Домашняя запись в Саратове
В 1974 году лауреатами Грушинского фестиваля стали Владимир Ланцберг из
Саратова и Илья Ченцов из Киева.
Киевляне, вернувшись с фестиваля, много
рассказывали о Володе.
Через полгода Борис Шлеймович, магнитофонщик Киевского КСП, удачно добился командировки в Саратов и поехал туда со своим
полусамодельным магнитофоном.
Все адреса, которые ему дали, оказались
неверными, только телефон не подвёл.
Володя был на больничном, выбирался
из простуды, но без особого сопротивления согласился записаться. Писали
прямо у него дома. Просьба была спеть всё, что он сочтёт возможным,
чтобы максимально полно познакомить с его песнями киевлян.
Получился
своеобразный «отчёт о проделанной работе» — не только песни, но и их
история, комментарии к ним.
Эта запись была первой, но и потом в течение многих лет Володя добросовестно и безотказно записывал Борису почти всё новое, что у него появлялось.
Итак, меня зовут Володя, фамилия моя — Ланцберг, живу я на свете двадцать шесть лет, успел окончить нормальную среднюю школу, музыкальную школу по классу фортепиано, политехнический институт и вот уже четвёртый год работаю инженером-конструктором в одном хорошем конструкторском бюро.
Песни пишу давненько. Значит, первая песня возникла так: это была мелодия на слова из «Мурзилки». Мне тогда было семь лет, я учился в первом классе музыкальной школы, удалось самому даже её записать. А первый стих был про первомайскую демонстрацию, я его тоже сам записал, мне тогда было пять лет. Вот с тех пор, значит, так и пишу.
Первая песня, которую я сейчас изредка пою, — поскольку запись эта делается специально для Киевского клуба песни, и я обещал спеть всё, что поётся хоть мало-мальски, хоть в самых тесных компаниях, — так вот, первая песня, самая ранняя из тех, что я сейчас пою, относится где-то к девятому классу. Значит, произошла она так: неохота было идти в школу, и нельзя было возвращаться домой, я стоял в подъезде, это дело было в сентябре, шёл очень хороший такой, прозрачный дождь, и я придумал песню. Играл я тогда на пианино, на гитаре играть не умел. Вот сейчас она звучит уже немножко по-другому. Называется она «Дождь идёт».
«Дождь идет — пузырьками по лужам…»Вот ещё одна из первых песен. Она была написана уже в одиннадцатом классе (был у нас такой одиннадцатый класс). Была она написана вместе с девочкой из параллельного класса Таней Климовой — сейчас она Таня Мазилкина. Она окончила нашу школу одновременно со мной, потом училась на инязе в пединституте, сейчас она переводчик, коллега Кимельфельда, коллега Сергеева и Каденки. А тогда мы ходили на школьный туристский слёт. У нас была хорошая, сильная туристская команда. Я тогда там был сбоку припёка — так просто, хотелось на воздух вылезти. А после этого слёта был объявлен школьный конкурс на лучшую туристскую песню. Таня пришла, принесла мелодию, а я написал слова. Значит, там всё было ясно, как и что в туризме делается, и вообще я считал, что кроме «пешеходников», никаких туристов на свете нет и быть не может. И поэтому написал вот какую песню:
«И снова перевал за перевалом…»Вот так вот всё было легко и просто. И самое интересное, что песню эту запели люди, которые на самом деле понимают, как всё в действительности, то есть — туристы.
Потом у нас с Таней было ещё несколько песен — то ли на её музыку и мои стихи, то ли наоборот. И была одна песня, которую мы написали вообще вдвоём — и стихи, и музыку. Инициатива была тоже Танина. Дело было весной, песню эту мы написали второго апреля. Это было уже, когда мы были все на первых курсах — я у себя в политехе, она в педине. Вот, значит, пришла Таня, принесла мелодию, мелодия мне понравилась, я там развил её немножко, дописал свой припев, потом взяли концовку из Таниной одной несостоявшейся песни — всё получилось довольно приятно так вот для нас самих. Потом стали думать, о чём же писать слова. Потом Таня сказала: «Ходят-бродят гулливеры». А тогда, значит, ходила песня такая про тёщ, матерей и жён: «Ходят-бродят робинзоны». И я страшно возмутился: как это так «ходят-бродят» одни, другие — всё это уже было, всё это пошлость… Потом вспомнил, что на дворе весна, что ходят-бродят пацаны, тащат за веревочку кораблики. И придумали мы с ней слова про гулливеров. Значит, вот какая получилась песня. Так она и называется — «Гулливеры».
