Блудные
- В двенадцать они уходят из дому, - сообщил педагогический журналист Хил педагогическому педагогу Бергу.
Берг-Местный Житель - это был я, подвизавшийся в 80-х на поприще детей по месту жительства, а Хил-Золотое Перо - журналист из "Комсомолки" Валера Хилтунен. И под "двенадцатью" имелось в виду не время суток - пополудни или пополуночи, - а вовсе даже возраст. Примерный.
- То есть никуда они, конечно, не исчезают, - продолжал Хил, - в смысле, все так же едят, спят и хамят родителям в отчем доме. Но смотрят мимо, думают мимо, растут мимо...
Рано или поздно очередное мое чадо должно было вступить в эту пору своего развития, и я отнесся к словам педагогического Хила со всей серьезностью. Забегая вперед, скажу: не помогло. Точнее, помогло против меня, но не против чада. Зато я лучше понимал, что творится, и относился к этому, как к плохой погоде.
А сам я - "уходил" ли?
О, как бы я ушел! Сколько у меня было причин для этого! А уж поводов... Впрочем, их я забыл, а причины помню. Ну, например.
Я их буквально умолял:
- Разведитесь! Буду жить с любым из вас, хоть по очереди, только не вместе.
Когда они были вместе, между ними постоянно "искрило". Спокойное слово услышать было невозможно. Я не понимал, какой смысл жить во вражеском стане.
Хотя, пожалуй, развод мог повлиять на карьеру отца или хотя бы на его имидж. Возможно, это отразилось бы на нас, на мне, - на нашем благополучии. Этого он, конечно, допустить не мог. Чтобы о нем "начали говорить"? Когда ко мне из другого города переехала жена и не сразу нашла "нормальную" работу, он предложил ей компенсацию, только чтобы она не "светилась" уборщицей там, где ее могут увидеть наши знакомые.
В то время я служил инженером в не самой плохой фирме, и у меня были сходные с родительскими представления о "приличиях" в плане работы. Отец их невольно перевернул - и потом кем я только не работал! Без ментального мазохизма, конечно. Спокойно. Вот и сейчас - "временно" вообще никем не работаю. Тунеядствую.
Но - о чем сам разговор? О том, что я пытаюсь вспоминать своих родителей с благодарностью, и получается это плоховато.
Надо отдать им должное, даже в первые послевоенные годы я рос в достатке и сытости. Окончил институт. Меня ждала пристойная карьера. Во всем этом проступали старания родителя: что-то обеспечил, где-то пытался подстраховать. Разумеется, никогда меня не спрашивал и в известность не ставил; я узнавал обо всем странными способами.
Благодарен ли я ему за это? Если да, то как-то сквозь зубы.
Конечно, по тем временам он "работал" дважды смертельный номер - был евреем и при этом парторгом. Посему даже дома все "за жизнь" артикулировалось как положено. И воспитывали меня в установленном духе.
О том, что еврей, я узнал от своей школьной учительницы и по ее тону догадался, что это мой крупный недостаток. Может, недоработка родителей. Которые, кстати, общались между собой на идиш только тогда, когда нужно было, чтобы я не понял. Разумеется, я все понимал, ориентируясь на интонации разговора и контекст бытия в целом.
О том, что народ и партия не едины, а ум, честь, совесть и партийность в одном лице нереальны; об особенностях нашего строя и экономики я узнавал долго и постепенно, в процессе жизнедеятельности, часто со стороны, болезненно сковыривая шелуху "правильных" представлений.
Вранье возникало на пустом месте. Отец считал, что должен быть абсолютным авторитетом. Было недопустимо в его понимании чего-либо не знать, на что-нибудь не ответить. И, чтобы не ударить лицом в грязь, он нередко сочинял, как потом оказывалось, несусветную чушь. Для него это были проходные эпизоды, а для меня (не понимал он, что ли?) - основы знаний. Трудно и грустно было потом переучиваться.
