Оглавление раздела
Последние изменения
Неформальные новости
Самиздат полтавских неформалов. Абсолютно аполитичныый и внесистемный D.I.Y. проект.
Словари сленгов
неформальных сообществ

Неформальная педагогика
и социотехника

«Технология группы»
Авторская версия
Крошка сын к отцу пришел
Методологи-игротехники обратились к решению педагогических проблем в семье
Оглядываясь на «Тропу»
Воспоминания ветеранов неформального педагогического сообщества «Тропа»
Дед и овощ
История возникновения и развития некоммерческой рок-группы
Владимир Ланцберг
Фонарщик

Фонарщик — это и есть Володя Ланцберг, сокращенно — Берг, педагог и поэт. В его пророческой песне фонарщик зажигает звезды, но сам с каждой новой звездой становится все меньше. Так и случилось, Володи нет, а его ученики светятся. 


Педагогика Владимира Ланцберга


Ссылки неформалов

Неформалы 2000ХХ

Андрей Русаков. Эпоха великих открытий в школе 90-х годов

Сергей Курганов: ПРОГУЛКИ ПО ЗИМНИМ ТЕТРАДЯМ 7 «Д»

...Этот класс был словно крохотным ядром огромных вращающихся вокруг него кругов событий.

К 1984-му году в Красноярском крае был запущен первый в России (и в дальнейшем так никем и непревзойдённый) региональный проект развития образования. Подоплёкой его было чувство, созревшее у тогдашней красноярской элиты: что настало время переделывать свой край из индустриально-сырьевой колонии в благоустроенную страну, приспособленную к жизни людей; в мир, который было бы не стыдно считать своим домом. А магистральным путём этих перемен была избрана реформа краевого образования.

Тогда вторым секретарем красноярского крайкома партии был приглашён из новосибирского Академгородка видный ученый-физик Вениамин Соколов, ставший по совместительству и ректором преобразовываемого университета. Университет же выстраивался вокруг психолого-педагогического факультета, который и призван был выполнить роль кадрового локомотива намеченных преобразований. Этот факультет, «ППФ», стал первой и последней успешной попыткой создать гуманитарный аналог МФТИ. Как когда-то Московский физико-технический институт задумывался с целью выпускать не просто молодых учёных, а будущих организаторов науки — так и психолого-педагогический факультет в Красноярске был ориентирован на выпуск будущих организаторов образования и педагогических исследований. И многие из тех, кто проучился там во второй половине восьмидесятых, действительно ими стали...

Тогда, с 1984 года, в Красноярск начали всеми силами притягивать ведущих педагогических исследователей, независимо от степени их официального признания. С вузовскими преподавателями, студентами и учителями Красноярска начали работать Василий Давыдов (за два года до того исключённый из партии и изгнанный со всех должностей) и опальный философ Георгий Щедровицкий. Евгений Шулешко, незадолго до того взявшийся осваивать Эстонию — то и дело перелетал оттуда в Сибирь, путешествуя по детским садам края от Минусинска до Енисейска. В Красноярск переехал Виталий Дьяченко и быстро сделал его своим главным методическим центром. И т.д. И т.п.

Психолого-педагогическому факультету требовалась своя экспериментальная школа. И за два года она была построена: огромная 106-я школа «Универс». Директором был назначен вчерашний молодой руководитель летней математической школы при университете Исак Фрумин. Сделать «Универс» .моделью большой очень хорошей массовой школы — такова была намеченная задача.

Не самой масштабной, но самой яркой среди многих новаций, которые запускались тогда в 106-й, было открытие класса ШДК.

