Михаил Кордонский

Подземные реки

Концерт Умки в Одессе. Арт-лит-джаз-кафе «Макондо». Вся реклама — объявление в ЖЖ. Площадь комнаты примерно 25 кв. м, большинство из семидесяти человек средним возрастом двадцати двух лет сидят запросто на полу. Сухая цифирь — остаточная привычка вчерашнего будня, ремесла провинциального журналиста. Сейчас этот голос и энергия отодвинут в прошлое, заполняя акустическую среду; затем, все плотнее, плотнее прижимаясь к стенам, отражаясь, наконец, все бытие станет гуще и проникнет сквозь физические тела...

— Вы журналист? — спросил меня в перерыве сидящий рядом мальчик, видом то ли скинхед, то ли браток.

— Да... А как это заметно?

— По глубине погружения в среду, сосредоточения на текущем моменте жизни, концентрации и вникания, — такие слова a like Кастанеда вылетают из бритой головы. В него вселилась душа Умки?! Да чепуха, просто умный парень карнавалит, шлангом прикидывается. А вдруг все-таки?..

Они пищать, и я пищать
Они потеть, и я потеть
Они нищать, и я нищать
Они хотеть, и я хотеть
Я была с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Стало на что-то очень похоже. Какие-то ассоциации... Шевчук в юбке? Криво. Умка всегда в джинсах. Хотя и в этом что-то есть. В назначенной Украиной Одессе поет москвичка, а среди сидящих в тесноте душ есть оранжевые и синие, и функционеры в том числе, они знают друг друга, но сегодня они не дерутся и не дискутируют. Умка говорит не только им, а ИМИ:

Костюмчик стоит столбом
Он хочет казаться модней
Так выпьем за на нашу и вашу свободу
Держась за шкворни корней
Покурим за вашу и нашу победу
И станем еще смешней!

И в золотое сечение концерта, в то самое отстоящее от начала и конца по времени место, куда учебники по драматургии рекомендуют вставить кульминацию пьесы, ее вставляет жизнь хриплым голосом из зала:

РОКА ДАВАЙ!

Это кричит (в паузе, правда, между песнями) невесть как сюда попавший непросвещенный и непросветлевший парень. Умка дергается, но публично как бы не реагирует. Зал, глядя на нее, ведет себя деликатно: чайник отделывается несколькими недоуменными взглядами. А ведь устами младенца иногда глаголет... ну, в истину, положим, не верю, но что-то этакое... от шкворней корней.

Глас вопиющего про рока расширил мне если не сознание, то хотя бы церебральные сосуды. Я, наконец, вспомнил, на что же до боли знакомое и до боли забытое так похожи мне эти более чем звуки.

Тридцать лет назад

Комната в таком же подвале и такой же площади, но не на Пастера, а на Маразлиевской, заполненная примерно тем же количеством ребят того же (тогда) возраста. В Одессе все подвалы XIX века похожи вырубленными в метровой толщины ракушечных фундаментах раскосыми вверх нишами — оконными проемами. Там в глубине стены, выше потолка — форточка, в которую можно увидеть ноги прохожих, а иногда и кусок небушка над крышей дома напротив. Молодая женщина примерно того же возраста, и тоже москвичка, в гостях с квартирником (клубником?), с акустической гитарой и... нет, лицом не похожа совсем, очень славянская, рыжая, а чернявую Умку при желании можно подставить за кого угодно, но все это растворяется и исчезает в звуке. И тот же неожиданный переход от прозаического голоса общения к надрыву песни, и та же неведомая сила, как в центрифуге, вжимающая нас в себя:

И по ветру полетят семена моей любви,
семена моих надежд, перышки моих утрат.
В чьи-то души упадут семена моей любви,
семена моих надежд сквозь утраты прорастут.
Будет лето, будет нива.
Жните хлеб и будьте живы.

О боже, как они похожи! Ну, что за чудеса, я сам в рифму заговорил?! Тоже вселение душ?

