Фонарщик
Оглавление раздела
Любите детей долго и нудно!

Последние изменения
Неформальные новости
Самиздат полтавских неформалов. Абсолютно аполитичныый и внесистемный D.I.Y. проект.
Неформальная педагогика
и социотехника

«Технология группы»
Авторская версия
Крошка сын к отцу пришел
Методологи-игротехники обратились к решению педагогических проблем в семье
Оглядываясь на «Тропу»
Воспоминания ветеранов неформального педагогического сообщества «Тропа»
Дед и овощ
История возникновения и развития некоммерческой рок-группы
Владимир Ланцберг
Фонарщик

Фонарщик — это и есть Володя Ланцберг, сокращенно — Берг, педагог и поэт. В его пророческой песне фонарщик зажигает звезды, но сам с каждой новой звездой становится все меньше. Так и случилось, Володи нет, а его ученики светятся. 


Педагогика Владимира Ланцберга


Ссылки неформалов

Неформалы 2000ХХ

Бродит маленький фонарщик

На вопросы составителей книги отвечает выпускник В. Ланцберга — Геннадий Дульцев.



В клуб1 я пришёл в мае 82-го года. Как большинство, от пацанов узнал, что в подвальчике авиамодельный кружок, ещё какие-то кружки. Мы с Костей одновременно узнали об этом то ли от Вовки Дмитриева, то ли от Вовки Рымара. Заглянули, записались в авиамодельный кружок. Никаких особых впечатлений от первой встречи не было: ну человек, который чем-то руководит.

У нас тогда была ещё одна заморочка: мы кроликов в лесу завели, построили клетки, сарайчик — у нас было чем заниматься и о чем заботиться. И поначалу ходили в клуб по мере возможности, по настроению.

Как такового, кружка не было, мы там думали про авиамодели, но это не было плотно, акцентированно, в оборот нас в этом направлении так сразу не взяли, и мы туда иногда и заглядывали. Заглядывали до тех пор, пока не было объявлено, что клуб идёт в первый поход. На вопрос: «А мы?» — нам сказали: «Вы, ребята, мало появляетесь, вас мало кто видит, тут клуб уже существует месяц или полтора, и по решению клуба вы сюда не попадаете». Я тогда очень сильно расстроился — до соплей. Я даже пару раз бегал за Бергом, чтобы он меня в этот поход всё-таки взял. В поход мы не пошли, но пинок лично для меня был сильный. Появляться мы стали регулярно. Стали появляться, стали немножко понимать, что там нет чётких разделений на кружки, на секции, что всё это вместе. Чем-то стали интересоваться. Для меня главным стимулом была возможность ходить в походы. Мы и так из леса не вылезали: индейские игры, минипоходы на полкилометра от дома… А тут запахло чем-то более серьёзным, и это заманивало. Через две недели был второй поход. В него мы попали.

А потом, ещё недели через две, началось мероприятие совместно с Устиновым, куда мы тоже попали. И там был не просто поход — там была работа. И вот тогда мы месяц прожили в лесу, были загружены заботами, делами, обязательствами. Именно этот месяц лично для меня стал переломным. Тогда мы уже въехали в ситуацию.

Мне тогда было 12 лет. То, что делали взрослые, т. е. события, связанные с КСП, с педагогическими семинарами (я даже сейчас не берусь сказать, как это называлось у взрослых), я воспринимал на уровне своей команды и группы Устинова. Мы с ними перемешались, работали. И мы больше были озабочены не тем, что происходило у взрослых и для чего они собрались, а тем, что мы там жили, обеспечивая тропу, лагеря, встречи-провожания гостей. Для меня это было на уровне задач, связанных с обеспечением мероприятия. Первые рюкзаки, первые палатки, первые тропы, первые песни — на таком уровне. Это я чуть позже стал понимать, что у взрослых происходит.