К тому моменту удалось убедить переехать в Красноярск в качестве учителя начальной школы Сергея Курганова. Но когда Сергей Юрьевич добрался до Енисея, другие учителя уже укомплектовали свои классы. Курганову достался последний — 1 «д», сформированный, как водится, из тех, кого не захотели брать в «а», «б», «в» и «г». С другой стороны, в этот же класс, под обаянием идеи эксперимента, были отданы несколько ребят из семей интеллектуальной элиты города

Первый, потом — второй, третий — и так далее — «д» класс 106 школы, набранный в своё время методом «отбора наоборот» на красноярской окраине многие годы демонстрировал всей стране поразительные возможности мышления и творчества школьников. Всех учеников одного класса. Я оказался у них, когда ребята были уже в седьмом. Античность по планам должна была уже завершиться ~ но с ней никак не хотели расставаться...

Беседы с Катуллом

«Основная интонация Катулла — грусть. Он как будто вновь стоит на обрыве, говорит прощальные слова. Или — громко говорит, как будто он полководец и обращается к своим солдатам».

Юля

«...Ещё у него стихи спокойные. Лишь периодически какая-нибудь строчка «вспыхнет». Эмоции Катулла в его стихах не бьют всё время фонтаном... Ещё у него есть особенная финальная строчка. Она звучит так, будто не относится к предыдущим, а лишь подводит по ним итоги. Что же касается трудностей в переводе, то у меня только одна — в латинских стихах слова стоят в необычном порядке в предложении».

Кирилл

...В этом классе нет ни одной некрасивой девочки; все они знают, что не могут не нравиться, трудность может состоять только в привлечении внимания определённого мальчика. Видимо, если семь лет рисовать красивых людей, размышлять о красоте и безобразии, вслушиваться в звучание форм и спорить о смыслах, вглядываться в себя и друг в друга — не раскрыть свою внешность так же трудно, как не раскрыться внутренне. Рисуют все замечательно и все по-разному: стремительно, старательно, гротескно, небрежно, утонченно... Рисуют дома и рисуют на уроках — слушая отрывки Тита Ливия или Плутарха, одновременно иллюстрируя их и набрасывая в тетради ключевые фразы своеобразного конспекта; самое сложное будет обдумать и сопоставить — это скорее достанется на дом. Рисуют символические образы, вырастающие из стихов поэтов-классиков, поэтов — русских классиков и поэтов-одноклассников. Выстраивают архитектуру греческих и латинских текстов. Рисуют схемы взаимоотношений выдающихся личностей науки, политики, поэзии. Изображают схемы циклов стихов и схемы битв, как они вырисовываются из слов римских историков, и сравнивают их со схемами из учебника.

В разворачивающихся диалогах вполне может принять участие каждый, вошедший в класс; ведь и учитель в нём мало выделяется — знания тут ничего не значат, важна способность проникнуть в суть, внезапно найти образ, подхватить чужую мысль. В финале диалога кто-то может одним жестом охватить весь клубок утверждений и предположений — и плод общих усилий удовлетворит всех; а может возникнуть совокупность двадцати ответов или нескольких наиболее полно разработанных.


...Я поскромничал и взял с собой едва ли треть тетрадей класса (книг-тетрадей, которые сознательно создавались как будущие «книги») — выбор у меня сейчас довольно узок. Знакомые мои реагировали на них очень по-разному: одни тщательно разбирались и выискивали полезные для себя методические подходы; другие восторженно зарывались в них, и, желая просмотреть всё, запутывались, и, взяв ту же тетрадь во второй и третий раз, удивлялись новым открытиям; третьи из вежливости брали одну-другую, откладывали и находили причину придраться. «Не знаю, где здесь античность. Сравни их рисунки хотя бы с изображениями на греческих вазах. А эта смазливая картинка неужели передаёт настроение стиха? И я так нарисовать могу». Я не знаю. Я не спорю. Но мне попадались на глаза их рисунки, посвященные Египту, где всё зазеркально иначе: прямые линии, плоскости, углы... А всего и было того Египта... Да и то по Геродоту.

Впрочем, согласен: не похоже это на углубление в античность ~ перед нами какое-то странное пульсирование: то очень далеко приближающееся к сердцевине чего-то тамошнего, то стремительно возвращающееся к себе, увлекая в свой возраст и век античные темы, события, строчки...