Зачем уметь плавать, если хочешь достигнуть дна,
И ты остаешься, а я бегу одна, бегу одна...
Теперь я знаю, любить — это так легко,
И мне не страшно, даже если ты далеко, ты далеко...

Любовь, моя лодочка, не утони —
море часто штормит... Любовь, моя птица, крыла не сломай —
где-то гроза гремит...
Хоть я ничего и не жду от тебя,
но мне без тебя и земля — не земля...

Я изменила себе — с тобой,
Я жена и мать.
И я должна готовить обед,
Но вам меня не поймать.

Если бы я была твоей собакой,
была твоей собакой, верным спаниелем,
я бы тебя ждала тогда с работы,
как не умеет никто на свете ждать.
Но не могу я быть твоей собакой,
быть твоей собакой, бежать с тобою рядом.
Все потому, что я сама охотник
и по болотам с двустволкою хожу.

Сегодня среди мальчиков и девочек, заполнивших пол подвала, не то что Веру Матвееву, малая часть вообще знает, что существует бардовская субкультура. Знания большинства этой малости почерпнуты не из песен, а из упоминаний. Например, из романа Макса Фрая, где суперкрутой киллер имеет кликуху «каэспешник» — за странный для своей профессии имидж. Оставшиеся несколько знают, о чем речь, и терпеть это ненавидят. Не без взаимности. В сей же момент, когда в Одессе поет Умка, под Питером проходит всероссийский детско-молодежный бард-лагерь. Бывают и такие в XXI веке, средний возраст участников даже поменьше, чем зрителей Умки, большинство — школьники. Но в процессе его соорганизации звучало: «Не привозите сюда тех, кто курит и поет Цоя!» Была там дискуссия, они нашли какой-то компромисс.

Все это от хрипатого! Все они вышли из него, как иные полутора веками раньше из шинели. Барды и рокеры, которые испокон шестидесятых, как подметил с богословской основательностью иеромонах Лурье, «не общались между собой — почти как иудеи с самаритянами».

Это — андеграунд. Так текут подземные реки. У каждой свои горизонты, свои источники и свои ключи. Как глупо бы их перемешать: целебные и сточные (из которых извлекают драгметаллы), и получить одно сплошное буль-буль — монотонную равномерность, равномерзость с одинаковым вкусом и запахом. В настоящих сказках и настоящей жизни воды бывают мертвые и живые, они лечат мир разнообразием. Если им удается попасть в нужное тело и в нужное время.

После одной из песен про любовь из зала раздается женский вопрос, указующий на аккомпаниатора — Бориса:

— А это про него?

— Это про него! — отвечает Борис, показывая рукой в ту самую косую форточку.

— Да, — не взглянув на Бориса и никуда не указуя, соглашается Умка, — это все, все, что я пою, — это про него.

Вере понадобилось вспомнить номер телефона. Тогда она зашла в кабину таксофона и без всяких префиксов и карточек (впрочем, их тогда и не было) набрала в Одессе московский номер:

— А ты смотри, как я буду набирать, и записывай.

Два очень похожих поступка: сотворение мессиджа, который получит вовсе не тот, кому он отправляется.

Сорок лет назад

Еще ничего нет — ни барда, ни русского рока. Может, и есть, но не названо словом пока... а это все равно, что нет. До Начала. Спортивный горный туризм, привал. Нет никакого концерта, гитара — это как гармошка 100 лет назад, или волынка, или свирель 500, 1000, 2000... Типа отдых. — Была бы прочна — так по деловому-бытовому — палатка, и был бы нескучен — с элементами, значит, экскурсионного туризма — путь. В смысле маршрут, а не дао какой-нибудь. Поэзия — где-то там, в школе Пушкин&Лермонтов, а для внешкольных любителей — и посмертно-опальный Пастернак, и многие другие, но это книжное, а мы здеся, тута, в лесу. Магнитофоны еще редкость. Все поется из уст в уста, из похода в поход, естественно, никто не интересуется авторами. Народное. Или даже если «мы с тобой два берега у одной реки» — известно, что из кино, но все равно авторов в лесу не знают. Люди смотрят в огонь, слушают звуки, расслабляются. И вдруг. На той же гитаре с теми же тремя аккордами и тем же никаким голосом, скорее — речитативом:

