IV

В своих стихах я сетую на одного «медведя-аналитика», который,

...беззлобно урча,
Терзать и кромсать сплеча
Стал самое недотрожное,
Запутанное и сложное, —
Когтями анализируя
То, что защищал от мира я.

Этот «аналитик» — обыкновенный завистник, самоутверждающийся за чужой счёт. Сообразил я это очень не скоро. Долгое время наивно верил каждому его слову, принимая «критику» в адрес хороших добрых людей за проявление ума и даже мудрости. Я спохватился на краю пропасти, когда сообразил, что вокруг меня почти не осталось друзей. Это был последний раз, когда мне пришлось так спохватиться, — примерно в сорок лет. После этого наконец-то повзрослел, научился вовремя отодвигаться от всех, кто самоутверждается за чужой счёт, — выставляет себя «хорошим», а всех окружающих — «плохими».

Этого «медведя-аналитика» я в своих стихах называл ещё «Кукловодом». Потому что он недаром ссорил меня со всеми остальными моими друзьями, а с целью, как я понял с большим опозданием, подчинить мою волю своей, превратить меня в свою марионетку. Кукловод беззастенчиво спекулировал на моей слепоглухоте, предлагая сатанинский договор: ты не видишь и не слышишь, так верь мне.

Впрочем, нет худа без добра: зато я понял, какой должна быть настоящая помощь инвалидам, особенно слепоглухим. Если соображалка у инвалида нормально работает, ему нельзя навязывать никаких готовых выводов. Надо тактично помочь самостоятельно сориентироваться. Виртуозом такой помощи всегда был Борис Михайлович Бим-Бад.

Так вот. Когда был снят фильм «Прикосновение» и вышел на экраны всесоюзного телевидения, Кукловод начал назойливо издеваться над тем эпизодом в фильме, где я благодарю Олега Валентиновича за своё судьбоносное умение печатать на зрячей машинке. Мол, только этому научил? Каким-то там навыкам? Нашёл же я за что благодарить!

Я очень обиделся. Ничего себе — «какие-то там навыки»! Они сделали меня максимально самостоятельным в литературном творчестве. Кому-то эти навыки пригодились только для писания зрячих писем родным — но разве и этого мало? Ну, была мода ругать школьную педагогику за то, что та зациклилась на «ЗУНах» — знаниях, умениях, навыках, — только этому учит, мол, а должна воспитывать. Но вот как раз на примере навыков зрячей машинописи видна вся нелепость этой критики. Во-первых, чего ещё в принципе можно ждать от педагогики вообще, и от школы в особенности, — как не знаний, умений и навыков? Значит, во-вторых, всё дело в том, какие именно это знания, умения и навыки, какое значение они имеют в жизни ученика. Слов нет, в учебных программах очень много ненужного, по крайней мере ВСЕМ ученикам. А лезут с этим именно ко всем. Поэтому я настаиваю, что учебные предметы процентов на девяносто должны быть факультативными — преподавать их только тем, кому по-настоящему интересно.

Мне вот из всей математики на всю жизнь хватило четырёх арифметических действий, процентов да представления о графиках (об осях координат). Всё остальное забыл за ненадобностью. При этом считаю в уме, как калькулятор. Об уравнениях сохранил самое общее представление, знаю, что такое возведение в степень, — это нужно знать для понимания некоторых научных текстов, да и не только научных. А без всего остального из области математики... не страдаю. Очевидно, остальное уже нужно только специалистам.

Ну, а умение печатать на зрячей машинке для меня оказалось поистине судьбоносным. Фильм «прикосновение» — короткометражный, полчаса всего. Нужно было упомянуть своих учителей, и хоть предельно кратко дать понять, чем я им обязан. Вот, когда упоминается Олег Валентинович (и тут же в видеоряде даётся его фотография), и звучит благодарность за зрячую машинопись... Из всего, чем обязан этому прекрасному педагогу, я выделил, действительно, самое судьбоносное.

А Кукловод ещё смеет издеваться! Вот, мол, если бы он тебя стихи научил писать — другое дело...

Стихи же для Кукловода — вроде помойки или унитаза: способ освободиться от лишних эмоций. Другой «пользы» в стихах Кукловод не видел, о чём не раз и заявлял мне, со всем присущим ему апломбом. Брякнет этакую нелепость, да ещё и палец указательный, правый, назидательно выставит.