Мне повезло с тетрадкой Жени Горшкова — она у него толстенная и уходит куда раньше. И вот между Платоном, Периклом, Анаксимандром, Эсхилом врезаются античные Мандельштам, Гумилев, Бродский — и вдруг: Лермонтов. Рисунки к песням Окуджавы. Галич. Урок о фашизме. Ахматова. Высоцкий. А уж Пушкин с тетрадями не разлучается.

Такое впечатление: что Курганову взбредет в голову, то на урок и тащит. И впечатление, что иначе и быть не может. «Ведь главная тема — русский язык и русская культура. Нет, ещё одна главная тема — современность. Ведь творить им будет дано именно их».

Розыски драмы

...С первых школьных дней учитель Школы диалога культур занимается тем, что разоблачает перед учеником неочевидность самых привычных вещей — и первые же уроки демонстрируют возможность очень по-разному смотреть на загадки смысла числа, слова, предмета природы. Во втором классе по какой-то теории ученик их осваивает, однако внимательно присматриваясь к тем точкам, где у теории концы с концами не сходятся. Античность же, по мнению создателей ШДК, не навязывается ребёнку, а сама стучится в дверь; к третьему классу дети сами часто начинают воспроизводить способы понимания, близкие античным, и их вводят в античную культуру во всей совокупности её форм (математика, натурфилософия, философия, литература, скульптура, ремесло, история и т. д.). При этом ученик привыкает иметь дело не с учебниками, а с авторскими текстами, не погружаясь в античность, а вступая как читатель своего века в диалог с теми авторами и героями.


Для российской инновационной школы, а для Курганова в особенности, привычная точка отсчёта — образ Царскосельского лицея.

В живом восприятии античности история Царскосельского лицея пережила как бы две эпохи взлёта: если пушкинское время античность наполняла легкой, играющей, чуть элегичной красотой, то античная аура Лицея времён Иннокентия Анненского была уже сродни замкнутому предгрозовому пространству трагедии.

Кургановский класс встречается с римско-эллинской сферой как с гармонией и драмой одновременно. Изящество рисунков то и дело рассыпается, взорванное роковым смехом, и стрелы, посылаемые милыми амурами, грубыми мечами входят в тела.

«Из стихов Катулла мы узнаём, что сначала он любил Лесбию обыкновенно, как все люди. Потом ему стало казаться, что никто в мире за рею свою жизнь так не любил. Потом он уже стал сходить с ума от любви... Наверное, ни один старинный поэт не писал так жизненно. Поскольку мало кто так страдал и доходил до восхваления неразбавленного айна. Всё это похоже на самоистребление».

Б.

7 «д» — класс, никому, кроме Курганова, в руки даваться не желающий. Только было ужился в нем молодой физик Женя Ходос — и того директор Исак Фрумин сослал стажироваться на год в Австралию. Курганов который год мечтает найти классного руководителя — ну нельзя же так зацикливаться друг на друге! — но безумцев не обнаруживается. Здесь сказывается и общая беда альтернативных классов. Гуманизм традиционной школы проявляется прежде всего в разделении сферы жизни от сферы долженствования. И ученик, и учитель понимают, что на уроке им положено тянуть служебную лямку и выстраивать формальные отношения согласно принятым нормам. Жизнь происходит после уроков (а если во время — то секретно). Когда же ученик приходит в школу как в жизнь, то его не убедить, что нельзя открыто делать то, что можно тайно, и что учитель вовсе не обязан быть самим собой на уроке. Всякое ограничение может им усваиваться в соответствии с общими жизненными понятиями, но уже не как формальная данность. А «диалог культур» приучает к тому же, что любой вопрос можно и должно вслух обсуждать между собой. А если это ещё помножить на самомнение и на передающийся кургановский темперамент...

Ну да это обыденность. Драма будет впереди.