«Звон на улицах и скверах…»Вот ещё несколько песен того первого года института. «Строчка счастья».
«Над головой прошелестел листопад…»…Я тут буду иногда кашлять, потому что у меня сейчас грипп.
Вот такая песня — называется она «Не спеши трубить отбой».
«Не спеши трубить отбой…»Потом есть такая песня… Она написана тоже на музыку Тани Климовой (Мазилкиной), и история у неё вот такая немножко смешная. Значит, на май на том же первом курсе взяли меня в поход. Взяли насильно — сказали: «Как ты можешь писать песни вроде «Перевалов» (там ещё было несколько туристских песен), а сам не разу не был в настоящем походе?» Вот взяли меня в настоящий поход. Категория у этого настоящего похода была 1А. За пять дней мы должны были пройти некий путь. Прошли мы половину, потому что всё время ребята оглядывались, смотрели назад, не появится ли на горизонте точка, означавшая, что идёт Ланцберг. Вот. Так, значит, мы прошли полпути, дошли до железнодорожной станции и приехали домой. И я потом на лекциях, обдирая с ушей обгоревшую кожу, думал, что нет, никогда в жизни больше не пойду. Кстати, и песен у меня в этом походе никаких не получилось, потому что было не до вдохновения. А Паша Горбунов, наш вожак, — он сказал: «Погоди, через полгода это у тебя отыграется». Короче, ходили мы на май, а в июне Таня принесла музыку, и я написал вот такие слова. Песня эта называется «О тебе».
«От нас росу прячет трава…»Вот. Это было летом… Кстати, однажды в записи я напел такую вещь: «А по тебе стучат поезда…». Потом ходил такой слух по Саратову, что я свою любимую прирезал…
Так вот, за три четверти года до этого, осенью, как-то вот около дома я встретил одного кота. И так мы с ним были похожи, что я написал песню. Песню эту я сейчас не пою, потому что то, что хорошо поётся в восемнадцать лет, то плохо идёт лет через восемь, но поскольку я обещал выдать всё, что знаю, всё, что помню, то я спою. Называется песня «Серый кот». Написана она была в принципе для серого… фу, для серого — для солиста женского ансамбля, инструментального состава и живого кота. Значит, там девушки должны были сделать вступление в четыре голоса, и так далее.
«По траве, по камешкам…»А ещё чуть-чуть до «Серого кота» была такая песня у меня, которая называлась «Алые паруса». Там обычно неразборчивый такой кусок про Каперну — это то самое поселение, где жила Ассоль. Над злой Каперной — там такие слова…
«А зря никто не верил в чудеса…»С этой песней связано несколько таких весёлых воспоминаний. Эту песню я спел в первый раз на людях, на большой сцене, на межфакультетском смотре на первом курсе. После неё мне сказали, что мне лучше не петь её и что вообще у меня всё плохо — и слова и музыка, и исполнение там, — вообще. Я после этого действительно год почти не пел эти… Эту же песню, сведения о ней мне принесли как о первой песне, слышанной за пределами Саратовской области, — она раздавалась из окошка поселка Анна Воронежской области, точнее — из окошка одного из домов. Значит, пришла записка мне в Ульяновске (года два назад там концерт был): «Вот мы встретили в походе группу саратовских туристов, они спели нам песню про алые паруса, про Ассоль и Грэя — Вы не помните случайно, не знаете ли, кто её автор, не знаете ли Вы такую песню?» Вообще, куча всего связано с этой песней, которую я тоже уже не пою.
И ещё одну песню я не пою. Она того же примерно времени, или чуть позже, называется «Полночь без звёзд».
«Сегодня полночь будет без звёзд…»[NB: есть дефект записи]
Ну, ещё пара песен примерно того же времени. «Гордость»:
«Ты вновь на недоступной высоте…»И вторая песня. Называется она «Улыбаясь чужой весне».
«Ты махнешь — и уйдет трамвай…»Вот ещё одна песня того же плана, хотя и несколько более позднего времени. Называется она по первой строчке — «И кончился январь…».