Ущелье, река, лес. Речка небольшая, почти ручей. Вдоль ручья — тропа. На тропу нанизаны несколько лагерей на несколько палаток. В каждом лагере находится определённая группа взрослых, у которых свои задачи. И где-то в самом конце ущелья, куда мы пробили тропу, почистили, стоит пара наших рабочих лагерей, в которых живут дети с руководителями клубов. И наша задача была — поддержание тропы, заброска продуктов во взрослые лагеря, заготовка дров для взрослых лагерей. Взрослые, конечно, тоже там чем-то занимались, но мы как бы лагеря в готовом виде сдавали команде взрослых, которые там появлялись, — готовые лагеря с настилами под палатки, с ямами под мусор, с костровыми местами, с телефонной связью, которую мы протянули через все ущелья между лагерями.

И для нас всё это было впервые. Мы там стали разбираться в телефонных проводах, в лесной туристской жизни и т.д. Постоянно делали продуктовые заброски. На уровне впечатлений — это первые знакомства с ребятами и со взрослыми, первые «щупанья», что такое гитара. Именно в этот месяц многое сошлось. Первые аварийные работы, когда после продолжительных ливней поднялась река и лагеря были друг от друга отрезаны, прохода не было хорошего, и поиски выхода из ситуации — всё это в плотном режиме, всего этого много, постоянно, и каждый день наполнен новыми событиями, ощущениями. В основном, сильно включало, что чувствовалась персональная ответственность. Насколько я помню, тогда обычаями, законами, традициями, которые потом в клубе сложились, ещё никого сильно не «душили», не «давили», было достаточно свободно в этом плане.

Из взрослых были Володя, Устинов, Кордонский. Романна появлялась там время от времени (тогда Жека совсем малая была, Романна не могла постоянно там находиться). Ну, в основном, это были Берг и Устинов. Какое-то время жили ребята постарше, это кто вышел из «Пилигрима». Появлялись старшие берговские дети: Купавский, Воробьёва — из этого круга. Было ещё влияние со стороны тех людей, с которыми мы встречались, со стороны Устинова с его группой.

Понимание, зачем мы это делаем? В общем — да, было. Если говорить о моих личных ощущениях — просто жизнь в лесу с достаточной степенью свободы, с постоянным приобретением навыков, с чем-то новым меня сама по себе захватывала, завораживала, несмотря на то, что я с этим столкнулся всего полтора-два месяца тому назад. Потом это всё стало глубже, осмысленней: когда мы видели плоды своей деятельности, видели, что кому-то от наших трудов удобно, приятно, было удовольствие, что нам удавалось сделать что-то хорошее. Хотя было очень много непонятного, очень много вопросов, каких-то подозрений в адрес Берга и Устинова — что за люди, зачем им это, что им нужно от нас? Почему Устинов — это Юра, а Ланцберг — это Владимир Исаакович?.. Это не сильно мешало, потому что общая атмосфера жизни в лесу заслоняла все. Для нас, для детей, это было большое приключение. В том летнем большом мероприятии были отдельные кусочки, которые я помню, отдельные события, не обязательно поворотные, просто запомнились эпизоды жизни там. Но всё мероприятие целиком было одним большим явлением.

Из этого мероприятия мы вышли другими. Туда мы забрасывались мало понимающей компанией, а оттуда вышли командой — с кучей недоработок, недоделок, но это уже была команда, которая впоследствии и стала костяком клуба. Нет, я говорю не об устиновской команде, а только о клубе, о «Фонарщике», У Устинова не было много народу, всего несколько человек, потом они у нас остались просто друзьями, знакомыми, товарищами. Но команда «Фонарщиков» оттуда вышла сложившейся. И потом, осенью, в жизни клуба, в организации дел пошла инициатива и от нас. Мы уже не воспринимали клуб Домом пионеров с кружками. Деятельность по направлениям фото, радио, моделизма проявлялась, но не как отдельные, обособленные моменты: первые отснятые фотоплёнки надо было проявлять и печатать, мы уже столкнулись с радио, с телефоном и проволокой — дальнейшая деятельность уже была осмысленной, к чему-то привязанной, мы уже понимали, для чего это. Дальше была школа, учёба, в клубе приходилось появляться в свободное от учёбы время. И тогда уже начинали складываться традиции, обсуждаться и вывешиваться на стенку законы клуба.