Вероятно, многие ожидали, что школа диалога культур будет выращивать детей культурных. Вежливых. Мягких. Доброжелательных. Крепко спаянных в дружный коллектив. Как же! Класс разбит на группки — иногда мирно сосуществующие, иногда резко конфликтующие. То и дело может вспыхнуть по отношению к кому-нибудь обычная подростковая жестокость. Нет, не какая-то особенная — самая среднестатистическая. Вероятно, часто несладко бывает жить в 7 «Д».

Ну и это что за драма? Дело житейское.

— ...Да, несколько человек сделали для себя выбор, что жить интересней с чем-то творческим; несколько решили, пожалуй, обратное. Большинство ещё не выбирало; то, что предлагает Сергей Юрьевич, их увлекает, но не будь его...

А ты обошелся бы без Сергея Юрьевича?

— В каком смысле? Но искать бы что-то, конечно, продолжил. Мне ведь сейчас интересны многие предметы независимо от учителей.

Ты говорил какое-то время назад, что ощущаешь жёсткий прессинг со стороны сверстников. Это прошло?

— Как бы смягчилось; перестало быть остро.

Раньше ведь этого ты тоже не ощущал; неожиданно вспыхнуло в какой-то момент и постепенно сгладилось?

— Да. Похоже. Просто я понял, что дело не в моем классе — он-то как раз лучший вариант. Что это всегда так будет в жизни, куда бы ни попал. И надо к этому привыкать.

Это только присказка. Но уж и сказка не за горами.

«Я не могу на это смотреть! Натыкаться на пустые, демонстративно безразличиые глаза! Кто-то даже пытается убедить себя, что ему ничего не нужно, и сам удивляется, если становится интересно. Они не меня предают, если бы! Они предают свое детство, свои таланты, свое будущее!..» Ну что же вы расшумелись, Сергей Юрьевич, ведь это только начинается; ведь вы по экстремистским своим привычкам безмерно преувеличиваете; у двух-трёх человек десяток-другой раз это проявилось! Но должно же это когда-то начаться. Они же из лицея не в высший свет поступать будут, богема их никакая не ждёт. Ребята ведь хорошо поймут, чем культура богата, а чем чревата — неужели вы надеялись, что все себя сознательно обрекут «бытию на грани»? (А сколько, кстати, сейчас проходит в старшие классы 106-й школы? Тридцать процентов? А ваши питомцы ничуть не грамотней своих сверстников. И из ваших возьмут туда меньше половины. А ведь те, кто знает, что скорее окажется за бортом, ещё за год, за два за бортом начнут себя чувствовать.) Как не поколеблются нормальные люди, желающие простой, благополучной, такой привлекательной жизни? А кому-то захочется лёгкой, весёлой, богатой. Каждый выбирает по себе. И не наше, читатель, дело сюда соваться. Подозреваю, что и не ваше, Сергей Юрьевич.

«Я не могу судить о лирике Катулла, так как мы читали пока переводы. Переводы, если сказать честно, не очень хороши. Он писал про себя, о своей жизни, о своей несчастной любви. Никому этого не судить (не считая Бога)».

Надя

Кургановские росчерки

Сурова ты, Света! — Какой ты скучный и неблагодарный читатель, 5+. — Очень хорошо, почти по-латыни. — Точно и тонко! — Согласен. — Весьма изящно. — Кто знает... — Великолепно!! — Хорошо!! — Отлично! — Очень, очень интересно! — Ох, здорово! — Изумительно, но обязательно раскрась. — Как интересно сказано... — Ура по этому поводу!

Вероятно, лестно получить пятёрку с двумя плюсами и тремя восклицательными знаками. Нет, что вы, тут и не пахнет никакой педагогической позицией, направленной на поощрение учащихся. Просто непредсказуемые явления в тетрадях то изумляют, то заставляют задуматься, то нечаянно попадают в какие-то сокровенные мысли оценщика. Ведь школьная оценка, как бы ни лукавили, — это только выражение личного отношения учителя к труду ученика, не более и не менее. И ещё заметим, да не будет никто на меня в обиде, собственные кургановские переводы — из всех наименее интересные.