И невдомёк, что стихи писать в принципе нельзя научить. ПРЕПОДАТЬ можно те же знания, умения и навыки версификации, то есть, по-русски, стихосложения. С теорией стихосложения можно ОЗНАКОМИТЬ. А научить писать хорошие, настоящие стихи — нельзя. Тут маловато одного знакомства с теорией стихосложения, некоторых тонкостей которой я, кстати, до сих пор не освоил.

Марина Цветаева, вспоминая свои встречи с другими поэтами — особенно Волошиным, Мандельштамом, Андреем Белым, — подчёркивала, что поэт — это личность особого качества. Особый человек, в чём-то главном не такой, как все. С особым строем чувств, особым мировосприятием... Вот эта особость ЛИЧНОСТИ и выражается в хороших стихах. Читая стихи, мы общаемся напрямую с их автором, узнаём его, как одного из своих знакомых (а если поэт любимый — то как друга). По сравнению с этим личностным эффектом самая виртуозная «стихотехника», сколь ни желательна — ВТОРОСТЕПЕННА. Техника, она техника и есть. Инструмент для общения с читателем. Не больше, но и не меньше.

Кукловод сам себя высек, когда сказал, что вот если бы Олег Валентинович научил меня стихи писать — «другое дело». Олег Валентинович и тут сделал максимум, что может сделать хороший учитель. Он познакомил меня с теорией стихосложения.

В детдоме учебные группы состояли из трёх человек. У каждого ученика — свой однотумбовый письменный стол. Столы приставляли друг к другу так, что образовывалась то ли буква С, то ли буква П. Учитель садился внутри этой буквы, и мог дотянуться рукой до любого из трёх учеников, а они могли дотянуться до него. Таких групп в одной большой комнате могло поместиться три, а то и четыре. То есть в одной комнате занималось девять — двенадцать человек, сидевших за персональными письменными столами, составленными по три описанным способом.

Мне было тринадцать лет. Олег Валентинович был уже завучем, и вёл русский язык и литературу в старшей группе. Я занимался в той же комнате, в соседней группе. И вот как-то после обеда подходит ко мне Олег Валентинович и говорит:

— Мы с ребятами сейчас проходим «Горе от ума» Грибоедова. Ты читал?

— Да.

— Помнишь, чем там кончается? Чацкий кричит: «Карету мне! Карету!»

— Помню.

— Я предложил ребятам написать сочинение: куда же в этой карете поехал Чацкий? Придумать продолжение пьесы... Хочешь тоже попробовать?

— Стихами?

— А ты можешь стихами?

— Ну... Там всё так естественно, разговорно... Кажется, иначе и не скажешь...

Дело в том, что я на эту «естественность» «купился» ещё чуть ли не в восьмилетнем возрасте, в школе слепых. Тогда меня «купил» Пушкин. В «Родной речи» были его стихи, и мне опять же казалось, что иначе не скажешь. Подумаешь, и я сумею!

Попробовал — и был крайне удивлён, что даже стихотворного размера выдержать не получается. После некоторых плачевнейших попыток бросил это дело.

Олег Валентинович не стал настаивать, чтобы я продолжил «Горе от ума», да ещё стихами. Зато пристал как банный лист:

— Пиши стихи!

Семь месяцев проходу не давал. Как встретимся — так и требовал: вынь да положь, пиши! А встречались мы почти каждый день.

Разговор про «Горе от ума» был в сентябре. А в марте Олег Валентинович однажды в воскресенье засадил меня за брайлевскую машинку (для печати рельефно-точечным шрифтом Брайля) и заявил:

— Пока не напишешь стих — на прогулку не пойдёшь!

Это было в 1967 году. О чём стихи-то писать? Ясное дело — оду к пятидесятилетию Великого Октября! Авось до ноября что-нибудь да получится...

Написал я две строчки, а дальше ни с места. Ничего в размер не лезет, да и о рифме у меня было тогда самое смутное представление, через год только разобрался, что это такое. Промаялся три часа... Так с места и не сдвинулся. Олег Валентинович оставил меня в покое. Похоже, махнул рукой.

Но в это время я «болел» Лермонтовым. Особенно музыкой стиха в таких его поэмах, как «Последний сын вольности», «Боярин Орша» и «Мцыри». Мне очень хотелось что-нибудь сочинить в этом же самом размере.

После полного провала с «одой в честь Великого Октября» я уже ни на что грандиозное не замахивался. Что угодно, сколь угодно беспомощное, лишь бы в том самом лермонтовском размере.