Хотя момент недоверия ещё был, что Берг какой-то западный шпион, что у него какие-то мощные радиоприемники в доме есть…2 Это так по-детски воспринималось, от непонимания, как версии… Потом Таня Ковальчук, помогая разбираться с его перепиской, нашла письмо от Устинова, что «эти сволочи» — речь шла о детях… Слово её возмутило, она письмо цапнула (та самая Таня, которой посвящена песня «Костёр у подножья зелёной горы…», — к сожалению, её нет уже с нами). И вот тогда с этим письмом мы в очередной раз прижали Берга в тесном углу, задали ему в лоб вопрос, что всё это значит. Я помню, это была целая детективная история. У нас уже тогда выбирались командиры на неделю, и у них были ключи от клуба, и кто-то из командиров принес ключи, и мы ночью зашли в клуб и совещались на тему «сволочей», приёмников. Мы были достаточно возбуждены, вспоминали какие-то подозрительные вещи. Закончилось тем, что решили задать вопрос в лоб: «Мужик, вот кто ты и что ты? Чего тебе надо? Что за письма такие?.. До сих пор нам все непонятно. Вот скажи…» Они были вдвоём с Романной тогда. Активистами были во всем этом Таня с Герой, они постарше нас года на полтора, им было по 13, нам — по 12. Дословно не помню, как происходило. Берг чего-то отвечал, мы слушали и во что-то вникали. Но после этого разговора — момент откровения снимает всякие границы — уже больше не возникало ни версий, ни подозрений.

Настороженное отношение к Бергу было не только у нас, а и у взрослых, и у родителей: вдруг свалилась на поселок еврейская семья, занимается с детьми непонятно чем. С одной стороны, понятно — чем, но как-то не по-людски… Может, было влияние с улицы, со стороны на нас. Но потом всё заканчивалось тем, что мы от улицы отбивались, защищались, малейшие косые взгляды в сторону клуба жёстко нами пресекались. До драк не доходило, но мы отстаивали себя словесно: «Хочешь — живи здесь с нами, не хочешь — не твоё собачье дело, это наше, и это нам нравится».

Поворотные моменты были, когда мы стали много общаться с друзьями Берга. У себя мы потихонечку развивались, приходили дети, уходили, костяк держался, клуб разрастался, набирал обороты, внутренняя жизнь налаживалась, появлялись традиции. Но событиями для нас стали появления новых людей. Приезжало много гостей. Мы устраивали, например, Новый год в лесу, и приезжали люди, которых Володя приглашал. Вот эти встречи, подготовка к ним, новогодние ночи в лесу с живыми ёлками, с новыми людьми… У нас уже появились взаимоотношения с ними не через Берга, а напрямую, мы стали расширять свой кругозор через этих людей, взрослеть и через них тоже. Это были взрослые, но — Наташки, Андрюшки, не так, конечно, фамильярно, но они были доступными и родными.

А потом эти взрослые стали привозить своих клубных детей. Уже кто-то из взрослых что-то организовывал, образовывал, и появились летние трудовые лагеря «Мыблоня». Трудовые — это, конечно, повод. Задачи были другие: пожить большой коммунарской компанией. Мы играли в эти коммунарские игры, использовали символику, соблюдали традиции. Но для меня само слово «коммунарство» никогда не было ключевым. Я до сих пор толком не понимаю, что такое коммунарство. Но образ жизни при этом для меня был неотъемлемым.

