Фонарщик
Оглавление раздела
Последние изменения
Неформальные новости
Самиздат полтавских неформалов. Абсолютно аполитичныый и внесистемный D.I.Y. проект.
Неформальная педагогика
и социотехника

«Технология группы»
Авторская версия
Крошка сын к отцу пришел
Методологи-игротехники обратились к решению педагогических проблем в семье
Оглядываясь на «Тропу»
Воспоминания ветеранов неформального педагогического сообщества «Тропа»
Дед и овощ
История возникновения и развития некоммерческой рок-группы
Владимир Ланцберг
Фонарщик

Фонарщик — это и есть Володя Ланцберг, сокращенно — Берг, педагог и поэт. В его пророческой песне фонарщик зажигает звезды, но сам с каждой новой звездой становится все меньше. Так и случилось, Володи нет, а его ученики светятся. 


Педагогика Владимира Ланцберга


Ссылки неформалов

Неформалы 2000ХХ

Борис Жуков

Безусловные знаки

Попытка честного ответа на идиотский вопрос

 

Пока остывают трибуны от сильных уверенных слов,
пока остывают валторны от сильных уверенных рук,
пока, в пустоте остывая, душа заперта на засов,
он тихо парит в ожиданье — глухой, неприкаянный звук.
Парит, оттесненный речами и транспорта шумной возней,
В круженье ворон и плакатов, дымов и вчерашних газет,
Во всякие дни – неизменный, как ось мирозданья — сквозной.
В нем отблеск трубы и скрипичный неяркий мерцающий свет.


В. Ланцберг, «Песенка об условных знаках»

 

«За что я люблю песни Ланцберга?» Странный вопрос! Разве любят за что-то? Тем более когда речь идет об, извините, произведении искусства: это всегда необъяснимое чудо, когда оказывается, что плод вымысла какого-то неведомого тебе и не знающего о твоем существовании человека вдруг имеет к тебе самое прямое отношение, да такое, что у тебя в горле — комок, а в душе — радость узнавания «ну да, я же всегда знал, что это так, только выразить это так прекрасно не мог!». Какие тут, к чертям собачьим, могут быть рациональные основания?!

И все-таки…

Я не рос с этими песнями, как с песнями Окуджавы — впервые я услышал их где-то во второй половине 70-х, когда мне было около двадцати, и вкус был уже вполне сформирован. С Ланцбергом я познакомился еще позже — в 1987–м, так что обаяние его личности (действительно немереное) тут ни при чём — ко времени нашей встречи я уже был в этих песнях «по уши». Так чем же взяли меня эти странные, загадочные, часто совершенно непонятные песенки?

Первый ответ — да вот именно этим. За каждой из них, за каждой их строчкой — некая история. Неизвестная мне (до поры до времени — позже я узнал кое-какие из этих историй, о них будет разговор ниже), но несомненно существующая — это же чувствуется. Как античная мифология за пушкинской строкой или пласт «Сильмариллиона» за страницами «Властелина колец».

Но это не ответ, а только небольшая, неглавная часть ответа. Почему эта чужая и даже не рассказанная, а только чуть тронутая история становится мне интересна?

Зайдем с другой стороны. С тех пор, как я обнаружил в себе нечто похожее на собственный эстетический вкус, меня всегда особенно привлекало умение сделать фактом поэзии самую обыденную, житейскую, иногда намеренно сниженную или даже пошлую, антиэстетичную деталь, ситуацию, предмет. Подчеркиваю — не просто «воспеть», не наградить какую-нибудь дохлую крысу кучей поэтических тропов, но увидеть (и показать нам) ее собственную поэтичность. Таковы блоковские «пьяницы с глазами кроликов» и голодный шелудивый пес в «Двенадцати», таков окурочек в одноименной песне Юза Алешковского, «Слепой» Заболоцкого, «припортовые царевны» и «синий троллейбус» Окуджавы, «дома без крыш» Новеллы Матвеевой («там на ветру волшебном танцевал бумажный сор»!), «гадательный напиток», шуршащий в кофейнике Юнны Мориц и т. д.

