которая была написана потому, что некая группа якобы детей меня потрясла. Они взяли и сделали некое взрослое нечто — сообщество какое-то, дело какое-то, вообще показали, что они в свои 12–13–14 лет вполне взрослые люди. Чего я, собственно, от них и добивался. Причём, именно от этих я ничего не добивался, я видеть их не хотел, они сами всё это сделали. И когда я это понял, я был настолько поражён, что у меня появилась песенка, которую я им и посвятил. Но, естественно, это были уже не дети, несмотря на возраст. Песенку эту многие из вас слышали.

«Костер у подножья зелёной горы…»

Ведущий: — Володя, тут спрашивают о Юрии Устинове, о «Тропе», об отношениях с «Орлёнком», как сейчас там…

В.Л.: — С Юрой Устиновым я последний раз общался 15 марта 1992 года. Он, видимо, решил, что нам хватит, и я его больше не тревожил. Я примерно себе представляю, где его найти и что с ним происходит, но, честно говоря, после 1979 года мне не очень интересно то, чем он занимается. Я считаю его одним их самых больших своих учителей — и в том, что и как нужно делать с детьми, и в том, чего и как не нужно делать. Я ему очень благодарен за то, что он показал, каковы вообще возможности детей и педагогики в принципе. Но наши пути и наши, я бы сказал, нравственные дорожки очень круто разошлись. И сколько-то времени мы поддерживали контакты, пытаясь друг другу помогать, потом перестали… Безусловно, он остаётся одним из любимых моих бардов. Вот, пожалуй, и всё.

Что касается «Орлёнка», то сейчас это совсем другой «Орлёнок»; местами он бывает интересен, местами — нет. Я в нём тоже очень давно не был, поскольку там исчезло самое главное, что там было. Там исчезла, как мне кажется, плотная и стабильная вожатская среда со своими традициями. Там всегда было два «Орлёнка». Один «Орлёнок» в Лунном — таком посёлке наверху, где жило начальство. Оно принимало разные делегации, туда подвозили шашлыки, и там это всё закукливалось. А внизу был настоящий «Орлёнок», где разные ребята — и талантливые, и не хватающие звёзд с неба — с недосыпом, с переработками, возились с детьми, что-то вместе делали, рождали какой-то дух, пели какие-то песни, ходили в какие-то походы — и это было здорово. Было ощущение полноты жизни, были традиции, были воспоминания… Потом это всё рухнуло, пошло на какой-то «хозрасчёт», появились странные люди со странными представлениями о культуре. Вожатский институт был разрушен. Сейчас, мне кажется, есть какие-то вялые, необязательные попытки восстановить это там, где оно само хочет восстановиться. Там работает, например, очень сильный психолог. Но он вовсе не создаёт какую-то общеорлятскую школу, а к нему приходят некоторые вожатые, они что-то вместе разрабатывают, что-то делают… И вот в одном месте всё это живёт, там же и умирает… Было — не было…

В общем, наиболее интересные люди, с которыми я контакты поддерживал, все оттуда поуходили по разным причинам, и никакого шевеления заметного там не слыхать. Но лагерь живёт, что-то делает. Он работает ещё и как оболочка: туда приезжают люди из других мест, со своими педагогами, со своими программами, они используют помещения, они используют море и солнышко, довольные уезжают обратно… И, собственно, всё. Но это я не называю «Орлёнком».

Ведущий: — Есть ещё заявки, в том числе личного характера.

В.Л.: (читает) — Тут требуется одна песня от меня и одна песня не от меня.

Ведущий: — Эта песня упоминается ещё в нескольких записках.

В.Л.: — Человек говорит: «Надо», но зачем — не говорит. Пусть. Песенка тоже старая, семидесятый, наверное, год.

«Тонкими мазками, осторожно…»

Надо сказать, что в октябре у нас с Ириной было очень ответственное мероприятие в Москве — концерт в ЦАПе. Ну, там собирается самая крутая публика, и мы очень перепугались этого события. Пригласили нас вдвоём. И мы дня за три начали к нему готовиться. К сегодняшнему вечеру мы тоже с ней готовились. Мы договорились, что вчера — в пятницу — она не пойдёт на работу во второй половине дня, и мы с ней будем вспоминать то, что мы поём вместе. Она не пошла на работу, приехала к нам наша младшая дочь, которая побывала в Туапсе на вечере выпускников. И три часа они расспрашивали-рассказывали друг другу, что там творится, как те, кто там остался — знакомые, друзья… Так мы и не подготовились. А по дороге сюда мы провели такую ночь в поезде, что приехали и, собственно, начали спать. Когда мы выспались, мы договорились, что поём то-то и то-то, так-то и так-то, но подготовкой это…

А вот тогда мы действительно готовились три дня часа по два. И в процессе той подготовки Ирина мне сказала: «А ты знаешь, я представляю, что эту песенку можно петь так-то и так-то…» Я говорю: «Хорошо». — «А ты знаешь, я представляю, что такую-то песенку я могу спеть вообще без тебя…» Мне стало интересно, я говорю: «Ну, покажи». Она показала. Песенка, причём такая дурная-дурная, тоже семидесятого года. Я её пою, но очень редко. Ничего в ней нет (а я всё гляжу…). Она спела — и я был буквально поражён. Какая, оказывается, песня! На концерте она её тоже спела. Подходят разные люди и говорят: «Это новая песня?» Я говорю: «Нет, она, наоборот, старая». — «А чего же ты её не поёшь?». — «Пою иногда, но как-то так… Не считаю шедевром». — «Да? Надо же, какая хорошая песня пропадала…» Вот…

«Рябая степь по обе стороны…»

И вот, когда она там сорвала какие-то совершенно бешеные аплодисменты, мы приходим домой, а она говорит: «А знаешь, я ещё одну песню хочу спеть, так чтобы ты мне не мешал». Ну, назвала песню. Я понял, что этому никогда не бывать. Потому что эта песенка написана в 1966 году в не самый лучший день моей жизни; я её вообще нормальным людям не показываю, а Ирине показал очень давно, на энтузиазме, так сказать, первого всплеска нашего знакомства, почти двадцать пять лет назад. И эта песня стала у неё считаться любимой, из моих, естественно, а не вообще. И каждый раз она прилюдно просит меня её спеть, и каждый раз я её не пою. А сегодня меня что-то взяло любопытство, когда мы якобы готовились к концерту, и я говорю: «Ну, а вот эту ты как споёшь?» Ну, я понимаю, что с ней ничего вообще невозможно сделать, это совершенно гиблый вариант, а она говорит: «А ты не играй, ты вот так вот подёргай струну, а остальное всё уже тебя не касается». Ну, я подёргал, она мне шепотом показала… А сейчас ещё подёргаю.