Трояки нещадно расставляются за ошибки при списывании с доски (особенно, если Пушкин). Замечания имеют преимущественно деловой характер: строку не держишь, непонятно, ,где заканчивается, опять нет подстрочника, расставь ударения, не сможешь прочитать, будь внимательней, где д/з? — и в таком канцелярском роде.

Урок же может открываться самым мрачным образом Курганова, готового рассыпаться громом и молниями. И будет грознеть и суроветь, пока происходящее его не увлечет.

«У-у, как мы друг другу осточертели! Семь лет — одни и те же лица, и одна и та же физиономия! Это же невыносимо! Хоть бы кто отвлек внимание!»

«Это не совсем так. Только мы начинаем друг другу надоедать, Сергей Юрьевич соберётся и уедет куда-нибудь. И опять все соскучатся, и очень ряды его видеть. Он точно чувствует, когда мы уже раздражаем друг друга и пора пропасть на какое-то время».


В не всегда последовательных деяниях и действиях Курганова бьёт в глаза некая рыцарственность, для которой культура выполняет роль Прекрасной Дамы. Едва он начинает подозревать, что нормы цивилизации и благоустройства в системе мышления кого-то из поучающих людей игнорируют интересы творчества или выдавливают культуру, он немедленно бросается в бой. Часто с ветряными мельницами.

В нём удивительно сосуществуют разнообразные пласты сознания, часто непредсказуемо выходящие на поверхность. Любой самый скромный вопрос первоначально высказывается им в предельно агрессивной форме — то ли ему интересней крайние точки зрения, то ли он считает продуктивной резкую поляризацию диалога, то ли проверяет, держит ли удар собеседник, то ли желает сразу вытащить из него последние мысли, то ли испытывает гордость за наличие особого мнения при всеобщем согласии и миролюбии. А может выступать как очень внимательный слушатель, увлекательный и точный рассказчик и чрезвычайно рассудительный собеседник. А может просто молчать и молчать. В Курганове странно объединяются Дон-Кихот и Дон-Жуан да, пожалуй, ещё неунывающий Василий Тёркин.

Ему и собственную жизнь нравится разыгрывать как роман.

Дважды женат. Дважды разведён. С обеими женами в наилучших отношениях. Обитает в маленькой комнатке во флигеле школы (очень удобно для 7 «д»). Работать с родителями предпочитает, заглядывая к ним в гости на ужин и приглашая в ресторан или театр.

Учится он вместе с 7 «д». Ведь по происхождению-то — математик, а занимается нынче по преимуществу историей, лингвистикой, философией, филологией. Правда, и московские соратники сильно выручают. В образовательном пространстве Школы диалога культур, кажется, нет двух преподавателей, вполне признающих друг друга. Курганов уж точно сейчас никого не признаёт. Впрочем, как он самодовольно заявляет: «Культура и должна быть неповторима». Но, может быть, после процесса самоутверждения начнёт пробиваться и диалог между диалогистами?

Концепция ШДК и у Курганова далека от реализации. И не пахнет никаким разновозрастным и соответственно разновременным общением. Из античности должны были уйти ещё полгода назад — но очень жаль расставаться, и в средневековье перешагнут хорошо если по весне. А бсвоятся ли там — тоже не факт. И если вдруг через год хоть половина класса превратится в трезвомыслящих людей, озабоченных карьерой ближайших лет — какой уж там прежний диалог!

Не забудем, что все же Курганов математик, и самый сумасшедший поэтому из его предметов — математика. Вот маленький отрывок из Неучебника математики для 3-го класса, написанного по воспоминаниям об уроках, осуществлявшихся тем же 7 «Д» четыре года назад (Это не избранные места, весь Неучебник так написан!):

«— Двоица не число, потому что она вредная, как лошадь, которая не хочет впрягаться в упряжку. Единица — начало всего, а двоица — продолжение. Двоица не число. Она враждебна единице, потому что не хочет быть продолжением.