И следующий виток — это общение с клубами, другими детскими организациями во главе с взрослыми. В то время мы уже начинали самостоятельно общаться с кем-то, самостоятельно ходить в походы, самостоятельно ходить с другими группами3. В первую очередь это были одесситы, которые где-то в чём-то нас копировали: Дима Ржепишевский, Маша Игнатова, Рая Галяс. Потом была московская компания с Верой Ильиной, с Андреем Пхайко и с их детьми. Это две основные компании, с которыми мы плотно тогда общались. Был радиокружок Кордонского, из которого я воспринимал отдельных людей: Виталика Киреева, Борю Ростошинского… Боря уже был в возрасте старше 15 лет, он сразу пришёл другом клуба. И были отдельные дети из других городов, которые не были в каких-то клубах, системах, но попадали на наши мероприятия.

С туристским кружком Володи Прудиуса, «Пилигримом» и «Траверсом» мы во времена «Фонарщика» не пересекались и не контачили. Уже когда мы стали самостоятельно куда-то выходить, без клуба, мы с ним начинали только знакомиться, когда уже стали постарше4. С «Пилигримом» тоже, за исключением отдельных людей, которые были у нас друзьями клуба, начиная от совсем старых «пилигримов» — Луки, Шуры, и заканчивая компанией Горбунова, Верки, Купавского, Толика, которые стали последними «пилигримами». Вокруг названия «Пилигрим» люди крутились, но клуба, команды, с которой бы мы пересекались, не было уже. Мы бы, может, и раньше общались, если бы это нужно было Прудиусу, Черноволу или Ланцбергу с Кордонским. Было бы здорово, если бы мы раньше все перезнакомились, передружились. У Виталика были друзья и там, и там, а для нас они оставались чужаками. Я не знаю, почему так происходило, но мы уже потом друг к другу относились с подозрением и притирались достаточно долго. Мы были несколько разными. Там направленность была чисто туристская. Очень много общего, близкого, но далеко не всё и не до конца. Подозрительно относились друг к другу, наверно, пока в спасотряде не перемешались.

Клубное самоуправление, конечно, было. Насколько мы сами принимали решения? Я считаю, что да. Вопрос о том, что «взрослые нами хитро управляют» не стоял и сейчас не стоит. В судьбоносных решениях, особенно связанных с взаимоотношениями с местными властями (клуб считался при жилищно-коммунальном хозяйстве), нас подводили под определённые рамки, в которых мы могли в чём-то принимать участие. Во внутренней жизни у нас было достаточно много простора. Мы безоглядно доверяли нашим взрослым, и для нашего сознания, для наших решений позиция взрослых имела значение, несмотря на то, что на совещаниях, в советах взрослые всегда высказывались последними — чтобы не навязывать своего мнения. Но, может быть, предварительная подготовка перед принятием решений всё-таки была. Я думаю, что без этого невозможно, и это правильно, потому что мы со своей колокольни не могли понимать общей ситуации, внешних причин.

Романну мы воспринимали как второе в клубе лицо — во многом из-за того, что она была меньше с нами из-за семейных забот: дети, с которыми надо было возиться, её работа в другом месте… Если для Берга была основная работа в клубе с нами, то она гораздо меньше времени проводила с нами, чем он. Но когда она присутствовала, её позиция, её отношение, её слово были для нас на том же уровне. Берг нам давал одно, а у Романны мы учились другому. Она что-то женское привносила, то, чего не мог дать Берг. Собственные, кровные дети Берга тогда были совсем мелкими, карапузами… Но мы воспринимали их как своих, клубных. Я никогда не акцентировал внимания на том, что это дети Берга, — это те же дети, что и в системе, просто возраст не позволяет им физически работать на нашем уровне5. Здесь была поправка на возраст, а разницы лично я никакой не ощущал, что мы одни дети, а они другие6. И сейчас, когда мы все взрослые, для меня это такие же товарищи, друзья. Я никогда не испытывал потребности и необходимости в сюсюканье.