«Флот раскрыл полотняные крылья свои…»

Ведущий: — Владимир, можно прервать ненадолго? Не каждому барду повезёт, что его песни исполняет человек с консерваторским образованием. Как-то Ирина в стороне от нашего разговора остаётся. Два вопроса, Ирина. Какие пути довели тебя до консерватории, а потом до авторской песни?

И.Л.: — Ну до консерватории — всё как обычно, по инерции. Музыкальная школа, потом училище, потом надо идти дальше… Папа очень хотел, мечтал… На самом деле, когда я окончила училище, я поняла, что если в тот же год не попробую поступить, то дальше уже просто и подходить туда не буду. Я стала пробовать, сдавать до двойки. Считаю, что были люди, гораздо более достойные занять это место. Но вот так получилось, что я всё-таки добрела до окончания этого заведения. Не могу считать себя профессионалом-музыкантом настолько, чтобы идти преподавать, заниматься своей профессией. Но самое главное, что мне дали эти годы, — что я чувствую себя счастливой в мире музыки, что я могу с радостью слушать оперу, посещать балетные спектакли, слушать симфоническую музыку. Это очень большой кусок моей жизни, как выяснилось.

А об авторской песне… Это длинная история. Коротко я скажу, что году, наверное, в 67-м я услышала первую «обойму» песен, их было, наверное, штук семь или восемь, которые на мой далёкий остров Сахалин привёз учитель физкультуры из Ленинграда. Он приехал работать в нашей школе, быстро сколотил ансамбль из одиннадцатиклассников, и они, положив друг другу руки на плечи, пели «Атлантов». Это было для меня просто какое-то волшебство. И лет десять я жила только вот с этими песнями и других больше ниоткуда не могла взять. Ну, и старалась их другим людям попеть побольше. И до того, как мы с Володей встретились, я даже немножко на гитаре умела играть. И случился в нашей с Володей жизни момент, когда мы увиделись с ним, почти нечаянно, в июне 1977 года на праздновании трёхлетия саратовского клуба самодеятельной песни. И когда я увидела полный зал людей, поющих одну и ту же песню, и все они были самого разного возраста — от самых маленьких до самых старших — это было для меня такое откровение и потрясение!

А дальше всё уже пошло на огромной скорости, я стала узнавать столько песен… До сих пор я, естественно, не знаю столько песен, сколько знает любой из вас. Получается, что это теперь, наверное, бОльшая часть моей жизни. Ну и в семье у нас такая песенная атмосфера, наверное, существует. Поэтому это для меня сейчас важно. Всё, я ответила на вопрос?

Ведущий: — Последний момент. Как Володя оценивает творчество Евгении, мы знаем. Решение жюри «Второго канала», давшего лауреатство… А твоё отношение, Ирина, к творчеству Жени?

И.Л.: — Ну, во-первых, мне кажется, что она ещё не написала свою главную песню. Как мама, я их, конечно, все очень люблю, но на самом деле я думаю, что до той глубины, за которую «Второй канал» даёт лауреатство, мы ещё не выросли. С одной стороны, я же люблю своих детей, я люблю их творчество, естественно. Но у меня хватает и критического отношения. Мне бы хотелось, чтобы у Женьки было больше глубины, но это, наверное, придёт.

В.Л.: — Можно я скажу? На самом деле всё не совсем так, как ты, Лёша, сказал. Дело в том, что в тот год, когда Женя пришла на конкурс «Второго канала», я отчётливо понимал, что ей там делать нечего, конкурс круче, чем она может потянуть. И когда она спросила, как я отношусь к тому, что она пойдёт пробоваться, я ответил: «Можешь получить мордой об стол, если хочешь. Попробуй, но я не советую. Там говорят очень безжалостные вещи, сидят крутые дяди-тёти и говорят то, что думают, и это — не для новичков».

А надо сказать, что прослушивали народ две отдельные бригады, и она пошла не туда, где я сидел, а туда, где сидели другие, тоже, кстати, крутые ребята. И надо сказать, что в те годы у нас было такое правило: кто прослушивает — тот и решает судьбу этого соискателя. И когда я узнал, что она стала лауреатом, я попытался у ребят дознаться: «Чего это вы так?» Они сказали: «Знаешь, на самом деле, ощущение такое, что предъявить по большому счёту пока нечего, но база настолько солидная, что мы решили вот так».

Прошло время. И вы знаете, я сейчас ловлю себя на том, что Женя тихой сапой стала одним из моих любимых авторов, что, когда она поёт, я сижу с открытой челюстью и готов так сидеть до бесконечности. На самом деле эксперимент очень легко провести, потому что Женя сейчас в зале, а за сценой есть очень плохая, но всё-таки шестиструнная гитара, и, в принципе, пару песен можно от неё услышать. Это было бы очень здорово на самом деле.

;;Хуже другое. У нас есть ещё одна дочь, на три года младше, Аня. Она тоже пишет песни. И я тоже сижу и слушаю с открытым ртом. Её здесь нет, слава богу.

Ведущий: — Нелегко быть ребёнком в семье педагогов и бардом в семье барда… Володя, от Евгении поступила просьба сделать это всё после перерыва. И ещё поступило несколько заявок.

«А эти домишки когда-то росли на горе…»

Евгения Ланцберг: — Это не «подготовленный экспромт», я вам обещаю. И вы это услышите.

«Письма, письма, белые конверты…»

А вторую я спою в отместку за то, что папа совершил такой поступок.

«Средний возраст моих мужчин…»

Спасибо.

В.Л.: — Вчера на перроне Ленинградского вокзала города Москвы Ирина мне говорит: «У меня такое предчувствие, что Женька рванёт в Питер». И мы её вот тут заловили…

Ведущий: — Ну и раз уж гитары в руках ещё нету, позволю себе с ходу задать вопрос. Когда эта форма ведения на «Втором канале» в Петербурге только создавалась (а ты, Володя, являешься одним из создателей этой формы, которая нам понравилась и у нас устоялась), среди вопросов, которые тогда были заготовлены, были следующие два каверзных вопроса: «Я — не я» в своих песнях, и вопрос про камеру-одиночку. Когда-то ты заготовил их для Ольги Чикиной — теперь не хочешь ли сам на них ответить? Сколько бы ты просидел в камере-одиночке?

В.Л.: — В камере-одиночке — долго, если будут бумага и ручка. А особенно, если будет ноутбук — это вообще хорошо. Главное чего? Кормят, никуда бежать не надо, а можно сидеть и писать то, что хочешь писать. А хочется много.