Это всё очень занимательно, — проговорил Петя. — Но мы начинаем походить на греческих оракулов или на сумасшедших. Мы перестали спорить и начали вещать. И боюсь, мы утратили вкус к математике и давно занимаемся философией. А Машка обещала нам школу. А мы устроили какой-то философский шабаш... Я предпочел бы вернуться к старым, добрым, проверенным идеям числа как отношения величин и дать Алёше построить его числовую систему...

Петенька, солнышко, ну подожди ещё пару параграфов!..

...Троица совсем не похожа на то, что её породило, на двоицу и единицу. То, что родится, будет совсем не то, что зародыш. Три — это не один плюс два! Это совсем другое: кристаллик, треугольник, его можно вертеть, а он, как шар, не меняется. Ничего этого не было ни у 1, ни у 2.

То есть как? Вы хотите сказать, что 1+2 не равно 3?

Именно это мы и утверждаем.

Но разве вы не видите, что один и два пальца — это три?

С пальцами всё понятно. А с фигурными числами — нет. Фигурные числа нельзя складывать просто так. Надо каждый раз выстраивать новую форму. А про единицу и двоицу вообще нельзя сказать, что это обычные числа!

Зародыш — это точка. Точка не имеет частей и формы. Про неё можно сказать только, что она есть.

Троица одна потому, что не будь такой удивительной троицы, тогда бы единица и двоица сшиблись, сшиблись бы чет и нечет, и не было бы у них свободы.

Я могу их нарисовать: единица — это простое, несветлое, оно даже не может отлететь и приблизиться к числу; двоица уже светлое, но ещё не совсем, оно приближается, но все равно не может: а вот троица уже совсем светлое и уже окончательно завершенное. Тут «проснулся» Петя и сказал: «Конечно, меня по-прежнему раздражает ваша мистика чисел. Но я кое-что начинаю понимать. Вам важно показать, что каждое число — отдельность, самость, а не просто точка на прямой линии, как у нас с Алёшей. Впрочем, по поводу точек мы ещё поговорим. Но то, что у вас каждое число обретает свое лицо, кажется, будет полезно в теории чисел...»

Прогулки с Катуллом и Овидием

Курганов был совершенно сражён тем, как встретили его ученики Овидия. «Этот герой хочет сам не знает чего!» «Очень ветрен, любит одну, любит другую, любит третью, его кидает от одной к другой, это плоховатый, он всех сразу любит». «Настроение грустное, потому что не о чистой любви рассказывается и не о взаимной...» «Он здесь уже и на мужчину не похож, тряпочка, и не более. Где его гордость? Разве мужчина таким может быть? Он как телёнок: поманишь пальчиком, подкупишь — прибежит! Сразу!!» «Я отношусь к герою Овидия плохо — если он любил многих женщин, то он испортил многим жизнь тем, что вечно уходил от них к другим. Он просто безвольный человек». «Для чего тогда два человека женятся? Чтобы потом изменять? Я не знаю, мне он не нравится».

Женя, впрочем, добродушно заметил и зарисовал о колесе любви: центр — мужчина, вращающееся колесо — женщины, спицы — стрелы любви. «Эта любовь жестокая и любовная. Он любит одну и бежит от нее, но ничего не поделаешь. В нем любовь нашла пристанище... А Катулл засмеял бы Овидия: Любит всех, ха-ха-ха! А Овидий засмеял бы Катулла».

И лишь Валера Маслов далеко выбивается из общего ряда: «В этой элегии он так хорошо передает свое чувство. Оно так меня затрагивает, -это просто не высказать. Элегия передает настроя Рима, подчеркивает, что весь Рим так настроен, что этот настрой уже изменить нельзя. По-другому нельзя! Как бы кто ни пытался. Что они такие и останутся, какие есть. Что они без ума от женщин, когда они их видят, они не в силах остановить себя. Он подчеркивает, что по-другому не будет».