Все друзья у меня из клуба, а своих одноклассников многих я просто не помню. Я в 15 лет уехал из дому, через 6 лет после армии вернулся, и многих одноклассников просто не узнавал в лицо и забывал по именам. Может быть, это особенности моей памяти, но для меня это не было ярким. У меня всё было в клубе. Несмотря на то, что клуб активно помогал школе, и школа во многом выигрывала за счёт того, что в школе были люди из клуба, и у школы к клубу было замечательное отношение, и мы для школы что-то делали, и школа нам помогала, — но, тем не менее, жизнь была в клубе. В школу мы ходили учиться, отрабатывать положенное…

Всё это растянулось на два года. Летом 84-го года мы самозакрылись. Это было в конце летнего лагеря «Мыблоня». Я не могу сейчас вспомнить своих внутренних ощущений, чтобы я ярко чувствовал, что у нас что-то не так, что-то плохо. Мы в лагере были все перемешаны с другими детьми, с другими клубами. А тут собрался наш клуб на общий сбор. Я не помню, с чем это было связано, почему мы к этому пришли, но мы поняли, что дошли до уровня, когда начинаем то ли воду в ступе толочь, то ли можем самостоятельно жить. Т.е. клуб в той фазе себя изжил, появился какой-то кризис жанра. Может быть, на эти мысли нас натолкнули взрослые. Мы тогда такими категориями, конечно же, не мыслили, не думали. Может быть, этот кризис жанра был у взрослых, может, нужно было что-то менять, чтобы начинать с нуля. Я эту тему ни с кем не обсуждал. Сами себе мы эту могилу бы не выкопали — видимо, был какой-то толчок со стороны комиссаров клуба. У меня есть фотография с нашего закрытия. Закрытие мы объявили официально в конце лагеря «Мыблоня», на глазах у всех спустили флаг. И состояние было… До конца я не понимал, почему и зачем это происходит. Это было состояние обречённости: зачем это всё мы теряем? Мы потеряли клуб как название, эмблему, значок. Всё остальное у нас осталось: мы продолжали так же общаться с Бергом, у нас сохранилось помещение ещё на какое-то время. Потом были попытки продолжения: клуб «Зелёная гора», клуб «Ирбис», ещё придумывались клубы под другими названиями, но долго они не протянули.

Может быть, комиссары программу выработали, или выдохлись, или перегорели — я не готов за взрослых сейчас на эту тему рассуждать. На тот момент было трудно ещё осознавать полную картину, у нас всё было хорошо и замечательно, мы, наверно, так остро не переживали, что что-то не так. Кроме того, согласно законам клуба, в клубе можно было оставаться до 15 лет, а костяк у нас подошел к возрасту 14-16 лет, и нам всё равно пришлось бы из клуба уходить. Я до этого возраста там даже не дожил.

Потом у нас не стало помещения, но остался Берг с его вагончиком7. И мероприятия дальше проводились: первые «Костры»8, какие-то его эксперименты педагогические, КСПшные — уже со взрослыми, в которых мы также участвовали, помогали как могли. Но это уже было нашим добровольным участием. Так же пропадали в лесу, но уже не клубом, а как добрые друзья, старые знакомые. Костяк так и держался в клубе, и сейчас тоже…

Всё это я пытался говорить с позиции того ребёнка, сейчас я многое понимаю и осознаю. С моих сегодняшних позиций? С некоторых пор (может быть, лет десять) меня гложет одно чувство: мне нужно, хочется кому-то отдавать то, что я умею, могу, знаю. Я появлялся у Устинова на «Тропе», я помогал Бергу, я водил детские группы в походы в лес, я имел возможность себя в этом попробовать немножко и понимал, что у меня что-то получается, что-то удается. Я чувствовал, что мне это необходимо. Но по складу своего характера, социальному положению, жизненным позициям я понимал одну простую вещь: если я в это влезу, то навсегда, если я завяжусь с детьми, то эти дети будут моими на всю оставшуюся жизнь. Я это для себя чётко представлял. Не только потому, что я сам остался ребёнком Берга на всю жизнь, а ещё и потому, что я понимал, что не смогу безучастно относиться к их судьбе и дальнейшей жизни. То ли я боялся этой ответственности, то ли не мог себе позволить отрешиться от каких-то жизненных планов, устремлений, чтобы положить на алтарь, — но до сих пор я этого не сделал. Я нахожу себе отдушину и применение в том, чем я сейчас на своей работе постоянно занимаюсь. Это не дети, это взрослые, но молодёжь, новички, с которыми приходится сталкиваться, с которыми я постоянно что-то делаю в плане профессиональной подготовки, организации отношений внутри коллектива, и это частично мою потребность поглощает. Не знаю, то ли я сказал с позиции взрослого, но это то, что мною владеет уже достаточно давно.