«И кончился январь…»Песню эту я сейчас не пою, потому что она вся ушла в одну строчку другой песни, которую я адресовал уже не столько себе, сколько моему другу. Это была даже не песня, а сначала письмо как бы — моему кишинёвскому ныне другу Борису Валерштейну.
«Пора в дорогу, старина, подъём пропет…»А где-то за полгода до этого я написал Борьке другое письмо, а потом уже, спустя месяц, пожалуй, придумал к этому письму музыку. Получилась такая вещь.
«Я не знаю, что делать…»Была в своё время классификация… Это в сибирский стройотряд попала моя плёнка, и там классифицировали по такому признаку: вот это, говорят, Ланцберг молодой, начинающий, вот это — Ланцберг зрелый, это — зрелый во всех отношениях. А песни делились вот на такие подгруппы: «Любовь и море», «Любовь и осень» и ещё какая-то там «Любовь…» была. Значит, была куча морских песен — по гриновским, по другим мотивам — и куча осенних песен.
Вот одна из первых осенних песен: «Катится осень…». Был такой забавный эпизод. Наши ребята из Смоленска привезли песню Лобановского «Осень катится», спели её на вечере турсекции университета, а вслед за ними вышел я и сказал: «Катится осень…». Всем стало страшно смешно: там «катится, катится», тут тоже «катится»…
«Тихо на север катится день…»И вот ещё целая пачка осенних песен. Песня, которая называется «Ухожу в листопад…» Хотя она придумана была в феврале. Самое интересное — вы потом уловите связь. Есть у меня такой цикл из песен, наверное, четырех. Вот первая была — «Не спеши трубить отбой», следующая…» «Ухожу в листопад», а о последующих, об остальных я ещё потом скажу особо — можно будет их связать циклом и понять, о чём там идёт речь.
«Ухожу в листопад. Окна дома смотрят вслед…»Вот такая песня, называется она «Классики».
«Промелькнуло лето в белом платье…»Ещё одна песня немножко о другом. Называется она «Я оставлю тебе». История у неё такая немножко сложная. Я по просьбе ребят из «Жаворонка», которые её сейчас как раз сделали, выучили (выучили они её совершенно блестяще, не так, как у меня всё у них, гораздо лучше. Но я спою так, как у меня, а потом сами будете сравнивать), — так вот они меня расспрашивали, о чём эта песня. Правда, они, говорят, смеялись, когда я им рассказывал, потому что они, оказывается, всё поняли, и даже лучше, чем я сам. Но рассказывал я им полчаса. Коротко же суть сводится к следующему: произошло наложение времён. Я себе представил: а что, если бы сейчас вдруг по радио объявили, что вот тогда-то и тогда-то бомбили наши города и всё такое прочее? Как бы всё было в этот день — чисто кинематографически? То есть, это кинокартинка такая вот, в мозгу озвученная. И толчком для создания вот этой песни послужила фотография маминого брата, который погиб, — последнее письмо от него пришло, датированное двадцатым, по-моему, июня, а погиб он, кажется, двадцать четвёртого. Вот песня посвящается моим ровесникам. Мне, когда я её написал, было двадцать лет — значит, двадцатилетним, погибшим в первые дни войны. Эпиграф… А эпиграфом к ней я взял слова из «Сентиментального марша» Булата Окуджавы: «Я все равно паду на той, на той далёкой, на гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».
«Я оставлю тебе эхо лестницы, шорох перил…»Я вот сейчас тут в списке обнаружил ещё одну осеннюю песню, уже не по моей вине осеннюю. Дело в том, что слова её принадлежат другому человеку. Когда-то я, ну, не то чтобы зарок себе дал, а что-то в том роде, что не хотелось бы сотрудничать с людьми профессионального плана, а предпочитаю писать если уже на чужие слова, или на чужую музыку, или вообще с другими людьми, то с людьми, которых я, во-первых, лично знаю, а, во-вторых, питаю к ним симпатию какую-то, и, в-третьих, это должны быть люди… тоже такие любители, что ли. Вот судьба меня свела с одной молодой поэтессой, Тамарой Зубковой. Сейчас это уже… немножко смешными кажутся мне её стихи. Тогда я балдел, глядел на неё как на… чуть ли не как на отца и учителя (на маму и учительницу!). И вот, значит, были у нас с ней несколько песен на её слова. И последняя самая была такая песня интересная. Текст я нашёл у нас в институтской политехнической многотиражке «За инженерные кадры» и сначала написал пародию одну и другую на этот текст, а потом написал музыку. Текст… песня получилась вот какая:
«А мне досталась осень…»А эпиграф у этих стихов был такой: «Я бы отдал поэтам осень, а влюблённым — весну» — из какой-то эстрадной песни «Волшебники». Ну, и была такая пародия, тоже с эпиграфом: «Таким бы поэтам я осень не отдал».