Я — не я… Я, слава богу, везде практически. А иначе не интересно. Знаете, чуть позже, если дело дойдёт до стихов, я просто покажу. На самом деле, в разные времена я выпендривался и сейчас могу хвастливо заявить, что практически любые фокусы со словом, музыкой — то, что можно считать решением творческих задач, — мне, наверное, доступно. Но не интересно. На чистом кураже я могу легко и много написать достаточно приличного уровня самых разных вещей — стилизаций, да чего угодно. Но мне это не интересно, потому что это баловство. То, чем я занимался в той же педагогике, гораздо большего стоит на самом деле и гораздо интересней. А если уж чем-то заниматься в песне, то не заниматься специально, а вот если оно как-то набегает и требует своего выхода.

Знаете, сегодня я обязательно, кровь из носу, покажу вам один триптих, тот самый, который я двенадцать лет мурыжил. Казалось бы, это вещь, не имеющая отношения ко мне лично, тем не менее, она настолько имеет отношение ко мне лично, что я двенадцать лет каждый год по нескольку раз принимался доделывать это дело, пока не доделал наконец. До этого дойдёт. Так что везде — я, безусловно.

Я ещё хочу воспользоваться случаем и сказать, что вас ожидает. Вас ожидают Света Спесивцева из города Озёрска Челябинской области и Антон Трофимов из Москвы.

Антона я знаю уже тыщу лет, ещё с тех пор, когда он в основном пел Ланцберга. Потом он начал писать Трофимова, это было сначала на что-то похоже и не похоже. И когда он появился под Москвой у нас на второканальском фестивале год назад — это было достаточно хорошо. Это было, как мне кажется, местами не настолько ярко и стильно, чтобы поразить мудрецов из жюри «Второго канала», поэтому когда речь в плане высказываний дошла до меня, я сказал, что не верю, что Антон станет лауреатом этого конкурса, и абсолютно не опечален этим обстоятельством по одной простой причине. У Антона настолько уже сложилась и состоялась своя ниша (во всяком случае, в Москве, среди московской публики), что это будут проблемы «Второго канала», станет он там лауреатом или не станет. А в общем, он уже есть — такой человек Антон Трофимов, с замечательными песнями, с хорошей публикой, и человек хороший. К моему удивлению, за него единогласно проголосовало всё жюри, я очень порадовался этому обстоятельству. И если захотеть просто соприкоснуться с чем-то таким добрым, настоящим и человеческим — приходите его послушать.

Света… К Свете я приезжаю на Грушинский фестиваль каждый год; это одна из причин, почему я туда езжу. Я об этом жене ещё не говорил, но раз уж… Провести Детскую республику (наша такая программа детская), пожюрить на «Втором канале» и поработать со Светой Спесивцевой. Света приезжает в сопровождении мамы. Она у нас стала лауреатом как исполнитель. Хороший, самостоятельный исполнитель в авторской песне — птица, вообще, редкая. Обычно все либо магнитофончиками работают, либо вообще не понимают, что делают. Либо как только начинают делать что-то своё, тут же начинают писать свои песни и становятся авторами, как Медведенко, например. И исполнителя не остаётся. И вот Света у нас стала лауреатом как исполнитель, я так и не понял, почему и что произошло. Что-то она удачно спела. Ну я и относился к ней, как к девочке, которая хорошо поёт одну песню. И вот Света каждый год приезжает на Грушинский, и все мои паузы, свободные времена, минуты и часы заполнены тем, что мы с ней работаем. Она сперва подходит с гитарой, нависает, нависает издали; когда я освобождаюсь, она подходит, что-то показывает. Я ей говорю, что мне нравится, что мне не нравится, что я бы сделал так и вот так… Она пробует, у неё не получается, снова пробует, у неё не получается, она уходит, через два часа приходит — всё сделано. Она приезжает с ворохом самых разных, самых неожиданных разработок, с кучей идей. Что она делает с гитарой — я не знаю. Она делает просто что хочет. Но это так, ненавязчиво, потому что она поёт. И как-то вот неожиданно накопилось, у неё появился репертуарчик довольно занятный, экзотический, необычный. Столь же необычный, сколь и сама Света. Представьте себе абсолютно круглое солнышко на тонкой шее, конопатое, с ушами, приготовленными для взлёта. Таких девушек не бывает, а девочки бывают — в мультиках. Это абсолютно несерьёзно на вид, но когда она начинает петь, то понимаешь вообще, что всё везде на месте. И когда один из наших мудрецов услышал её в последний раз на Грушинском, она там отпела небольшую программу, он сказал: «Да, голос как у Хомчик, но ещё же и голова!» Знаете, я вам очень завидую. Вот как я обзавидовался, сидя в Москве, что у вас тут Лёша Бардин был, так я буду завидовать, когда здесь будет Света Спесивцева. Так что приходите обязательно.

А сейчас мы, наверное, будем долго петь… Вот один из музыкальных приветов из Подмосковья ЛЭТИ-шникам.

«Мы условимся: трупов не будет…»
«В Анапе не ждут…»
«Не выше пояса забвения трава…»
«Держат вора…»
«Выпивал у матери обе груди…»
«Капли по стеклам — азбукой нот…»
«И будет снег лететь в окно…»

Я так подумал, что сейчас есть смысл показать вам одну вещь, две трети которой вам уже давно знакомы, а одна — наверное, нет. Году ещё в 88-89 мне привиделся такой триптих под названием, уже к тому времени известном более ста лет, — «Германия. Зимняя сказка». Я себе представил, что это такое трёхстворчатое нечто, в середине — картинка цветная, т.е., имеющая музыку — то ли песня, то ли что-то переходящее из песни в стих и обратно, а по сторонам что-то более серое или чёрно-белое, тонированное — стихи. И стихи у меня написались как-то быстро, за год, наверное, с нескольких попыток. Они вышли в книжечке, зелёной этой — «Условный знак». А с песней я боролся много лет. Причём я очень кусками её себе представлял, я знал, что она будет начинаться словами «Германия, зимняя сказка…» Весь триптих оттуда же. И вот, наконец, осенью я это дело добил. Может, кому-то покажется, что эти вещи не могут быть личными, но для меня это личное. Дело даже не в том, что есть целый ряд моих хороших знакомых и друзей — немцев. Здесь дело, в общем, не в немцах… Хотя и в них тоже…

«Уважаемый господин философ…»
«Германия, зимняя сказка…»
«Мой милый Каспар Давид Фридрих…» *

(* Отличие от УЗ — «какой-то саксонский гусак»)

Ведущий: — Володя, настало время поговорить. Перед тем как поднять ещё один большой пласт вопросов, начнём с такого мысленного эксперимента. Итак, Ланцберг образца 1971 года (первое явление на Грушинский фестиваль или лауреатство на Грушинском фестивале?) приходит на мастерскую «Второго канала» к Ланцбергу образца 2001 года. Что он услышит? Что ему скажут?