Социальное положение сейчас? Все «Фонарщики», если говорить именно о костяке — сейчас благополучные люди. Статистическая разница в благополучии между «Фонарщиками» и теми, кто близко был к клубу, и другими поселковыми детьми? Конечно, есть! Огромной социальной разницы нету, но кто-то занимается бизнесом достаточно серьёзно, как Гера или Толик Яуров, кто-то пошёл в творческие направления (Андрей Купавский, Лёха Чернышёв), кто-то, как говорила мне мама, — учиться. Я не учился и стал спасателем. Но нет таких «Фонарщиков», что спились или бомжуют. Ни одного. У нас были ребята, которые на дальней орбите клуба крутились и какое-то отношение имели к клубу, — практически весь посёлок в клуб заходил посмотреть, в чем-то поучаствовать, достаточно много ребят моего возраста, моего поколения. Из них кто-то спился, кто-то отсидел. И среди одноклассников тоже. Кто-то живет, имея семьи, работает, где-то в чём-то преуспевает. Всё как обычно, как везде.

Работаю я в Туапсинском спасотряде МЧС. В Туапсе контрольно-спасательный туристский отряд существовал с 86-го года в системе ВЦСПС. Потом, когда он стал МЧС, там уже работал Алёша Дощечко. Когда выпускники Прудиуса — Баклан с компанией вернулись из армии, решили затеять свое дело, связанное с туризмом, и образовалась в 92-м году горная служба, где были в основном ребята Прудиуса, и я туда попал. Горная служба и спасотряд — разные организации. Спасотряд сам по себе, в системе МЧС. Там был народ, который и у Прудиуса был, и в альпинистской секции, просто туристы-альпинисты. Мы хотели зарабатывать деньги, развивая туризм в районе. Это 92–93 годы, дикий капитализм. Мы были молодые, неграмотные, неопытные, ничего у нас не получалось. Было всего несколько мероприятий, которые нам удались. Потом мы на жизнь зарабатывали тем, что загружали-разгружали, где-то что-то охраняли… В конце концов поняли, что у нас ничего не получается, и самораспустились. Народ в течение полугода, месяцев восьми, выживал кто как мог.

Меня в апреле 95-го пригласили работать в спасотряд, который на тот момент, на мой взгляд, находился в жутком состоянии: много посторонних людей с улицы, ребята потихонечку начинали спиваться, отношения очень нездоровые… Я в это попал. Через несколько месяцев случилось так, что Баклан стал начальником отряда. Кто-то, сразу поняв, что ситуация меняется, уволился сам, кого-то Баклан уволил, и в отряд пришла большая часть людей из горной службы. Из клуба там были Алёша Дощечко и я, Виталик Киреев, который был и в клубе, и у Прудиуса, и у Кордонского. Потом через какое-то время в отряде стал работать Алёша Чернышёв. Из «Фонарщиков» было 3-4 человека. Часть людей осталась из прежнего отряда, но это были ребята, которые приняли и восприняли новую ситуацию. А сейчас костяк остался тот, 95-96 годов, и много молодёжи. Выбито поколение целое лет на десять, когда не было ничего. Ещё образовалось что-то, называлось «Траверс», то Баклан пытался тянуть, то Адольф, то Веталь, то Федор Далматов, и было несколько пацанов, которые сходили в армию, пришли, но к нам не попали, поустраивались на работу. Это поколение было выбито. И так получилось, что при следующем пополнении штата нам приходилось набирать людей просто по объявлению. Это взрослые люди, которые отслужили армию, многие прошли Чечню. Народ своеобразный, с определённой психикой. Кто-то не прижился, кто-то прижился, и сейчас в отряде процесс притирания, обучения. Раньше попасть к нам было очень проблематично, надо было быть достаточно подготовленным человеком, ждать, чтоб освободилось место, — шли по зову души. Сейчас ситуация совершенно другая, сложная. Людей надо обтачивать, притирать.