«Даешь осень в дележе неравном…» (стихи)Тамара страшно обиделась, и официально наши отношения были прекращены, значит, вот этим фактом печальным.
Ещё одна тоже осенняя песня. Она появилась много позже, и касается она проблемы «Быть или не быть?». Вот тут как раз висит картинка, про которую меня Боря спрашивал: «Там ишак нарисован?» Это не ишак. У него там два горба, и это не горбы, а нераспустившиеся крылья. У Ильи Воробьёва (моего хорошего знакомого, сослуживца, если можно так сказать) есть в стихах такая строчка: «Горб, который в крылья никогда не распустится». Там что-то такое было: «…Словесная распутица… Горб, который в крылья никогда не распустится…» Вот тут два горба, два таких крыла начинающих. Осёл впряжен в бочку — это значит, что он вообще какой-то такой ломовой весь, но — как бы начинающий Пегас. Вот, значит, такая проблема: что делать — возить бочку и по ночам писать стихи (тут вот как раз ночное время изображено), или вообще стихами, песнями делать себе хлеб насущный? Песня об этом. Называется она «Мой старенький Пегас».
«Осенний день погас…»И незаметно мы пришли к песням последних институтских двух лет, даже последнего года.
Вот песня, которая посвящается улице. Даже не всей улице, а трём её кварталам. На одном квартале жили и сейчас живут уже четвёртое поколение моих друзей — это общежитие филфака университета. В другом квартале я провожал девушку. И третий квартал тоже очень мне памятен. Улица эта называлась Вольской. А придумал я песню в поезде, возвращаясь в Саратов. И когда вернулся, оказалось — на следующий день буквально после того, как песня была сочинена, — что Вольскую переименовали в Братиславскую в честь города-побратима Братиславы. Но так, в общем-то, она и осталась для нас для всех Вольской. «Три квартала на Вольской».
«Мне на всех перекрестках суют сирень…»Вот такая песня по мотивам Грина — Грин, перевёрнутый наизнанку. Точнее, не весь Грин, а только «Бегущая по волнам».
«Это только расставанье…»И ещё одна песня по теме Грина, по теме его рассказа «Корабли в Лиссе», где главное действующее лицо — Битт-Бой, лоцман, приносящий счастье, удачу. Удачливый Битт-Бой, который отказал своим четырём друзьям и ушёл с пятым, не известным ему судном. Он вывел его из Лисской гавани, которую караулил вражеский капер, и когда они прошли этот опасный участок, капитан Эскирос сказал: «Как должен быть счастлив человек, если чужая удача для него пустяк». И на это, якобы, ни слова не говоря, Битт-Бой задрал на груди фуфайку, и капитан увидел у него на груди раковую опухоль. Так вот эта песня — она же четвёртая из того цикла, который я начал песнями «Не спеши трубить отбой» и «Ухожу в листопад».
«В последний наш вечер, удачливый Битт-Бой…»Вот это была четвёртая песня. А третья песня была совсем другого плана. И тут на стене тоже висит картинка такая, с колоколом внутри… «Облетают грачи».
«Облетают грачи с пожилых колоколен…»Есть одна песня, которую мне очень трудно петь, и я её не люблю петь, хотя её всегда просят. Песня называется «Художник». Дело в том, что она совершенно нематериальная, мистическая вещь — в том смысле, что обычно все песни связаны с конкретными людьми и событиями, а эта вещь совершенно ни с чем и ни с кем не связана, я её просто из ничего сделал, поэтому я её не люблю. Но всё-таки «Художник», значит, есть… «Художник».