В.Л.: — Ну, наверное, его бы взяли на заметку, посоветовали бы побольше работать над собой, я так думаю. Ну и стали бы следить, что из этого выйдет лет через десять.

Ведущий: — Хорошо. А что интересно Владимиру Ланцбергу образца 2001–2002 годов?

В.Л.: — На самом деле — всё то же. Просто мы растём немножко в разные стороны. Знаете, как-то на одном концерте было очень много молодых людей. Ребят лет 18-20, даже меньше, школьников. И меня поразило даже не то, что их пришло огромное количество (в Москве дело было), а то, что они просили меня спеть песни, про которые я и забыл, что я их вообще написал. Песни, которые я сам писал в том же возрасте. Ну, мне это очень польстило, потому что, чтобы эти песенки узнать, надо было куда-то копнуться, полезть, потому что они нигде не издавались, не выходили, так что только по старым плёночкам. Ладно. Потом я стал замечать, что люди двадцатипятилетнего возраста просят спеть то, что я писал в двадцатипятилетнем возрасте. Ну и так далее… Ну, вы поняли уже, о чём речь. Всё равно я остаюсь сам собой, и об этом будет та песня, с которой я буду с вами расставаться. Я так придумал, что обязательно последняя песенка будет — самое последнее, что я написал на сегодняшний день. Там как раз об этом. И всё равно всё одно и то же. Только человек меняется, и соответственно меняются его песни. Может, даже и его идеология меняется в чём-то, но у меня не очень сильно она поменялась, по большому счёту. А в деталях… ну что ж, мы становимся менее наивными, я думаю, что я не такой лох, как совсем давно был. И песенки тоже немножко более хитрые.

Ведущий: — И ещё два вопроса — как председателю жюри «Второго канала». Первый: нужны ли в авторской песни конкурсы? Имеет ли смысл сравнивать, предположим: первое место — Визбору, второе место — Кукину, или наоборот?

В.Л.: — Ну, конкурсы, где пытаются понять, кто из Визбора, Кима, Новеллы Матвеевой, Окуджавы занимает первое место, может, и нужны — как аттракцион. Но мне это не интересно.

Конкурс на самом деле состоит как бы из двух частей. С одной стороны, конкурсант опыт получает. Ну, не на всяком конкурсе, но на «Втором канале» это происходит. Он приходит и поёт что-то на глазах иногда сотни человек, а иногда и больше, поёт в микрофон, люди это слышат. И даже если жюри его не оценит, его могут оценить какие-то разные люди. Буквально перед самым отъездом сюда я получил по электронной почте такое письмо: «Помогите мне найти девушку, она ничего не получила у вас на «Втором канале», но её звали Женя, она пела такую-то песню». Я думаю, что мы поднимем наши архивы, найдём эти тексты, мы поймём, что это за Женя, и обязательно ответим этому человеку. Добро не пропадает. И в этом смысле — конкурс он или не конкурс, или просто возможность где-то спеть — это уже само по себе хорошо.

С другой стороны, если в жюри конкурса сидят люди, которые более-менее адекватно ловят действительно чего-то стоящие вещи в песнях, ценности реальные, — то у них появляется шанс этого человека, им понравившегося, ещё показать кому-то. Соответственно, этим мы и занимаемся на «Втором канале». Мы стараемся побольше разных интересных людей загрести в свои сети и тем или иным образом, с одной стороны, показать их ещё кому-то, с другой стороны — отследить их дальнейшее движение, творческое и человеческое. Не дать пропасть. Ну и нам самим как потребителям нужны хорошие песни, мы тоже всё-таки люди…

Тот же Бардин. Я его увидел в кулуарах «ПетАккорда». И наша команда его увидела. Неожиданно независимо друг от друга мы (ребята, которые занимаются техническими вопросами «Второго канала» и я) оценили его как человека интересного, потом пригласили на конкурс «Второго канала», и не просто пригласили, а оплатили ему проезд, потому что он сам бы ни за что не приехал. Мы не знали, как он выступит. Он выступил — и стал лауреатом. И хорошо, что стал.

Но в общем — это наша политика: мы стараемся искать интересные песни, интересных людей.

Ведущий: — И следующий вопрос. А нужны ли мастерские? Можно ли кого-нибудь чему-нибудь научить? Ведь автор вкладывает всегда что-то личное. И разбирая по косточкам его песню, поневоле как-то разбирают его личность. Многие ведь после этого перестают писать надолго.

В.Л.: — Ну, люди приходят, в основном, зная, что их ждёт мастерская. Начиная с последних конкурсов, мы обычно спрашиваем: «Вам нужен “разбор полётов” или нет?» И если человек говорит: «Нет» — мы его отпускаем просто восвояси без комментариев. А чаще бывает — нужен.

И приезжают серьёзные люди, типа той же Ольги Чикиной, которую я считаю гениальным автором. Со своей колокольни, конечно, потому что то, что она делает, я никогда не сделаю. А она приезжает, предположим, на Грушинский фестиваль просто посидеть на травке, послушать мастерские «Второго канала». Она их давно прошла, она давно лауреат…

Приезжают, допустим, такие люди, как Светлана Косенко, ставшая лауреатом «Московских окон», Пушкинского фестиваля, ещё чего-то… Приезжают в конкурс «Второго канала». Мне Светлану показали, я её послушал, мне это показалось интересным. И я её выпустил на сцену. Она там что-то попела. Просто никто-ничто, человек из деревни. На следующий год приезжает в конкурс. Я говорю: «Чего тебе надо? У тебя уже всё в медалях!» — «Нет, я хочу в конкурс!» То есть, она захотела получить по мозгам от людей, которые ей ничем не обязаны. Ну, стала лауреатом. Ладно.

