Рахель Лихт

Единственный Настоящий Трубач
и сопровождающие его лица…

В движение самодеятельной песни я попала совершенно случайно. Хотя президент нашего Саратовского КСП, он же, по совместительству, признанный бард по имени Владимир по кличке Берг, задолго до этого исторического события посещал наш дом и пел свои песни, и к месту и не к месту вставлял непонятное слово «Грушинский», но… не глянулось мне…

То ли каждому овощу свой фрукт, то ли ветер в моей голове дул в другом направлении, сказать трудно. Факт, что не привилось… Хотя и стойкий иммунитет не выработался.

Поэтому когда моя подруга (с которой мы то ли вместе работали, то ли вместе смеялись до потрясения оконных стёкол нашего КБ) с присущим ей азартом рассказала мне о замечательном содружестве интересных людей, я тут же побежала посмотреть на этих чудо-ребят своими глазами.

С первого взгляда я моментально разделила восторги подруги, а вместе с ними — и ее обязанности в недавно созданном клубе. А поскольку она была профессиональным художником, то я стала ее подмастерьем. Конечно, я могу тешить себя надеждой, что, назначая меня в художники, Берг вспомнил о моих рисунках. Но, если все же выбирать между правдивой ложью и ложным вымыслом, дело выглядело, скорее всего, так: «Ты её привела, пусть она тебе и помогает!»

По прожекту Берга (а в его голове всегда гнездились какие-нибудь прожекты, и одному богу известно, каким образом большая их часть претворялась в проекты и в жизнь), так вот, по его очередному, совершенно, казалось, бредовому прожекту, на этот фестиваль клуб должен был прибыть в количестве, приближающемся к сотне мало знакомых между собой людей. В короткий срок, который оставался до выезда нашей разношёрстной братии на всесоюзный Грушинский фестиваль, мы с Людмилой должны были сделать вымпел клуба по ее эскизам, и много-много нашивок для всех участников поездки.

Для знакомства с этими участниками Берг пригласил меня… Смутно помню, куда именно он меня пригласил. Скорее всего, это была комната в ДК «Россия». Зато некоторые лица и положения я запомнила сразу же и навсегда.

Комната была большая, но и народу там крутилось превеликое множество. Гул их голосов можно было бы сравнить с гулом настраиваемых инструментов перед началом симфонического концерта, но звуки мелодии, различаемые в этой какофонии, доказывали, что концерт в самом разгаре. Тема исполнявшегося произведения разрабатывалась, по крайней мере, в трех разных точках помещения.

Ближе всего я оказалась к той точке, где ораторствовал широкоплечий Илья. Его вкрадчивый голос и проникновенный взгляд темных очей обаяли окруживших его девушек. Илья (в просторечии просто Воробей) не говорил, а вещал, не рассказывал, а просвещал. Комната была ему явно мала. Его легко можно было представить на подмостках большой сцены. О том, что он пишет стихи, я тогда не знала. Так же, как и не понимала смысла большей части его слов. Все эти произносимые им «кусты», КСП, «Жаворонки». Какого лешего и какие Жаворонки должны были свить гнёзда на каких кустах?..

Моё внимание переключилось в дальнюю точку помещения, откуда доносилась мелодия иного плана. Основную тему мелодии составлял дружный смех, к которому я всегда относилась более чем хорошо. К тому же парни, к которым я тоже всегда относилась самым благожелательным образом, стояли именно в том углу.

Того, кто собрал вокруг себя эту похохатывающую компанию, можно было разглядеть, вклинившись в её ряды. И не только потому, что чернявый веселый парень отличался не ростом, а широченной улыбкой от уха до уха, но еще и потому, что, в отличие от группы стоявших рядом с ним ребят, он восседал на стуле и накручивал на палец локон своих кудрей. Сидел он в своей любимой позе, которой не изменил и по сей день — взгромоздившись на стул всеми своими ногами. (Не ловите меня на слове, и не доказывайте, что ног у человека — только две. Количество ног зависит от того, как ловко человек умеет их разместить на узком сиденье стула). Видно было, что хозяину ног — ну очень хорошо. И было похоже, что от его широкой улыбки хорошо всем окружающим.