«Тонкими мазками, осторожно…»Ещё одна песня примерно того же времени. Называется она «Колыбельная». Посвящается она моей будущей, а теперь — нынешней жене, которая жила в Мурманске, поэтому там есть такие северные нотки…
«Баю-баю, баю-бай…»Вот ещё песня, связанная с женой. Поскольку все знают, что эта песня связана с холерой, то не надо отождествлять её с моей женой. Дело было так, что мы с ней не могли увидеться из-за той же самой холеры, Саратов блокировали (правда, случаев почти не было, но меры такие были приняты), и я не смог поехать к ней в Мурманск, а она не смогла приехать ко мне в Саратов и застряла где-то на полпути. И таким образом я ещё год не смог точно выяснить, как же она выглядит, потому что мы с ней, в общем-то, были знакомы практически по переписке. Ну, а потом уже было поздно смотреть, как она выглядит, потому что была свадьба. Так вот, я полгода злился на это злосчастное лето, а где-то в конце зимы излил своё горе таким образом. Образ этот называется «Зелёный поезд».
«Слепой закат догорел и замер…»Вот. А в то же самое лето произошло следующее интересное событие: я не сдал экзамен по основам радиоэлектроники заведующему кафедрой радиоэлектроники профессору Советову Николаю Михайловичу. А я, ещё не зная, что не сдам этот экзамен, ещё когда я к нему готовился на всех парах, случайно сочинил песню. Песню сочинил так: вышел в перерыве между этими занятиями во двор попинать мяч Серёжке Семёнову по воротам, и, пока пинал, придумал слова, а когда пришёл домой — придумал музыку, быстренько записал и сел учить дальше. И забыл про эту песню. А когда через три дня я не пошёл сдавать, потому что получилось так, что я не смог по каким-то причинам подготовиться дальше, я вспомнил про эту песню, и она оказалась к месту.
«Ни Ампера не знаю, ни Ленца я…»И ещё к тому же примерно времени, точнее, немножко попозже, относится ещё одна песня об учебном процессе. Это было уже зимой. Мы находились на дипломной (преддипломной) практике в том самом КБ, где я сейчас работаю, и были, кроме нас, ещё разные политехники — ворошиловградские там, красноярские… И вот, значит, с красноярскими политехниками мы, саратовские, пошли на экскурсию на завод приёмно-усилительных ламп (как у нас его здесь называют – ПУЛ). А поскольку я этот завод уже немножко раньше знал по школьной, по институтской практике, меня назначили руководителем экскурсии — смотреть, чтобы никто не разбежался, и писать отчёты. А экскурсия была технологическая, гид у нас был, в общем-то, заводской. Так что мои функции были вот только такие — скорбные функции. И отчёт я потом написал вот в такой форме:
«Мы с науками простились…»Вот есть ещё одна песня, написанная несколько ранее. Меня за эту песню два очень умных, очень уважаемых мной человека здорово ругали, а совсем недавно, уже буквально этой осенью, то есть — спустя несколько лет, я понял, что в общем-то зря они меня ругали. Потому что герой этой песни не связан ни с мифологией, ни с более поздней литературой на эту тему. Это, в общем-то, совсем другой человек — можно сказать, живущий среди нас даже. И вот каждый знает, наверное, одного, по крайней мере, такого знакомого. Песня называется «О Христе».
«Тишина, и куда глаза ни пяль…»[NB: есть дефект записи]
Вот ещё одна такая тоже развесёлая песня. На флаге наших туристов из секции «Радуга» того НИИ, где я работаю, нарисованы голые пятки, написаны три буквы ТСБ — «Тайный совет беспризорников», и есть ещё там такая эмблема — зубы, держащие кусок сахара, — и написано: «Сахарь!». Дело в том, что сахар — это такой святой продукт, у нас его никогда не хватает, и вокруг него такой ажиотаж: «Где, где, где есть? Дай зарою в лесу!» — и так далее. «Мы с тобой съедим, никому не дадим…» — вот такие вот темы. Все они окружают таким ореолом этот самый сахар… И появилась такая песня фирменная «Про сахар».
«Что уж там таиться — я к моей любимой…»Если так вот прикинуть с моей точки зрения, то все песни, которые я выдал на свет божий, я сам делю на две группы: детские и не очень детские. Значит, вот из детских — это по периоду примерно до окончания института. И примерно тогда же… чуть позже… произошёл какой-то такой внутренний перелом, в результате которого пошли совсем другие песни. Так вот, до этого перелома ещё осталось спеть две песни. Вот такая вещь — «Тот самый товарняк».