На следующий год приходит в конкурс Женя Матвеев со своим трио из Перми — лауреат Грушинского, лауреат, по-моему, Таллиннского, с пластинкой уже, маститый, дающий концерты, фиг знает чего… Полез в конкурс. Ко мне прибегает Боря Жуков, мой заместитель по жюри: «К нам пришёл Матвеев в конкурс!» Я говорю: «Ну и что?» — «А если не пройдёт?» Ну, то есть, вдруг мы маститого человека забаллотируем, такой вариант тоже возможен. «Ну, значит, не пройдёт». Потом становится Женя лауреатом. Я представляю его на заключительном концерте, заодно слушаю, что они поют, — и мне нравится. Это интересно, это лучше, чем то, что они делали раньше. Я его спрашиваю: «Жень, слушай, чего тебе не хватало? У тебя уже всё блестит! Чего ты полез в конкурс?» — «Понимаешь, я пришёл, посидел-послушал и понял, что я приехал сюда…» Это цитата.

Видимо, серьёзные люди, которые уже всё умеют и всё знают, хотят в мастерские. Причём — хотят именно в мастерские, не всегда рассчитывая на лауреатство. Мне кажется, что это здорово.

Ведущий: — И не отходя от темы. Что надо, чтобы быть хорошим автором? Что можно сказать молодому автору?

В.Л.: — Молодому автору мне сказать нечего. Дело в том, что в авторской песне, как мне кажется, самое интересное представляет собой необычно сложившаяся, непохожая на других человеческая личность — со своим путём, со своим опытом. Молодой человек обычно пишет «синоптические» песни: про цветочки, про дождик, он своё состояние идентифицирует с какой-то внешней природой, на уровне этих образов. Я уверенно об этом говорю, потому что я делал то же самое. Когда у него появляется что сказать, это уже проходит какая-то жизнь, тогда он становится интересен. Когда он уже съездил куда-то на железнодорожной платформе, сопроводил трактор, написал песню «Ну что, мой друг, свистишь?»… Он уже матёрый, и он уже интересен другим людям. Поэтому молодому я могу сказать только что? «Ну, расти, чем-то занимайся, хрен его знает, пусть там тебя поболтает, постучит, придёшь — споёшь свою песню. Если она будет отличаться от всего, что я слышал до сих пор, — значит, всё в порядке».

Ведущий: — Хорошо. Теперь вопрос к Ланцбергу как к автору, который когда-то был молодым. Оказали ли влияние мастерские, через которые ты проходил в молодости, советы авторитетов и т.д.?

В.Л.: — Тогда не было мастерских. Но было два человека. Один ночевал у меня дома, звали его Борис Вахнюк, другой пригласил меня к себе домой, звали его Визбор. Они оба просили, и я им пел какие-то песенки, они мне что-то говорили.

Чего от меня хотел Вахнюк — я так и не понял. Я только запомнил его слова. Потом прошли годы, я начал писать по-другому, я понял, чего он от меня хотел. Но я понял, когда уже сам стал писать так, как он бы этого хотел. И, видимо, то же самое происходит на всех наших мастерских.

С Визбором всё получилось по-другому. Он меня ругал, я ему хамил и упирался, потом прошли годы, и мы с ним встретились на середине. Он стал писать немножко по-другому — куда-то в ту сторону, как писал я, я стал писать по-другому — куда-то в ту сторону, как хотел он. Так вот получилось.

То есть, мастерские, наверное, полезны, хотя бы в плане того, что ты что-то запоминаешь и потом можешь свериться с тем, что тебе говорили. В чем-то ты убедился, что-то отверг, но в целом — это полезно. Поэтому обычно, когда я начинаю мастерские, я говорю такие слова: «Если с чем-нибудь из того, что я вам сегодня скажу, вы лет через десять согласитесь, значит, я не такой уж и дурак. А если года через три — значит, и вы тоже».

Ведущий: — Вопрос из зала: «А можно полюбопытствовать, чем сейчас занимается коренной ситуат и что заворачивают в газету слоники под диваном?»

В.Л.: — Коренной ситуат в промежутках между журналистикой занимается в том числе и сочинительством поэзии. Вот, например, в этом году у меня был небольшой опыт детской поэзии и небольшой опыт восточной поэзии. Детская, она дала такие результаты:

 

* * *
Как из маминой из спальни
В окна виден берег дальний.
Папа едет в Ленинград —
Мамы разные нужны.

* * *
Вышел Пушкин на опушку.
«Выпьем с горя, где же кружка?»
Пушкин кружку не нашёл
И погрёб обратно в лес.

* * *
Сторожит усадьбу «Горки»
Рядовой Василий Тёркин —
Скромный мирный сутенёр
И мочалок командир.

* * *
Зайку бросила хозяйка:
Задралась на зайке майка.
Привезли его в «Плейбой» —
Главный кролик он теперь.

* * *
Вышел немец из тумана,
Вынул ножик из кармана.
— Чижик-пыжик, где ты был?
— Вот, купил гранатомёт!

* * *
— Тятя, тятя, наши сети
Лучше всех сетей на свете!
— Нет, сыночек, ты не прав,
Ты забыл про дап-дап-дап!

* * *
Из-за острова на стрежень
Завезли товар несвежий.
Сказка — ложь, да в ней намёк:
Не обманешь — не продашь.

* * *
Наш народ одет прикольно:
Кто-то — в зимнем, кто-то — в Смольном,
У кого на голове —
Настоящий Эрмитаж.

* * *
Неужели в самом деле
Мы частушки вам пропели?
А идея ведь была
Прочитать роман в стихах…

А вообще — я очень давно млею от японской поэзии, и недавно я узнал, что правильно, если в хокку в первой строчке пять слогов, во второй — семь, а в третьей — опять пять. Но поскольку никто так не переводит, то у меня тоже появились подстрочники, и по-другому их не назовёшь. Ну, вообще в три строчки я писал давно и вершиной считаю свой любимый стих, точнее — пятую главу из «Коммунальной поэмы». Может, я здесь её уже читал, она такая:

* * *
Летит пищевая моль…
Слежу за её полётом:
Где сядет?

Но это наши, а японские я начал писать только в этом году.

* * *
К неприятным ощущениям
Привыкаешь не сразу,
Постигая искусство харакири.

* * *
Ветка цветущей сакуры
Высоко над головой —
Можно ходить по газонам.

* * *
Дрожит фитилёк лампадки,
Напоминая о бренном…
Уходя — погашу.

* * *
Не таит в себе Фудзияма
Ни золота, ни руд.
Умный в гору не пойдёт.

* * *
От зари до зари неустанно
Кромсает землю мотыга.
Шесть соток.

* * *
Великий Идзуки сказал,
Что земля подобна фасолине…
А может, и не Идзуки…

* * *
Буйвол стоит по колено в воде.
Три остальные колена
Отрезало электричкой.

* * *
Мой старый друг из Урюпинска
Всё не может забыть эту женщину —
Матушку простого япона.

* * *
Юноша, с честью исполни
Священный долг самурая.
Раз уж не откосил.