Но, пожалуй, самым худшим оказалось то, что они меня "передержали". Около себя. В детях. Берегли от страшных картинок (не пускали смотреть на похороны). Не разрешали далеко уходить от дома (даже в музыкальную школу за два километра - с мамой). От себя - ни на шаг. Потом в пионерлагере я мучился и сбежал посреди смены. В армии бы сдох.
Переласкали, перецеловали, пересюсюкали. Нежности обрушивались на меня на глазах у других мальчишек и, что еще хуже, девчонок. Я становился предметом упражнений в их остроумии.
Родители выбирали мне фасоны одежды, причесок. Какие-то брюки-гольф на помочах, когда все пацаны носили длинные штаны с ремнями. У всех легкие куртки, у меня длинное неподъемное пальто на ватине, с шалевым воротником. У всех "канадка", у меня челочка. У всех портфели, у меня ранец для первоклассника. "От позвоночника".
Перепатронировали. Я привык ни за что не отвечать: что бы ни сделал или не сделал - ровным счетом ничего бы не случилось. Мог бы не зарабатывать, не кормить свою семью - они дали бы деньги.
Платой за этот сыр была моя поднадзорность. Они ревностно следили за моими знакомствами, особенно с девушками. Одни пытались разрушить, другие - навязать. Понятное дело, вкусы наши различались диаметрально.
У них на контроле были мои карманы, а потом и переписка. Правда, не обошлось без курьеза.
Из проговорок отца я понял, что он в курсе содержания писем моей девушки. В то время мой письменный стол мог служить сейсмометром: куча бумаг осыпалась, если в метре от стола пройти не на цыпочках. Свежие письма я засовывал в недра этой кучи, так, что порой наружу торчал лишь уголок конверта. Отец безошибочно "срисовывал" ландшафт и фиксировал появление очередного уголка. Этим я и воспользовался.
Новое письмо возвращать в конверт не стал. Вместо него вложил свое послание к перлюстратору, которое потребовало от меня всех знаний непарламентской части русской речи, а были эти знания велики. В мягком переводе текст выглядел бы примерно так: "Какого инферна ты, пожилой человек, испытывающий проблемы с умом, честью и совестью, читаешь то, что не предназначается для тебя?". Разумеется, слов и эмоций было больше.
Отец выловил и этот конверт - и три дня ходил надутый, старательно делая вид, что все в порядке.
Но шутки шутками, а качество моей жизни меня не устраивало.
Лет в четырнадцать я "просек" одну вещь: сила их власти надо мной имеет оборотную сторону в виде не меньшей слабости. Привязывая меня к себе, они обрекают себя на меня. И, что бы я ни делал, они вынуждены меня терпеть, кормить-поить, покрывать мои выходки. Мы друг у друга в заложниках!
Понимали ли меня "предки"? Мать старалась, но ей мешали вколоченные в нее шаблоны, не совместимые с моей актуальной жизнью и в целом с новыми временами. А отец, кажется, даже и не пытался. Он считал, что достаточно следить за привесом и удовлетворять разумные капризы.
Воспитывал меня, по сути, старший (почти двенадцать лет разницы) сводный брат. Это он объяснил мне, что такое доллары, фарца и магазин "Березка", почему проклятые капиталисты живут лучше нас и даже "ихние" безработные к нам не стремятся. Он (украинец по своей матери) адекватно проинформировал меня о евреях и еврействе. Он же привил интерес к украинской мове, что однажды спасло от "пары" по литературе, когда я не выучил заданное на дом "Завещание" Шевченко, но догадался, что это "Заповiт" и воспроизвел на языке оригинала. Русачка Антоська была в шоке, будто я излагал Абая по-казахски, но "пятак" поставила.
Брат прочел мне полный курс "этики и психологии семейной жизни", позволявший экспертно оценивать истинность рассказов одноклассников (в школьном туалете) о своем сексуальном опыте и не комплексовать по поводу отсутствия собственного, ибо большинство из них нагло завиралось. Братишка же научил меня грамотно материться, оснастив попутно толкованием слов и выражений. Впоследствии я, никогда не "выражавшийся", там же, в сортире для мальчиков, на спор выиграл "прыжок в длину без разбега", сразу став вдвойне уважаемым человеком.