Кто хочет, может точно вычислить день моего поэтического рождения. Середина апреля 1967 года, суббота. Я задним числом пробовал сосчитать — получалось не то тринадцатое, не то пятнадцатое апреля...

В тот день после обеда я зашёл в спортзал. Тогда я ещё способен был висеть на Шведской стенке вниз головой. Залез, зацепился ногами за верхнюю перекладину, повис. А тут в спортзал зашёл Саша Иванов, мальчик довольно безобидный. Но тогда он ко мне пристал, мешал спокойно висеть. Я разозлися, слез — и сцепился с ним. Выгнал его из спортзала.

И так был доволен этой победой, что ещё до полдника сочинил — в лермонтовском размере — стишок в её честь. В общем, начал свою поэтическую карьеру всё-таки с «оды» — не в честь Великого Октября, так в честь победы в мальчишеской драке.

На следующий день — опять победная реляция: два раза в шахматы выиграл.

Ну, и прорвало плотину...

Олег Валентинович распорядился, чтобы моя учительница русского языка и литературы, Зоя Андреевна, дополнительно специально со мной занималась теорией литературы, особенно стихосложения. У нас была обучающая машина «Одема», которую можно было программировать так, что при правильном нажатии кнопки загоралась лампочка, и под ней появлялась точка. Кнопок было двадцать. Мне давали список из двадцати определений различных литературоведческих терминов (гротеск, аллегория, метафора, эпитет и т.п.), а я должен был угадать, какой термин определён. И нажать ту кнопку, на номер которой этот термин запрограммировали. Нудное, сложное было дело... Даже тошнотворное немного. Но зато потом, уже студентом, я перерыл всю центральную московскую библиотеку слепых в поисках учебника по теории литературы. Нашёл — «Теорию литературы» Л.И.Тимофеева. И прочёл на летних каникулах, что называется, «как роман». С таким же интересом читал потом и «Краткий словарь литературоведческих терминов», составленный тем же Тимофеевым в соавторстве с кем-то, и «Занимательную стилистику» — не помню авторов... А ещё в детдоме, надеясь хоть что-нибудь узнать по теории стихосложения, прочитал «Литературные портреты» Горького, затем Чуковского (тоже «литературные портреты» — о некрасовской эпохе в русской литературе: сам Некрасов, Слепцов, Николай Успенский...), а главное — Чуковского «Живой как жизнь (рассказы о русском языке)». Чуковский очень мне помог, а горьковские «Литературные портреты» оказались ариями не из той оперы, которая меня интересовала.

В общем, Олег Валентинович не сумел ЗАСТАВИТЬ меня писать стихи (эти его попытки вспоминаются как анекдот), но пробудил желание ЕЩЁ РАЗ попробовать. А когда я начал пробовать и вошёл во вкус, Олег Валентинович сделал всё, чтобы заинтересовать меня теорией стихосложения и — шире — теорией литературы.

Потом эту работу продолжил со мной Борис Михайлович Бим-Бад. Он в основном учил меня стилистике и дисциплине образа. Что касается стихотехники, то настойчиво просил рифмовать не слишком банально... Борис Михайлович в течение нескольких лет был для меня прямо-таки живым «литературным институтом». Но ко времени, когда мы с Борисом Михайловичем встретились, я прошёл уже немалый путь, у истоков которого стоял Олег Валентинович.

Учили ли меня писать стихи? Нет. Меня знакомили с культурой литературного творчества, и с культурой стихосложения — особенно. Учился же я сам — в творческой практике, которая с самого начала была и остаётся моей потребностью. Потребностью личности. Мне просто помогали эту потребность удовлетворять культурно — грамотно.

И я согласен с Цветаевой, что поэты — особые люди. Не в том смысле, что они такими уж особенными рождаются. А в том смысле, что они становятся поэтами в результате развития личности. Возникает неодолимая потребность в особом — поэтическом — способе осознания мира и себя в мире. И чтобы полнее эту потребность удовлетворить, нужны знания, умения и навыки — нужна грамота, культура творчества. Если же оторвать эту культуру от потребности осознать мир и себя в мире поэтическим способом, получится бессодержательное формальное штукарство, а никакая не поэзия. Но и если пренебречь культурой творчества, тоже ничего путного не получится... Опять нужно придерживаться золотой середины, недаром любимой Борисом Михайловичем... (О законе Золотой Середины в педагогике он много пишет в своих работах по педагогической антропологии.)

К оглавлению

Читать дальше