Ланцберг — особенно в классических своих песнях — удивительно богат этим видением и щедро тратит его не только на центральные, «программные» темы, но и на мимолетные, эфемерные образы. «Человеческой каши нажравшийся боров — автобус живот волочит», «Вон над кладбищем плачутся галки, как души, которых не приняли в рай» — это «Старый вальс вдоль Новой дороги», весь построенный на такого рода картинках–настроениях. У «Этюда на кухне» уже есть выраженная художественная задача, и строчки «А ночь и стает, и сгорит, — и лишь огарок фонаря в копченый мартовский сугроб воткнет она» работают на нее, хотя вполне хороши и сами по себе (в самом деле — разве мачта уличного освещения не похожа на гигантскую горелую спичку?). Строчка «Рвется на север стая белья на балконном ветру» («Кошачий вальс») уже крепко привязана к сюжету песни — она ведь о том, как фатально не вытанцовывается вымечтанная поездка на Соловки. А вот образ более развернутый:

«…И, наверно, поэтому, от дневной маеты огрубев, / на вечерней поверке грешный полк наш стоял и оттаивал, / потому что равнялся на ртутное солнце, перекатывающееся по трубе…».

Когда я впервые услышал «Ртутное солнце» и примыкающих к нему «Трубачей» (один из тех редких шедевров русской поэзии, которые обходятся без метафор, «сильных» эпитетов и вообще специальных «поэтических» слов), я был поражен не только прелестью этих песен, но и тем, как светло и пронзительно–чисто автор ухитрился изобразить (и при этом не соврать ни в единой букве!) студенческие военные сборы — квинтэссенцию советского милитаристского идиотизма, мероприятие, совершенно бессмысленное по определению и равно мучительное как для самих студентов, так и для приставленных к ним офицеров. А много лет спустя услышал от автора, что для него проведенные там недели были беспросветно–черными, и что песни-то написаны отчасти для того, чтобы избыть застрявшие в душе чудовищные впечатления. До сих пор не понимаю, как это может быть. Пожалуй, это самый яркий из известных мне примеров, на какие чудеса способно искусство.

В песне «Я в эту землю всеян…» поэзия обыденности становится не только приемом, но как бы и темой песни:

 

…Вашего здесь — крытый рынок, все остальное — мое.

 

Все остальное мечется, плачет, грустит, смеется,
Пыльное и взъерошенное, как тополей чешуя.
Это не покупается, это не продается,
Так что пользуйтесь даром — здесь угощаю я.

 

Сам Ланцберг рассказывал, что эта песня была рождена необходимостью восстановить душевное равновесие, поколебленное предложением эмигрировать. Это можно знать, можно не знать — песня вышла далеко за пределы подобной «утилитарно-психотерапевтической» задачи и даже за рамки традиционного для поколения ее автора выяснения непростых отношений с мамашей–Родиной. Это одна из самых сильных известных мне вещей, выражающих ощущение ненапрасности даже самых обыденных и мимолетных проявлений бытия. Дело, конечно, не в самой этой философской идее, но именно в том, что при звучании песни ощущение этой ненапрасности «проходит через сердце», переживается, как несомненная и актуальная ценность.

Вот мы и добрались до самого внятного способа ответить на исходный вопрос (а заодно и до ценностной модели восприятия искусства В. Ф. Чесноковой, любезной моему сердцу и позволяющей мне без труда понимать кое-что, перед чем пасуют профессиональные культурологи). Для этого вопрос можно сформулировать так: какие же ценности актуализирует, приводит в контакт с душой слушателей поэзия Ланцберга?

О ненапрасности, оправданности нашего мира, нашей бренной, короткой, пришедшейся не на лучшую историческую эпоху жизни я уже сказал (кроме вышеупомянутых песен мощнейшим выражением этого ощущения служат, на мой взгляд, «Песенка о голове», «Неуверенный монолог», «Три квартала на Вольской», «Зеленый поезд», «Синева», «Трава забвения», не говоря уж о таких песнях, как «Костер у подножья зеленой горы…», «Кривой сучок» или «Правнукам Бам–Грана», в которых это чувство проливается прямо в текст). Но, наверное, если опросить каэспэшников (даже только тех, что не знакомы с Ланцбергом лично и видели его лишь на концертах, или не видели вовсе), то чаще всего рядом с его именем будет звучать слово «порядочность». В мире Ланцберга порядочность, моральная щепетильность реальны до осязаемости и выступают одной из мирообразующих сил — при том, что ни в одной его песне таких слов нет, да и глаголы в повелительном наклонении в них весьма нечасты. Такие песни как «Пир. Чума. Упоенье. Нега…» или «Трубач», не говоря уж о моей любимейшей «Песенке наивных упрямцев», — пожалуй, самый сильный ответ на вопросы типа «зачем быть нравственным?». Хотя, разумеется, никакого логического ответа они на него не дают, да такового и быть не может — просто по самой природе этого вопроса.