А еще он научил меня есть. В детстве я не ел в принципе. Мать выворачивала мою щеку и узнавала, чем нас кормили в детсаду на завтрак, обед и полдник. От манной каши меня рвало.
Брат одолжил у приятеля секундомер, изобразил цветными карандашами на ватмане наградной знак (тарелка каши и надпись "Чемпион СССР"), объявил результаты мировых и союзных достижений и скомандовал:
- На старт! Внимание! Марш!
Холодная, отвратительная, с пенкой и комками, "манка" исчезла за пять минут. Увы, мой подвиг потянул лишь на третий разряд. Но уже через неделю я стал чемпионом и ел все подряд без медалей и хронометров.
Он никогда не становился на котурны, никогда не поучал. Дальше я учился сам и всему. Ненависть к родителям постепенно перешла в жалость.
Все-таки я вырос, женился... Сейчас доучивается в школе младший сын. Как показывает мой опыт, сыновья бывают младшие и старшие, в отличие от дочерей, среди которых заводятся еще и средние.
Взрослым я стал очень просто: мы с женой и наличным потомством взяли и переехали в другой город, где поначалу не было ни жилья, ни прописки, ни работы, а когда она появилась, обнаружились проблемы с зарплатой.
Мне повезло с "половиной": она верила в меня и заставляла меня верить в себя. Не уставала повторять, какой я умный, сильный, умелый и пр. Я понимал, что все далеко не так, но доверие старался оправдывать. Мы выжили.
Детям, правда, было трудновато вот в каком отношении. Будучи человеком культурным, она пыталась воспитывать детей соответственно, причем сразу, не откладывая в долгий ящик.
Допустим, двухлетнее чадо хлебает суп. При этом держит ложку за черпало, поддевая лапшу ручкой. Хорошо ли это? Не знаю. Может, ребенок исследователь и хочет попробовать разные технологии, изучить свойства инструмента и материи. А может, юмор у него такой. Или способ борьбы за свои права. Нет, обязательно надо долбить его на тему порочности метода, пока все не впадут в истерику. При этом дело происходит не прилюдно, а в интимной семейной обстановке.
Учитывая количество детей, интенсивность их деятельности и живость ума, можно представить себе, что каждую минуту происходило от двух до шестнадцати неправильных событий. Она умудрялась реагировать на все! Пулеметный характер ее педагогического воздействия раскрыл мне всю адекватность и глубину глагола "затрахать". Будь я ее ребенком, одного этого хватило бы мне для попытки к бегству. Я пытался воззвать к рудиментам ее рацио:
- Ну, кому от этого плохо?
Может, был не прав. Но сейчас поступил бы так же.
Увы, моя работа предполагала частые командировки, и я редко мог демпфировать окультуривающие "наезды" жены. Дети росли немного психами.
В одном вопросе я все-таки победил - когда младшенький стал приносить из садика матюги. Сначала мы переполошились и задергались. Похоже, это его воодушевило. Тогда мы еще раз, очень внятно, перечислили ему слова, выпадающие из нашего лексикона, и успокоились. В том смысле, что перестали реагировать на кислотосодержащие мысли и изречения. Произнося ненормативности, он автоматически выключал себя из среды общения. При тяге юного существа к публичности такое действует убийственно.
Почувствовал он это не сразу. Вначале было недоумение. Потом - период исследования проблемы. Затем проверка нас на прочность - сколько выдержим. Наконец ему это надоело. И стало неинтересно материться.
Заняло это многие месяцы. Может, год. Может, больше. От нас потребовалась сплоченность и вера в метод. Собственно, от родителей подобные вещи требуются на каждом шагу. Важно не потерять рассудок, не впасть в тупое упорство. Приходится постоянно рефлексировать. Но это - се ля ви.
Со временем я принял пакет судьбоносных решений.
Я никогда не буду врать своим детям. Ни про то, как устроено общество, ни про то, как родятся бабочки, ни про то, что творится в нашей семье.
Я никогда не буду для них абсолютом, сверхчеловеком.