«Кончай хандрить, открой окно и ляг…»Это такая песня, переходная. Она кончает детский, что ли, институтский период. Эта песня была написана в те дни, когда я уже защитил диплом и собирался его получить, и когда пришло приглашение на четвёртый Грушинский фестиваль в Куйбышев. Это был мой первый выезд в свет. И я тогда, ещё пока без подробностей, узнал историю Валерия Грушина, она меня потрясла, и я придумал песню, причём музыку написал уже в поезде по дороге на фестиваль. Посвящается она Валерию Грушину и называется «Сверим наши песни».
«Шепчутся деревья, пламя небо лижет…»И вот мы уже, значит, покончили с детскими песнями и перешли к не очень детским.
В общем, был у меня после грушинской песни большой-большой — год целый — перерыв. Вообще совершенно пустая голова. А потом появилась песня. Точнее, появился у нас в КБ некий выпускник Краматорского индустриального института Илюша Воробьёв, который стал некоторым каким-то катализатором для меня. И вот он меня толкнул на такое баловство, из которого получилась в конце концов песня. Песня эта носит несерьёзное начало, потому как, опять же, это было баловство такое: я вздумал поговорить так довольно панибратски с Сергеем Есениным, вот там назвал его Серым и так далее. А потом расписался совершенно серьёзно, и вышла такая вещь, которая сейчас называется «Вместо исповеди». Посвящается она всё тому же Есенину, только не тому, который жил, писал и всё такое прочее, а тому, который живёт в нас самих, то есть является частью нас самих внутри, поэтому такое панибратство можно оправдать таким вступлением. В общем, «Вместо исповеди».
«В странной грусти безутешен…»А потом, спустя ещё какое-то время, появилась одна песня, которая… в которой отыгралось почти самое сильное впечатление от военных лагерей, где мы за месяц, находясь в той самой части, в которой мы приобщались к армии, озверели предельно, не видя там ни светлого куска неба, ни единой юбки, ничего такого, ни часу отдыха даже. И в последнее дежурство, которое там было у нас (это было моё дежурство), я увидел то, о чём я много слышал: это вечерний развод, вечерняя поверка на плацу и исполнение музвзводом обычного ежедневного сигнала «зоря», с которого день начинается и которым день кончается. Вот, собственно, об этом и письмо к тому же самому Борису. И, собственно, из этого письма получилась песня «Ртутное солнце».
«Извини, старина, захотелось немного излиться…»Вот. А потом была такая песня:
«Начать бы все заново, сразу, немедля, да вот…»Этой самой песней кончился затяжной кризис. А следующей песней была «Песня старика», от которой я всё время упорно открещиваюсь, говоря, что это не моя песня, а песня какого-то даже совсем не знакомого мне старика. А подтекст у неё такой — «Анти-гулливеры»….
«А у года в обойме…»И вот как-то тем же летом (полтора года назад всё было) поехали мы в совхоз. Система была такая: в восемь утра садимся на автобус, едем в совхоз, там дёргаем сорняки, укроп, всяческую рассаду, к пяти вечера возвращаемся к заводской проходной. Так вот мы проездили два дня. Совхоз очень понял быстро, что это нерентабельно, что от нас больше вреда, чем пользы: уж лучше запускать на поля саранчу — по крайней мере, быстро, и людей от работы не отвлекаешь. Вот. Но когда мы ехали туда в первый раз, ехали мимо набережной, мимо собора, который тогда ремонтировали (его и сейчас ремонтируют, причём, он за полтора года не продвинулся, этот ремонт, нинасколько — видимо, деньги идут не туда)… Но дело в том, что ремонт начался с окраски в золотой цвет куполов, вот так они по сей день и блистают, — и небо было совершенно серое без полутонов абсолютно, просто серое, как у Дейнеки, или как у Нисского, например. Вот такие вот плоские… большие плоскости закрашены одним цветом… Вот «на сером небе золотые купола» — это было всё, что дало мне повод для написания куплета одного. Куплет и музыка… Потом был ясный план. А отыгралось всё это дело месяца через два, где-то в октябре, — появилась песня, которая называется «Разговор с ненормальным».