Дух, который мы тогда, в 95-м, с Бакланом и компанией установили, полностью не выветрился, но он разбавляется людьми, которые приходят. В этом возрасте уже не воспитывают, либо принимают что-то, либо нет. То, что они принесли с улицы, до конца не истребимо, оно оказывает влияние. Но в общих чертах — «старикам» удается выдерживать главную линию.

Воспитывали ли меня в клубе? Если не вникать в смысловые подробности этого слова, то, я думаю, да. Любое общение жизненное у человека на протяжении всей его жизни — это процесс воспитания.



1 Стандартный, соответствующий обязательным типовым нормативам того времени детский клуб по месту жительства в поселке Тюменский Туапсинского района Краснодарского края. В Ланцберг работал там педагогом-организатором с 1982 по 1992 год.

2 Это правда. По образованию В. Ланцберг — инженер-электронщик. В доме была не бытовая, а профессиональная радиотехника, выпускавшаяся военной советской промышленностью для гражданских учреждений. Бывшие в употреблении аппараты, посуетившись, можно было приобрести в частное пользование, отладить и, при определённой сноровке, получить достаточно разборчивый приём западных «голосов».

3 Большей частью это такие же детские клубы по месту жительства из разных городов СССР. Дальше Гена называет имена их руководителей — педагогов системы внешкольного дополнительного образования или педагогов-организаторов системы ЖКХ.

4 В Туапсе и Туапсинском районе много детских кружков и клубов по социальной генетике, происходящих от «Пилигрима» и, соответственно, — «Орлёнка» и классического коммунарского движения. У их руководителей и выпускников общая идеология. Хотя не все из них взаимодействовали организационно, но, как следует из рассказа Гены, чуть повзрослев, эти люди — выпускники — быстро нашли друг друга, передружились, стали заниматься совместной деятельностью.

5 Законами клуба была установлена только верхняя граница возраста— 15 лет, а не нижняя. Кроме детей Ланцберга, малыши иногда появлялись в клубе и обычным порядком — с улицы, родители привели, из детского сада напротив и т.п.

6 Евгения, дочь В. Ланцберга, интервью 2006 г.: «Я помню свое неоднократное присутствие на разборах дня, общность требований, предъявляемых к нам с вами одинаково. При том, что я была самая крупная из «мелких», ко мне предъявлялись те же самые требования, что и ко всем остальным».

7 Это был в буквальном смысле вагончик — балок, временное жильё. Ланцберги прожили в нем почти 12 лет , стоя в квартирной очереди, и чудом получили квартиру уже в начале разрухи 90-х.

8 «Костры» — слёт КСП, но с сильным педагогическим уклоном, попытка синтеза чего-то нового из коммунарского движения, КСП и ещё нескольких общественных движений того времени.

Июль 2006 г.

Запись и компоновка Михаила Кордонского, 2006  5 декабря

Расшифровка Светланы Евкович

Автор — выпускник системы «Клуба маленьких фонарщиков», сейчас (2007) сотрудник Туапсинского спасотряда МЧС.



Откорректировано Н. Жуковой, 15.11.2008


Для печати   |     |   Обсудить на форуме

  Никаких прав — то есть практически.
Можно читать — перепечатывать — копировать.  
© 2000—20011.
Top.Mail.Ru   Rambler's Top100   Яндекс цитирования  
Rambler's Top100