* * *
Быстро растёт бамбук.
Только вчера
Был застрявшей в зубах зубочисткой.

* * *
Совсем повзрослел мой сын…
Нет, пожалуй, скорее — дочь.
Надо чаще встречаться.

* * *
Переверну икебану
Безжалостно вниз головой.
Пора подметать полы.

* * *
Сверчок в высокой траве…
Не в неё ли я уронил
Свой новенький «Панасоник»?

* * *
Я, пожалуй, умру
До того, как согреет мой чай
Тэн, рождённый в Китае.

* * *
Дырявый бамбуковый зонтик
Бессилен против воды,
Где плавает вуалехвост.

* * *
Знакомый борец сумо
Решился сесть на диету…
Только её и видели.

Ведущий: — Тут ещё просят вспомнить из лавки древностей кое-что.

В.Л.: — Угу, угу… Это очень серьёзно. Мы о чём говорили? Мы же готовили экспромты на концерт, и там был такой большой вопросник… Мы провели в очень интересной беседе часа три или четыре, где сейчас все эти вопросы — я не знаю…

Но было спрошено о моих специальностях. Так вот, моя самая первая специальность — это радиомонтажник. Надо сказать, это совпало с моим школьным увлечением радиотехникой, я с девятого класса паял приёмнички. Один из самых интересных моих приёмников отличался от предыдущих тем, что он не молчал, а «заводился» и работал на одной частоте — излучал одну ноту. Больше он сам ничего не ловил, но излучал довольно громко. Там был капсюль ДМ4М, очень хороший такой, для танкистов делали. И вот перед уроком биологии у меня отобрали этот приёмничек. Такой сильный Валера Куценко у меня его отнял и начал его включать. Короче, включил, а выключить не может, и эта штука пищит. Биологиня подошла, забрала этот приёмничек. Собственно, вот и всё. Если не считать одного — что меня в радиоэлектронику втянул её муж, и этот приёмник мы паяли у него на кухне. Естественно, она его видела и знала, чья эта вещь. Один из первых опытов был такой.

А практику мы проходили на Саратовском заводе приёмно-усилительных ламп. За три года школьной практики в общем и целом год я провёл там, а потом ещё — институтский месяц практики… Этот завод мне уже вконец надоел. И когда меня туда же погнали на экскурсию, когда я уже был на дипломе, я как мог отбрыкивался, но меня заставили туда пойти. Сказали: «Ну, раз ты там всё знаешь, сам проведи эту экскурсию и напиши отчёт». Экскурсию мне, конечно, провести не дали, там были свои желающие отдохнуть. Я поэтому плёлся в хвосте группы, следя, чтобы никто, не дай бог, не потерялся или не совершил чего-нибудь противоправного. И написал отчёт.

«Мы с науками простились…»

И когда я приехал в Саратов среди разрухи середины девяностых годов и обнаружил, что на моём родном ПУЛе новый корпус вырос, огни сварки и всё такое, я очень удивился. Народ уже везде поувольнялся, занимается торговлей и чем угодно, а эти вдруг чего-то растут. Я спросил своего старшего брата, который как раз занимался организацией производства по радиоэлектронной отрасли Советского Союза: «Чего это они, не знают, что сейчас положено сидеть тихо?» Он сказал: «Да нет, у них история такая приключилась…»

В Канаде была радиоэлектронная выставка, и наши туда сдуру поехали. Наши поехали в Канаду — что-то показывать на радиоэлектронной выставке! Что наши могут показать канадцам? Привезли радиолампы. Поставили их. Стоят, блестят. Народ ходит, смеётся. Один спрашивает: «А вы из какого музея это выковыряли?» Те говорят: «Да нет, мы производим». — «Как — производите?!» — «Да вот, у нас завод, массовое производство». — «А что, сейчас вот такие вещи производят?» — «Да». — «Можно посмотреть?» — «Да, приезжайте».

Приезжает, смотрит. Девочки в белых чепчиках штампуют эти лампы. В общем, заключили какой-то огромный договор, вкачали кучу баксов. Дело в том, что на Западе последние десятилетия мода на ламповые акустические устройства — приёмники там, усилители, а в журналах типа «Аудио» — деревянные гробы с дырками, через которые торчат эти колпаки блестящие с геттеризированным слоем. И написано на их языке: «Настоящие лампы из России». Это модно. Они там всех бабулек по чердакам, так сказать, уже обшмонали. Чуть ли не под найденную лампу делали схемотехнику, чтоб чистый звук был. А тут в России завод производит. Вот такая история была.

Поэтому следующая песенка — вы её, конечно, знаете — она об этом отчасти.

Песенка за рупь двадцать

А теперь барабанный бой, пожалуйста. Вот эта штука называется пентод. 6Ж2П. Он бывает. Все думают, что я выдумываю. Он бывает. Вы можете посмотреть, там всё написано. Один человек, решивший испытать меня на свою дотошность, даже задал вопрос: «А что, вот эта вот лампа летала в космос?» Я должен был честно ответить, что лампы типа «пальчиковых» не летали в космос, потому что они не очень прочные и вибростойкие, а летали «жёлуди», нуристоры и т.п. Но эта вполне могла работать на космической аппаратуре наземного, так сказать, использования, потому что это лампа не популярных бытовых марок. В бытовых работают 6Ж1П, 6Ж5П, 6Ж38П… А 6Ж2П — это штука редкая, её в бытовой аппаратуре нет, она в какой-то специальной. Может быть, спутники сопровождает, вот…

Чего-нибудь саратовское…

«Говорят, что мне на руку тикает время…»

Ведущий: — Можно вопрос? Всё-таки, подводя итоги работы «Второго канала» (шесть лет работы), что же можно сказать? Какие перспективы? Сыграл ли он свою роль, выполнил ли то, что задумывалось при его создании?

В.Л.: — Вы знаете, мне трудно сказать, что он уже сыграл что-либо куда-либо. Всё же происходит очень замедленно в этом мире, особенно в таких узкоспециальных средах.

Например, о том, что такой-то писатель или композитор — гений, мы узнаём, в основном, когда он умирает или готовится это сделать. Человек всю жизнь писал, что-то такое создавал, а потом выясняется и оценивается всё это сильно спустя. С бардами, наверное, точно так же. Я думаю, что время проверит, чего стоят наши прогнозы и заключения, что отсеется, а что останется. Наверное, всё-таки, останется много чего.