Точно так же, как не имеет ответа и составляющая исходного вопроса, которая относится к тому философскому камню, что позволяет превратить собственный невроз в изумительную «Песенку с той стороны», а самую большую и опасную гроздь сосулек во всем городе Саратове возвести в ранг непредсказуемой и беспощадной Жизни, грозно и неотступно караулящей нас «у аптеки, за углом» — поэтическому таланту. Невозможно же на полном серьезе объяснять «в чем состоит талант Ланцберга?» или «чем именно обеспечивается воздействие его песен на слушателя?» — содержательный ответ на эти вопросы был бы равносилен раскрытию тайны искусства!

Не буду говорить и о других ценностях, оживающих в песнях Ланцберга — дружбе, коллективизме, бескорыстии, любви, наконец — о его великолепном юморе, без которого немыслимы даже самые лиричные его песни. О каждом из этих предметов, о неповторимом способе его существования в поэзии Ланцберга толковый искусствовед мог бы написать монографию. Но нельзя объять необъятное, и я сделал свой выбор — хотя бы на основании того, что объясняться в любви или приносить клятву дружбы словами из этих песен мне в жизни не приходилось, а вот отгонять тухлые мысли или черпать решимость для продолжения явно безнадежного дела случалось множество раз.

Но вот о чем надо сказать обязательно — это о ланцберговской ясности, об удивительной точности и четкости формулировок в самых щекотливых вопросах. Казалось бы, человек, поэзия которого вся пронизана силовым полем порядочности и бескорыстия (да к тому же еще и русский поэт — представитель резко антикоммерческой культуры) должен резко отрицательно относиться к самому феномену торговли, денег и т.п. И вероятно, многие любители песен Ланцберга слышат в них именно это — во всяком случае, немалая их часть поражена своего рода антиденежным фетишизмом. А сам он?

 

Кто не все продает, тот недешево платит…

 

Вот так — спокойно и точно. Дело, мол, не в самом занятии, а в понимании того, что может, а что не может быть его предметом. И в другой песне — столь же спокойно и честно, без всякого обличительного пафоса: «А деньги — денежек мне не жаль, их нету — тем и живу». А чтобы вовсе не оставалось сомнений — уже о любителях «справедливости по справедливости»: «Родились по разнарядке — в очереди и помрем!»». Вот потому-то никто и не слышал от него (напоминаю: я говорю только о художественных «высказываниях» — о стихах и песнях) почти неизбежной одно время «гражданственной» пошлятины и чернухи — скорее он будет годами молчать, но не опубликует ни одной фальшивой или банальной строки. Просто потому, что не может.

 

Тут, куда ни глянь, такая заваруха —
взять бы, жахнуть в духе классовых традиций…
А башка раскалена, а в горле сухо,
и патетикой, убей, не разродиться…

 — усмехнулся он сам по этому поводу в конце 80-х, когда даже самые рафинированные лирики вымучивали из себя что-то про Сталина да Горбачева.

Может быть, вот это редкое для русской культуры умение не путать коллективизм — со стадностью, политические взгляды — с вдохновением, житейские неурядицы — с концом света, умение наслаждаться жизненными благами — с готовностью на все ради них, а божий дар — с яичницей и есть главное, что привлекает меня (я говорю только о себе) в сочинениях Ланцберга?

Впрочем, думаю — главное все-таки в том, что он поэт.



«Иерусалимский журнал», № 23, 2006 г.


Для печати   |     |   Обсудить на форуме



Комментировать:
Ваш e-mail:
Откуда вы?:
Ваше имя*:
Антибот вопрос: Переведите с олбанского на русский слово аффтар
Ответ*:
    * - поле обязательно для заполнения.
    * - to spamers: messages in NOINDEX block, don't waste a time.

   


  Никаких прав — то есть практически.
Можно читать — перепечатывать — копировать.  
© 2000—20011.
Top.Mail.Ru   Rambler's Top100   Яндекс цитирования  
Rambler's Top100