«Ну, как дела твои?..»А недавно я перечитывал Вересаева, и там обратил внимание вот на такую вещь: на заставке к первому изданию «Цыган» пушкинских были изображены кинжал, опрокинутая чаша с ядом, змея там, какой-то свиток — вот такие вот вещи. И это настолько перекликалось со словами одной песни моей… Песня называется «Двойное посвящение». А посвящается она так вот странно немножко: лейб-гусару Михаилу Лермонтову, камер-юнкеру Александру Пушкину. И там поётся о том, как Лермонтова везли в этом цинковом гробу с Кавказа, и так далее, и так далее. В то время цензура хватилась, что вот, мол, кто пропустил, что это за виньетка такая? Потом оказалось, что такие виньетки (французские, кстати) есть у каждого издателя, — и это дело замяли. Итак, «Двойное посвящение».
«Вот и все, и сердце на пол…»И как раз тут вспомнилась ещё одна песня — то ли по хронологии, то ли по ассоциации какой-то странной. Песня не совсем корректная, поэтому я её даже дома не пою, но здесь действует обещание, данное в начале записи. Называется она «Прощание».
«Мне быть с тобой еще полчаса…»
Я уже упоминал об Илье Воробьёве. Он… Я говорил, что он кончал Краматорский индустриальный институт, он пятидесятого года рождения, инженер-сварщик, работает в нашем КБ и пишет стихи. Так вот, одно его «стихо», как он выражается, я положил на музыку или музыку на него положил, не знаю, как лучше сказать. Называется эта штука «Баллада о кнуте». Там речь идёт о том самом кнуте, которым в цирке лошадей гоняют и который потом спародирует Женя Барочин (об этом речь после пойдёт). «Шамберьер» её ещё иначе называют — по этому кнуту. Слова Ильи Воробьёва, «Баллада о кнуте».
«Жалит, бьет шамберьер по крупу…»Две песни, вот эта и следующая, которую я спою, кончают семьдесят третий год. Песня называется «Арику Круппу».
«Эхо мечется в бочке бездонной…»В общем, кончился семьдесят третий, начался семьдесят четвёртый. И в семьдесят четвёртом у меня было, пожалуй, больше неудачных песен, чем удачных.
Первая была такая… Был соцзаказ к пятидесятилетию со дня рождения Булата Шалвовича Окуджавы. Ребята из КСП МАИ (Московского авиационного института) заказали мне песню, посвящённую ему. Песню я написал, но им так и не показал, потому что нашёл её неудовлетворительной. Я её, наверное, напою — просто хотя бы чтобы знать, как не надо писать. Но что-то в ней всё-таки, наверное, есть. Там, по идее, надо было сначала петь кусок из его «Сентиментального марша», а потом сразу переходить к песне. Так вот я сейчас и спою:
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведёт.
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
А для меня - твои тревоги и добрый мир твоих забот.
«Давай-ка просто помолчим…»
Это всё было весной, в апреле. И в том же самом апреле я был в Минске, где познакомился с Надей Крупп. И она мне дала почитать стихи одного человека, которого сейчас в живых нет, он ушёл из жизни где-то году в шестидесятом — шестьдесят первом. Это был выпускник ВГИКа Владимир Китайский, любимый ученик Михаила Ромма. И вот на одно из этих стихотворений я придумал музыку. И сейчас спою. «Уходят песни».
«Уходят песни от меня…»Ещё одна песня была написана почти следом, тоже весной, с таким странным немножко названием — «Кривой сучок».
«Что нажил — не в зачёт…»И ещё две песни у меня были в семьдесят четвёртом году. Они обе не предназначаются для сцены, они сугубо личные. А одна даже такая, на которую можно сгоряча обидеться, не разобрав, в чём там дело. Называется она «Саратовский вальс», посвящается Мише Данилову, человеку с ошибкой в паспорте.
«Я в эту землю сеян…»И совсем уже поздно осенью, после того, как к нам приехал с концертом и уехал от нас Саша Краснопольский из Куйбышева, я страшно затосковал по этому человеку. И вот я мучился, наверное, около месяца, пока не написал что-то такое… Песня — не песня, исповедь — не исповедь… Просто вспомнилось, как всё было, как мы с ним встретились под дождём на перроне, и я был не совсем гладко выбрит… А он тоже не понимал, в чём дело, — никогда до этого никуда толком не ездил так, с концертами, по такому личному приглашению… Потом расстались, очень стало грустно и мне, и ему, наверное, потому что он потом снова приехал, уже просто так. Вот осталась песня «Саше Краснопольскому». Я её если пою вот так вот, в кругах каких-то тесных, — то сразу после песни «Арику Круппу», потому что там есть такой своеобразный отголосок в первом же куплете:
«Жизнь как жизнь — проскакиваешь зимы, лета…»Я совсем забыл, что у этой песни есть эпиграф из песни Саши Краснопольского — такой: «Зачем мы любить начинаем друзей, когда уезжают друзья?».