Никогда не допущу, чтобы мои дети жили между двух огней, между молотом и наковальней. В крайнем случае уйду.
Никогда не буду относиться к ним как к маленьким. Считать их глупыми, а их интересы пустяшными. Не буду лезть им в душу, навязываться, контролировать то, что можно не контролировать, запрещать то, чего можно не запрещать. Не буду излишне ласкать и баловать.
Не буду дергать по мелочам.
Не буду делать за них их работу, принимать за них их решения. Не стану держать около себя дольше, чем это нужно для их выживания.
Постараюсь избежать заложничества.
Многое ли из этого удалось?
Друг семьи и первый учитель педагогики ("по жизни"), понаблюдав за нашими отношениями со средней дочерью, тогда еще годовалой, сказал:
- Вы растите чужого ребенка, которого сами себе родили.
Тогда мы восприняли это как комплимент. Теперь я отчасти сомневаюсь. Наверное, нам надо было меньше стесняться проявлений любви и нежности к ним, по крайней мере, не на людях. Спохватились, когда младший сын перешел в старшие классы. Стыдно.
Что получилось неплохо? Не опекать по мелочам. Давать суверенитета столько, сколько позволяла грузоподъемность. Одна девица в девятнадцать уехала в другой город, поступила в вуз на заочное, нашла работу, сняла квартиру... Другая проделала нечто похожее в восемнадцать. Правда, в другом городе только учится, но живет тоже сама по себе и "на свои".
Вообще-то подзарабатывать они пытались еще учась в школе. Меньшой сам завел себе мобильник, сам его "кормит".
Мы не всегда знаем, какие у них проблемы, в кого они влюбляются... Не допытываемся. Их карманы, тетрадки со стихами, интернет для нас - запретная зона.
И все-таки знаем. "Раскалываются" сами. Волокут творческие достижения. Приводят "френдов" знакомить - понравится ли? Когда плохо, могут позвонить среди ночи.
С мамой они пооткровенней - она добрее, я жестче. Когда напакостят, идут к ней: дольше пятнадцати минут она ругать не в состоянии. Критика переходит в коллективные слезы. Действуют они, как ни странно, психотерапевтически. Окрепнув духом, дитя тащится ко мне за отлупом уже по полной программе.
Возможно, потому, что получалось не разговаривать с ними как с маленькими. Они в курсе наших проблем. Бюджет семьи у них на виду.
Мы не стесняемся не быть богами. Многого не знаем, не умеем, но готовы научиться. Много раз делали это вместе.
Сказать, что не врали ни в чем и никогда, значит - соврать. Была одна проблема, где без этого обойтись не удалось. Заложничество.
Когда младшая и средняя солидарно крупно напакостили в первый раз, мы сказали, что уходим от них. Взяли грудного тогда нынешнего одиннадцатиклассника и уехали за два десятка километров к моей маме, на остаток дня, весь вечер и всю ночь. Жилище наше тогда представляло собой железный вагончик типа "балок". Все шорохи на улице слышны в комнате идеально. Телефона нет ни у нас, ни у мамы.
Девицы проклацали зубами всю ночь, но оргвыводы сделали, и хватило их надолго. Аж на несколько месяцев.
Сказать, что сами мы в ту ночь чувствовали себя спокойно и уверенно, не могу. Утром чуть свет засобирались домой... Но достоинство на лицах изобразили.
В следующий раз (а он наступил, этот следующий раз!) мы сказали:
- А чего ради мы должны сваливать из собственного дома?
Чаду, проявившему низменные качества, были предложены два часа на сборы и в путь - искать себе других родителей, таких, которые были бы согласны терпеть чадово свинство. Надо сказать, разнообразием проявлений оного дети нас не баловали; чаще всего оно носило характер потребительства. Причем нарывались на "прощание славянки" почему-то исключительно девицы.
Уже по темноте в дверном проеме возникает соседка Люба с выраженьем на лице:
- Там ваша нарисовалась, просит пустить пожить. Мы-то в принципе не против, но, может, какие инструкции будут?