Улыбка Мишеля оказалась страшно заразительной. Настолько, что я и сейчас, когда пишу эти строки, улыбаюсь. Справедливости ради надо сказать, что Мишель не только расточал вокруг себя атмосферу добродушного дружелюбия, но еще успевал составлять какие-то списки и отдавать какие-то организационные команды, типа — кто, сколько, куда и далеко ли нести. Тут все было понятно: деньги на билеты сданы, о проделанной работе отчитались, заказ на покупку брикетов супо-каши и буханок хлеба, необходимых для фестиваля песни, получили. Всеми своими словами Мишель пытался показать, что одной песней сыт не будешь. Но его улыбка и вся дальнейшая жизнь доказали обратное.

И тут моего слуха достигла еще одна мелодия!

Приходилось ли вам когда-нибудь видеть щенков крупных породистых собак? Таких больших, нескладных и ужасно милых? Вот такой крупный Щен сидел в окружении девушек, которые на все лады просили: «Лёвка, спой!» Упомянутый Лёвка перебирал огромными лапами струны гитары, смотрел на всех загадочно-улыбчивым взглядом, но петь соглашался только хором… В нем легко угадывался поэт и мечтатель…

Это ничего, что по жизни он оказался талантливым программистом и страстным любителем общения, домашней выпечки и турпоходов. Разве могла я в тот момент знать, что вижу перед собой неугомонного командира всех наших будущих пеших маршрутов: Урал, Кольский, Байкал, Хибины… И уж тем более не могла знать, что по его милости я из клубного художника переквалифицируюсь сначала в клубного фотографа, а потом даже в рифмоплёта. Потому что у Лёвки была странная потребность не только поощрять чужие наклонности, но многие из них он просто сам же и провоцировал. Это он организовал у нас в клубе «Школу мастерства для всех, кто не…» и назвал ее «группа Песи». В отличие от группы Песни, руководителем которой был наш признанный бард.

Для Берга песня была и творчеством, и делом, и отдохновением. Профессионал, он не терпел самодеятельности даже в самодеятельной песне.

А Лёвка был уверен, что главным в жизни является общение людей, а всё остальное — только средство общения. И у него учились играть на гитаре и петь даже те, кому заниматься этим строго противопоказано. Во избежание, чтобы не дохли мухи на лету, а также другие чутко реагирующие на фальшь насекомые.

Но в то лето 1975 года я об этом не догадывалась, а только слушала, как плачет и смеется Лёвкина гитара.

Даже самому слаженному оркестру требуется дирижёр. Не верьте, если вас будут уверять, что бывают оркестры без дирижёра. Даже если никто не маячит спиной к публике и не потрясает воздух дирижёрской палочкой, всё равно где-то там, в рядах оркестра, сидит он, невидимый для постороннего взгляда дирижёр, и, будьте уверены, это именно он управляет оркестром.

Наш дирижёр не маячил, но и не скрывался от посторонних глаз. Хаотично перемещаясь по комнате, он придавал каждой мелодии новое звучание.

По комнате перемещался Маэстро! Или «великий Вова», как окрестил его Илья. Или Берг, как будем называть его мы.

Берг снизил пафос первой мелодии, внёс хаос в организационную структуру второй и стал душой третьей.

Он никого не просил спеть, он просто начал репетицию. И у него запели все, кому полагалось в это время петь. Запела Наташа Махаличева. И запел Лёвка с двумя Наташами (кстати, их трио в тот год стало лауреатом Грушинского фестиваля).

А потом, не дожидаясь приглашения, Берг запел сам.

…Извини, старина,
захотелось немного излиться.
Ты представь себе плац
и глаза на минуту закрой —
и Единственный Настоящий Трубач
и сопровождающие его лица
нам исполнят коротенькую симфонию,
именуемую «зарей»…

И вот тут в первый раз я услышала его песни, хотя наверняка слышала их же в его исполнении и раньше.

18.10.2005 г.