Я могу сказать, что огромный пласт, значительная часть тех песен, что я ношу внутри себя (а я, в основном, пользую всё-таки не свои, а чужие песни) — сейчас это песни ребят, которые прорезались в поле зрения «Второго канала». Или они уже были на нём, или я их где-то заметил и хотел пригласить. Вот в конце мая у нас будет очередной фестиваль под Москвой…

Так или иначе, их песни — это уже огромная часть моего «я». А я всё-таки не совсем непонятно кто, я, наверное, что-то в этом деле понимаю. Куча народу, с которыми мы вместе либо делаем канал, либо они как-то приезжают, — они могут сказать то же самое. Очень большую часть их жизни составляют песни второканальцев. Не я один такой. Ну, а собственно говоря, что такое среда наших потребителей? Это мы и есть. Вопрос только в том, чтобы эти песни услышало как можно больше людей. Песенки непростые чаще всего, разные, яркие… Надо слушать.

Ведущий: — Если попытаться всё-таки, в качестве такого краткого резюме: в чём принцип работы жюри? Чем «Второй канал» отличается от других жюри, от первого канала?

В.Л.: — Дело вот в чём. Почему, в принципе, «Второй канал» возник? Он ведь возник по инициативе тех людей, которые крутят «гору» и «гитару» — вот это большое шоу, где сейчас выступают Джигурда, Боярский, Градский… Эти же самые люди, которые их выпускают на свою эстраду, и сделали «Второй канал». Почему? Потому что фестиваль уже необратимо ушёл в сферу обслуживания широких масс. Там уже порочный круг. Под него даются большие деньги, большие деньги оправдываются большой рекламой, большая реклама требует больших масс, на которые она будет обрушена. Большие массы требуют специфической, простой, внятной песни, то есть, он уже обречён на попсу. Это уже давно не фестиваль серьёзной авторской песни.

Они это всё прекрасно понимают. Поэтому они вытащили меня, очень долго пытали, как я отношусь к песне, что я считаю стоящей-нестоящей, серьёзной-несерьёзной, как воспринимаю разные пограничные области. После этого сказали: «Слушай, нам нужен ещё один конкурс, который действительно будет заниматься делом. Мы хотим, чтобы ты его сделал. Набирай команду, делай что хочешь, мы даём тебе эстраду, даём кусок леса, даём карт-бланш, делай…» И вот мы делаем.

На самом деле, первый канал, то есть, такой попсовый, массовый, и «Второй», ориентированный, как мне кажется, на личностную песню, — это ещё не всё. В авторской песне я могу назвать такую её часть, как песня исполнительская, песня театральная, где главная ценность — это как она подана. Песня творческая, формалистическая, как хотите говорите, — это песня, сделанная во исполнение какой-то творческой задачи, — то, чем занимается Щербаков, то, чем занимается Ким, в общем-то — и Серёжа Никитин во многом этим занимается, в чём-то Иваси, хотя у них песни тоже как-то размазаны по нескольким потокам. Так что возможны ещё третий, четвёртый, пятый каналы, и может быть, больше.

И мы в своё время объявили: «Если у кого-нибудь есть какая-то концепция, отличная от Гитары-Горы и от «Второго канала», и бригада может провести какой-то свой конкурс, отбор, какое-то сканирование людей и песен, и предъявить на сцене внятный интересный результат, то мы готовы поделиться сценой «Второго канала» с каналом третьим, четвёртым, пятым — любым. Мы выпускали несколько лет на нашу сцену итоги работы «Кольского бугорка», есть такое заведение на Грушинском. Правда, оно нас разочаровывает. И, наконец, в прошлом году мы пустили на нашу сцену ребят из творческого объединения «32 августа». Такое междугородное московско-питерско-нижегородское. Они очень удачно показали свой отбор, предъявили свой конкурс. Мы их сейчас уже приглашаем целенаправленно работать на нашей сцене со своей концепцией, чем-то отличной от других.

То есть: каналов может быть и должно быть много. Нам повезло, что нам дали такую халяву — сцену, рупор и всё такое, и мы собираемся делиться со всеми другими программами, которые будут отличаться от нас или не нас. Так что, если есть желающие что-то ещё сделать своё — примите к сведению, будем рады.

Ведущий: — Ну, и продолжая эту мысль. Тем не менее, пока никакого третьего, четвёртого канала не появилось, наверное, во многом потому, что нужны люди, которые это сделают. Не является ли сам факт объединения людей вокруг «Второго канала» такой особой ценностью и имеет ли самостоятельное значение?

В.Л.: — Ну, мне приятно работать с этими людьми. И я горжусь, что люди, которых я очень уважаю сам по себе, пришли на это дело и стабильно в нём работают. Тратят на это свои силы, своё время, деньги. И, видимо, это ценно. Мне так кажется.

Ведущий: — И последний вопрос, который, опять же, так часто муссируется в последнее время. Если сформулировать кратко: нужна ли реклама и «раскрутка» в авторской песне? Дело в том, что обидно, когда хорошие авторы пропадают в безвестности, и в то же время все крупные проекты вызывают какую-то неоднозначную реакцию.

В.Л.: — Во-первых, в авторской песне если и нужна «раскрутка», то очень специфическая. Например, мне кажется, что таких людей как Окуджава, Мирзаян, Визбор надо показывать «крупным планом», чтобы лицо на экране телевизора было примерно в натуральную величину лица, и тогда человек, сидящий в двух-трех метрах, получает возможность с ним пообщаться, увидеть, что на этом лице вообще написано. А не фигурка, мелькающая где-то вдалеке с гитаркой, из чего понятно, что это человек с гитарой. То есть, должна быть какая-то камерность, интимность общения с человеком, которому есть что сказать.

И конечно, это не массовая забава, поэтому «раскрутка», безусловно, нужна — умная. Она будет малоэффективна, потому что не так много людей на это придёт. Но она нужна, потому что люди на авторскую песню приходят из авангардных слоёв общества. От того, что они делают и что они собой представляют, во многом зависит, куда за ними слегка тянется остальное общество. Поэтому нужна «раскрутка».

И то, что она не даст каких-то массовых результатов, — на это надо закладываться, и этим не надо обескураживаться. Так должно быть. Наверное, это канал «Культура», которому показ авторской песни как-то особо не заказан.

«Второму каналу» в Москве предоставили сцену «Содружества актёров Таганки» — губенковского, всё время приглашают. Одна моя подруга, диссидентка такая отчаянная, спрашивает: «А что вы к Любимову не идёте, чего вы у этого Губенко забыли?» Я говорю: «Знаешь, к Любимову нас как-то не зовут. А у Губенко есть парень, который заведует этой сценой, он нас позвал… (Лакуна в записи)

«Малыш, ты видишь: вот моя рука…»
«Ты рад, чего же проще…»

 

Как-то — давно дело было — наша младшая дочь придумала стих, который потом я стал вспоминать перед не очень давно написанной песенкой.