Но ведь и о Катулле отзывались вначале: «Он как-то даже не выдерживает ритм стихотворения. То он о ком-нибудь говорит хорошо, то вдруг о нем же резко плохо, потом снова хорошо. В его стихах, ни в одним, нет искорки огня, нет красоты стихотворения, которая есть у Пушкина, Лермонтова, Есенина... многих других наших писателей»: «Сергей Юрьевич! Мне Катулл не нравится. Его стихи меня раздражают! И изображать я их не могу! Моя схема содержит мягкие и ласковые стихи, грубые и жестокие (какие есть в цикле). Весь цикл наполнен любовью, жестокостью и каким-то раздражением. Потому что меня эти стихи раздражают. В цикл вложена душа, это чувствуется. Но в перевод это не вложено». Зато через месяц будут замечания вроде: «Я думаю, что Катулл был больной. Он искал в стихах спасения. Он отдаёт в стихи всё счастье, существование, честь. Мне очень помогала болезнь Катулла при составлении перевода. Стоит только подумать, что поэт больной, как в голову приходит новая фраза. А пока ты её записываешь, появляются все новые и новые фразы и предложения. Катулл, наверное, тоже так писал. Думал, что любовь к Лесбии — больная, и к нему в голову прилетали новые фразы... А всё-таки жаль, что мы с ним прощаемся. Может, продолжим?». Видимо, дело в том, о чем писал Саша Чубаков: «Форма стиха, её загадка становится понятной, только когда стихи переведешь. И только тогда понятно, почему она загадочная и необычная. Что такие стихи, как эти, не писал никто». И можно-таки ждать через месяц переводов Овидия.

Я так и не понял, разделены или нет житейские и творческие взаимоотношения между ребятами. Но во время сотворчества поразительным образом снимаются все конфликты. Каждый видит в другом нечто поражающее и неповторимое, недостающее самому себе.

«Даже если бы оба стихотворения были одинаковы и там и там (слово в слово), всё равно они бы отличались смыслом. Потому что любовь не может быть одинаковой, и всё, что связано с нею, различно. Две одинаковые любови не могут жить в одном мире. И даже в древности».

Лена Байкалова

И все до невозможности друг на друга не похожи. Женька Горшков, самый небрежный и по-пушкински легкомысленный, то и дело снимает урожай лавров: «Все переводили будто дословно с латинского на русский, а Женя использовал всю свою фантазию. И за счет этого, кажется, выиграл конкурс. Мне больше всего нравится строка «А вино пусть будет сладким, виноградом кубок пахнет», — да зачем искать лучшую строку, у него все строчки хороши, одна лучше другой. У него стихотворение написано не в высокой и не в низкой форме, а в средней; оно всё получилось связанным, и вторая строка вытекает из первой, а третья — из двух предыдущих»: «Во многих стихах есть что-то неестественное, а у Жени и Кирилла всё как на ладони. Всё очень просто и понятно. И это лучше всего».

А у Валеры стихи, напротив, чрезвычайно вдумчивые и как бы всегда гораздо больше его, чем Катулла, но часто этот перевод оказывается самым точным! И всегда строгий, архитектурно вымеренный стих у Кирилла и Надежды. А у Димы Пластинина и Максима Исламова стихи плавные, податливые, свёртываемые и разворачивающиеся. А вот о Леночке Михайловской: «Стихотворение такое решительное, настойчивое. Лена всегда такие пишет. Даже с виду посмотришь на Лену, поговоришь с ней, и сразу можно сказать, что она резкая, твердая и в то же время не совсем уверенная. Ну прямо как её стихи. Ну вот, Лена, а ты говорила, что стихи Серёжи Черкасова совсем далеки от самого Серёжи. Про твои так не скажешь. Всё!» А Сережа совершенно сразил всех прозаическим переводом (потом появились подражатели). «А мне больше, всех понравился перевод Светы Доновой. Он нелёгкий и нетяжёлый. Когда его читаешь, слова превращаются в капли. А ритм начинает играть». Чьи-то стихи кажутся черновиками с пронзительными и не подогнанными ещё друг к другу мыслями-чувствами. Марина может не выдержать и запустить частушку: «Говорит любимая моя: замуж выйду только за тебя. Даже если сам Юпитер, муж Юноны, небожитель, домогается меня — все равно я выйду за тебя!» А у Оксаны Циберкиной строчки броские, как искры, как брызги. А в стихах Тани Калини-ченко пробивается что-то романсовое.