Вот так кончился семьдесят четвёртый год. И начался семьдесят пятый. И он мне за два месяца неполных, за полтора месяца подарил три песни, из которых ни одна со сцены не пойдёт, и хорошо бы, чтобы они дальше этой ленты тоже не ушли, по крайней мере две из них.
Первая песня — такой этюд в вагоне, я её так, наверное… и оставлю ей такое название — «Этюд в вагоне».
«И пошёл ты со всем своим опытом…»Вот. А следующая песня – опять Саше Краснопольскому. У него есть такая песня пушкинская — «Прощание», и есть там такие слова:
— …Что наши дни? Капли с вёсел Харона,
искры желаний, песчинки событий…
— …Да, но не ездите, но непреклонно
пишите, пишите, пишите!..
«Пиши, покуда спит…»
И самая последняя песня — буквально вот последних дней… То есть, когда Боря приехал в Саратов, она, наверное, ещё только писалась. Песня, которую я начал год назад и не смог тогда завершить, вот сейчас закончил, — называется она «Старый вальс вдоль Новой дороги». Есть у нас такая дорога, магистраль от Волги и до Москвы. Мы её называем Новой дорогой: она пересекает город параллельно со старой, просто построена позднее. Идёт она задворками, мимо кладбища, мимо ипподрома. Точнее, от нас вот к Волге это будет так наоборот: ипподром, кладбище, и так далее. По ней ходят автобусы, которыми мы в центр ездим. Так вот, «Старый вальс вдоль Новой дороги» — такая издёвка:
«Говорят, что мне на руку тикает время…»И вот, собственно, песни я уже спел все. Остались пародии. Значит, вот пародия моя на песню Бориса Вахнюка о полумёртвом городе. Поскольку эта Вахнюкова «Песня о полумёртвом городе» не столь известна, как многие другие его песни, я, наверное, сначала напою её, а потом ту пародию свою, потому что она идёт буквально построчно, там можно прямо параллельно ставить тексты и сличать. В общем — Вахнюк. Это не пародия, это Вахнюк, «Песня о полумёртвом городе».
«Он уже как неживой…»Так вот, я использовал эту песню, использовал слова из его «Минипесни», где там всё: минингит, министрели, министерства, миниправда и прочее. Использовал знание того, что Вахнюк — корреспондент «Кругозора», и что он брюнет, и, когда он бреется, у него щёки синие, и что у него в песнях в основном действует всего пять гармоний, поэтому вот так он немножко не богат ими, и прочие такие данные. Значит, вот такая пародия на «Песню о полумёртвом городе» и немножко на самого Борю.
«Чуть живой от разных дел…»И есть ещё три пародии на меня самого. Одна — Толи Шпилькова, молодого физика, на мотив и на песню «Художник», я её, к сожалению, не знаю. А две пародии я сейчас спою. Одну… Вот тут у меня текст лежит. Это пародия… Текст Жени Барочина. Есть у нас такой товарищ, он не в клубе, вообще говоря, но очень такой наш, дельный товарищ: он рисует, сочиняет всяческие весёлые вещи, вообще — очень многогранная личность. Я сейчас попробую по этому тексту спеть. Я его вижу третий раз в жизни. Это совсем недавняя, последняя такая пародия.
«Эй, старина, уже открылся магазин…»Вот. И третья, точнее — вторая по счёту, по хронологии, пародия принадлежит Толе Крючкову и Владику Архипову. Это альпинисты наши, тоже физики. Кстати… А Женя — математик, вот, а все остальные пародисты — физики подобрались. Так вот, они взяли песню «О тебе» на музыку Татьяны Климовой и написали такие слова, зная, видимо, что я ходил в единственный поход — единичку «А», и то вот с таким вот успехом…
«От нас росу прячет трава…»Ну, вот, собственно, знакомство получилось, наверное, исчерпывающим. Всё остальное я совсем не пою, потому что песни там совершенно непотребные. Вот, значит, это всё, наверное…
Запись из архива Запись из архива Б. и М. Шлеймовичей.
Расшифровка Т. Лебедевой, сентябрь, 2006 г.