Слышу, кричат: «Счастье в руки летит! Лови его!»
Поймала.
Счастье как счастье. Ничего особенного.

«Разменяно счастье на деньги…»

Из зала (возможно, М. Колодин): — Володя, а слабо спеть «Не испить святых колодцев…»?

В.Л.: — В общем-то не слабо. Я думаю, мы чуть позже…

Ведущий: — А в продолжение темы — «Кромка галечного пляжа»?

В.Л.: — Я сейчас потихоньку калькулирую: «Это — обязательно, это — обязательно…» Не знаю, может, вы уже торопитесь, но получается пять песен ещё. Ничего? Смогём?

«Одичавшая к апрелю кромка галечного пляжа…»

На самом деле у этой песенки — «Разменяно счастье на деньги» — есть ещё одна ассоциация. Собственно, получилось так, что после этой песни я через три дня написал следующую, и учитывая, что у меня обычно в среднем получается по одной песне в год, это было очень удачно. Следующая песня получилась, когда я из Новосибирска попал в Красноярск (у меня там были концерты), и тут же, на этом вечере в Красноярске я её спел. Подходит ко мне высокий красивый молодой брюнет и говорит: «Вы знаете, мы любим ваши песни, мы на них выросли и т.д. Только последняя песенка мне кажется не очень удачной». — «Почему?» — «Ну, потому что у нас в Красноярске ещё не все знают, что такое хард-диск, что такое килобайт, архиватор arj…»

Ну, жалко, конечно, что в Красноярске ещё не все знают, ну ладно… Приехал я в Москву, там у меня концерт, спел я эту песню. Ко мне подходит точно такой же внешности молодой высокий красивый брюнет и говорит: «Владимир Исаакович, знаете, вот последняя песня — неудачная. Вы её не пойте». — «Почему?» — «Потому что все уже забыли, что такое CGA- монитор, что такое компьютер XT, что такое редактор Lexicon…»

Прихожу я на «базу» — к человеку, у которого остановился, пою ему эту песню. Он вообще хорошо ко мне относится, а тут он говорит, что эта песня плохая. «Почему плохая?» — «Потому что она мне не нравится». — «Почему не нравится?» — «Ну, я целый день на фирме эти компы кручу, домой прихожу — и снова…» Я так разозлился, заорал, затопал ногами: «Ни хрена не понимаете, козлы вы все! Это вообще песня о родине!»

Проходит время. Конец 99-го года. Сидим мы у Жени Слабикова в студии «Остров», где он записывает бардов некоммерческих. Сидим с лауреатами «Второго канала» Гришей Данским и Олей Чикиной. Рассказываем, чего у нас как, поём новые песни, они поют, я пою… Ну, и рассказываю эту вот историю, как ко мне те двое молодых подошли. А Женя Слабиков временами то выходит в комнату, где он ведёт занятия по записи с ребятами из школы Димы Дихтера, то заходит обратно, прикладывается к бутылочке, под которую мы пили чай, и, сидя на своём стуле, слушает кусочки разговора. И вот он как раз пришёл, отхлебнул, услышал этот конец: «Чудаки вы все, ничего не понимаете, это песня о родине!» Женя смотрит на меня и говорит: «Слушай, у тебя же новая песня вроде есть? Ты давно не записывался?» — «Ну, лет пять или четыре…» — «Давай запишем твой новый диск, назовём его “Песни о Родине”». Я так слегка оторопел — название уж очень неожиданное для меня, как человека приватного. А потом я сообразил: ведь идея вообще-то шикарная, но единственно — неловко Женю напрягать с записью. Ну, забудет, и слава богу…

Проходит несколько месяцев, я опять в Москве, мы с ним случайно встречаемся. Он смотрит на меня и говорит: «Ну, будем писать твой новый диск?» Думаю: «Не забыл, гад…» «Ладно, — говорю, — запишем, и назовём как ты хотел — “Песни о Родине”». Он смотрит на меня круглым взглядом. «Я, — говорит, — так хотел?» Я говорю: «Ну да!» — «Да не может такого быть!» — «Почему?» — «Потому что не может быть никогда!» Я говорю: «Два свидетеля есть — Чикина и Данской». — «Слушай, — говорит, — а я трезвый был?»

Короче, записали, назвали «Песни о Родине», вот кассета тут. В неё вошли почти все песни последних времён, некоторые старые экзотические, что-то, что Жене понравилось. Например, он захотел, чтобы там обязательно была песня про фонарщика. Все почему-то хотят, чтобы была песня про фонарщика. Не знаю. Получилась такая кассета. Ну и вот песня, вокруг которой весь этот шум.

«Мой ноутбук, Compaq XT…»

Какой кайф ездить с компьютером с таким экранчиком — длинненьким, узеньким, голубого цвета, 20 Мб на диске, 640 в памяти — по Соединённым Штатам! Класс…

«Послушайте! Ведь если звезды зажигают…»

У нас тут возникли некоторые творческие разногласия… Я хотел закончить всё это одной песней, а мне прислали записку, чтобы мы спели другую, которую мы обычно поём в конце. Поэтому я закончу одной песней, а потом мы с Ириной закончим другой.

Та песня, которой я заканчиваю, — это вот самое последнее, что у меня появилось. Я когда к ней уже немножко привык, понял, что это — гимн советской интеллигенции. Гимн вообще положено слушать стоя. Но мы сделаем так. Мы послушаем сидя, а потом все, кто считает себя советским интеллигентом, встанут и пойдут на выход. Ну, может быть не сразу, а после той песни, которой мы с Ириной закончим.

«Надежда, надежда…»
«Не испить святых колодцев…»
«Море в землю втоптанных цветов…»

Спасибо. Я сегодня почувствовал, что возвращается некоторая периодичность моего и нашего появления в Петербурге. Надо сказать, что это был город, который, наверное, более всех прочих пострадал от нашего парного выступления на сцене. Как-то была такая традиция многолетняя — приглашать нас вдвоём. А многие только в последние годы начинают узнавать, что мы, оказывается, с Романной вякаем и гундосим не только на собственной кухне, но иногда и при большем стечении людей и тарелок. А в Питере это известно уже очень давно. И нам было особенно приятно, когда снова поступило такое вот предложение коллективного налёта-наезда… Ну, и по-моему, нас не побили… опять… Спасибо!

И.Л.: — Спасибо!

Запись из архива М. и В. Партолог.
       Расшифровка В. Бекелевой.