Погружаем Любу в историю вопроса, описываем свойства свинства и просим гонять и драть, как родную. Субсидируем пропитание и горячую воду.
Дня через два блудное возвращается: нет на свете добрых родителей!
Затем и недобрые кончились. И строптивая провела первую ночь на свежем воздухе, правда, во дворе под навесом, на лавке у стола, за которым мы обедали, ибо время года было теплое. Остальной же срок укрощения прожила в сарае, который мужик, живший в вагончике до нас, построил, чтобы "квасить" втайне от жены. Делал как для себя; сарай вышел теплый, с большими нарами и маленьким столиком - под бутылку и закуску. Есть мы ей давали. В основном, одинаковую кашу. Я бы перевоспитался за сутки. Она прожила там без малого неделю и сейчас, когда я, готовясь писать, спросил, что она об этом помнит, оживилась и собралась долго и энергично рассказывать, как она себе там все устроила и как ей было хорошо. Никогда не знаешь...
Это была средняя. Ее приключения закончились где-то посередине школы. Младшая дщерь дотянула до старших классов и победила. Однажды заявилась домой, излучая торжество и потрясая брошюрой. Это была Конвенция о правах ребенка. Она ее предварительно неплохо изучила (все бы предметы так!), и я вынужден был порадоваться хотя бы тому, что потомок оказался не лишен способности к самообучению.
В суд на нас, однако, не подала, и это вызвало двойственные чувства: стало обидно, что она недостаточно последовательна.
Нам повезло: отстояв полтора десятка лет в очереди, мы попали под последнюю халявную раздачу квартир, и у каждого ребенка, вступившего в возраст исхода, оказалась своя комната или хотя бы лоджия. Куда мы с женой без стука не входили.
И вот пытаюсь подытожить: уходили они от нас? Вроде да. А вроде и нет.
Ведь - зачем (за чем) уходят? От чего (отчего)?
За самостоятельностью, взрослостью - из детей. За независимостью, суверенитетом.
От "нервов" - родительских склок, мелочных придирок. Подальше от дурной компании - в свою.
От вранья, лицемерия, несовершенства чужого мира - строить свой, более правильный.
Из плена, из заложников.
За самореализацией.
Не хотят дети быть детьми. Вернее, когда выгодно или настроение такое, тогда хотят, а так - нет.
Вроде мы многое с женой предусмотрели, и наши детки убегали недалеко и ненадолго.
Было с чем сравнить: я тогда вел в поселке детский клуб, и ребята в него съезжались, бывало, и за тридцать километров. Некоторые при этом действительно "уходили" - ко мне, к нам, в нашу клубную компанию.
Клуб был коммунарский, и мы носили галстуки. Обыкновенные, массового образца, из отдела канцтоваров. Правда, носили со смыслом. Так вот, была девочка, из приличной и заметной семьи, которая не то чтобы "уходила", она к нам "убегала". Узнали мы об этом из рассказов сторонних людей о том, какие побои ожидали ее при каждом возвращении домой. Отец-партиец запрещал ей носить пионерский в общем-то галстук!
Это, конечно, была "клиника". В прочих же случаях я, помня слова Хила, старался наводить свои мосты к родителям и уж во всяком случае никогда "уходом" не пользовался, не играл на нем.
Некоторые шли на контакт. Большинству же было безразлично, где их ребенок и что с ним, лишь бы в школу ходил, да за хлебом, да мусор выбрасывал. Им достаточно было того, что дитя пасется не где попало, а в официально установленном месте.
Печально!
И все же в "уходе" есть великий смысл: меняется время, общество, стиль. Приходят новые технологии, мода, сленг... Поколения должны адекватно мутировать. Значит, нужен рывок - какие-то нити оборвать, что-то новое обрести без помех...
Но человек меняется медленнее своих технологий. Поэтому хорошо бы, чтоб "уход" не оборачивался противостоянием, катастрофой. Надо оставаться друзьями. Если нет, то хотя бы в пределах видимости.
Чтоб не одичать.
ноябрь 2002 г.