Мимо ристалищ и капищ
Мимо храмов и баров
Мимо шикарных кладбищ
Мимо больших базаров

Тридцать 15-16-летних ребят, не особо-то образованных — из райцентра русской нестоличной области — испытали культурный шок, катарсис. Они назвали свой спортивно-туристский клуб «Пилигрим» и сделали эту песню своим гимном. Они остались друзьями на всю жизнь, до сих пор съезжаются из разных городов и стран на встречи выпускников. Имя автора вместе с хрестоматийной историей питерского тунеядца они узнали только через пять лет из диссидентского самиздата (еще одна подземная река). Я знаю десяток похожих случаев, связанных только с этим стихотворением, а если взять шире, то уверен, что аналогичных в русской культуре (или в чем это?) было множество.

Когда Иосиф Бродский стал нобелевским лауреатом, я согрешил грехом злорадства! Да не на совковую власть и гебуху, с ними-то давным-давно все было ясно. А на тех искусствоведов, которые доложили Хрущеву, что картины художников андеграунда плохи. Что, скажете, он сам посмотрел и не понравились? НЕ ВЕРЮ! Это все равно как бы он чертежи Королева и Сахарова лично читал и говорил: «Вот эта ракета криво полетит, а эта бомба не взорвется!». Политик, как и положено, доверяет экспертам. Что, конечно, ответственности с него не снимает. Спутники, однако, при Хрущеве летали, да и в культуре не все уж было так удручающе — типа в области балета. Гебуха, изъяв чемодан магнитозаписей и не найдя «антисоветчины», предъявляла акт экспертизы, подписанный настоящими, искренними искусствоведами, что это, мол, пошлятина и безвкусица.

Я всю жизнь старался держаться на некоторой дистанции от людей, твердо знающих, что такое хорошо и что такое плохо. Хотя уважаю их и понимаю, что без них станет трудно, что-то важное в моем мире они на себе держат.

Но уж людей, которые так же твердо знают, что красиво, а что безобразно, я обхожу за три версты!

В моем мире за трехверстовой зоной и рок и попса, и авангард и кич, и андеграунд и масскульт — порождения одного Бога. Впрочем, некоторые считают, что одной обезьяны.

Десять лет назад

Три «клубных поколения» спустя выпускник «Пилигрима» Андрей Купавский (возрастом примерно Умки) стал профессиональным оператором и режиссером и несколько лет делал на одном из московских телеканалов передачу «Подземные реки». Он из тех редких людей, видение которых не зашорено сословными, кастовыми и тем более искусствоведческими условностями. В его фильмы на равных попадало все бесконечное разнообразие видов Арбата, где Умка в ту же эпоху зарабатывала на хлеб пением. Может, они и пересекались. Нынче каждый из них по-своему успешен. Умка гастроляет подвалами и продает прилично сделанные CD. Андрей снимает хорошую профессионалку по заказам — кормить жену и детей. Надеюсь, цифровые копии «Подземных рек» хранятся в его архиве. Кто еще попал к нему в кадр? И к другим, таким же, как он? Кто впитается в песок, кто вольется в другой поток? И какие силы, взломав асфальт, вырвутся на поверхность?

И если ты задашь себе вопрос,
Зачем же я живу?
Зачем живу?
Ты только вспомни про траву!
А хризантемы на столе
в хрустальной вазе уж сто лет
горят — не верь! Манят — не трожь!
Учиться надо у травы!
Ты верь траве — трава права!
Растет в теплицах только ложь!

Процитированы стихи Иосифа Бродского,   Анны Герасимовой (Умки),   Виктора Луферова,   Веры Матвеевой.

«Русский журнал». 15 февраля 2007 г.