Ещё один текст о гражданских войнах. На листке у Валеры появляется человек без головы, отрубающий голову другому, связанному (тот пока с головой, соответственно). В тетради Кирилла — кентавр, рубящий двумя мечами собственное тело. А несколькими страницами раньше обламывается под стрелами, летящими с неба, имперский столб с надписью КОМА и вырастает другой, с обратной надписью АМОК. Такое вот почтение к античности.

«Пусть имена цветущих городов
Ласкают, слух значительностью бренной;
Не город Рим стоит среди веков
А место человека во вселенной».

Осип МАНДЕЛЬШТАМ



«Жить, моя Лесбия, будем любя
Старцев суровых же сплетни
Все вместе и асса не стоят...»

Кирилл ИВАНИЦКИЙ и Гай Валерий КАТУЛЛ


март 1993 г.


...ЭТО был год острого кризиса: год расстрела парламента и краха надежд на политическую демократию в России — я год нараставшего кризиса в кургановском классе, когда часть ребят в конце концов взбунтовалась против продолжения учительской опеки, а часть встала за Курганова горой. Впрочем, в отличие от кризиса общенационального, этот обернулся только неожиданным укреплением эксперимента.

Когда Курганов отошёл в сторону, в его класс пришли учителя, очень удачно и по-своему подхватившие линяю диалогического обучения: в чём-то более мощно, в чём-то более уравновешенно. Сам Курганов остался в классе учителем математики и наслаждался наступившей гармонией.

Вскоре из творческих работ подростков с пятого по девятый класс была собрана книга «Сохрани мою речь...»; у частя класса диалогическое образование своеобразно продолжилось в городской литературной студии и публикациями во взрослых литературных журналах.

Но более поразительным эффектом в 9 «д» было то, что вроде бы независимо от всякого культурного обучения одни девятиклассники вошли в сборную России по регби, другие отправлялись побеждать на танцевальные конкурсы в Испанию, третьи профессионально занялись прыжками в воду...

Потом они закончили школы, у каждого из них сложилась своя судьба. Какая? Нормальная. Разная. Достигнуты ли провозглашаемые когда-то цели? Удалось ли воспитать людей, для которых феномены культуры являются частью жизненных ценностей, людей, способных смотреть на мир с разных позиций, тех, для кого их детские голоса остались звучать во взрослой жизни? Это да, конечно. Впрочем, как и все придуманные и воплощённые цели образования, они не кажутся такими уж сияющими и сверхважными, как в замысле.

Дождавшись выпуска одиннадцатого класса, Курганов вернулся из Красноярска в Харьков, в гимназию «Очаг» — которая за это время в большой степени воплотила концепцию Школы диалога культур. С харьковскими первоклассниками теперь переписываются красноярские выпускники — так становится привычной нормой один из вариантов тех межвозрастных диалогов, которых так не хватало Курганову в Красноярске.

Но «Очаг» — это уже другая история. А вот одну из статей, связывающих эти две эпохи, и осмысляющую ещё красноярский опыт противоречий диалогического образования здесь, наверное, будет уместно привести.

Обсудить на форуме  |   Обсудить в ЖЖ



Для печати   |     |   Обсудить на форуме



  Никаких прав — то есть практически.
Можно читать — перепечатывать — копировать.  
© 2002—2006.

Top.Mail.Ru   Rambler's Top100   Яндекс цитирования  
Rambler's Top100