Эльвира Горюхина. БЕССТРАШИЕ ВЫСОКОГО СЛОВА

У Сергея Курганова была замечательная статья об учителе, культуре, благополучных подростках и «группе риска». Процитируем из неё один фрагмент.

«Группой риска обычно называют компанию подростков, которые первыми начинают курить, пробовать алкоголь и так далее. Остальные ученики класса, не входящие в группу риска, как бы кольцом окружают группу риска и наблюдают, как эта группа живёт. Остальные ученики — зрители тех трагедий, комедий и драм, которые разыгрываются в группе риска. Зрители, подобно Хору в трагедии Эсхила, обсуждают поступки героев из группы риска, часто осуждают их и т.д.

Большинство научных книг о молодежи написано взрослыми, которые находятся в этом Хоре и оттуда наблюдают. Мне кажется, что мобильный педагог может войти в группу риска и начать рисковать вместе с этой группой. В этом случае картина жизни молодежи в сознании педагога будет более реалистичной... Если взрослый, находясь в подростковой компании, ведёт себя там, как должен вести, по его мнению, порядочный человек, оставаясь подростком, находясь внутри этого возраста, тогда ему, взрослому, удастся передать подростковому сообществу формы поведения порядочных людей предшествующего поколения.

...Чем «круче» подросток, тем ему легче понять Гоголя и Шекспира. Культурное произведение начинает пониматься как некоторое рисковое деяние, а писатели — как своеобразная группа риска, как «наши». Происходит объединение двух авангардов — писательской группы риска и подростковой группы риска. Два потока — образование и воспитание — сливаются тогда, когда старший подросток, восьмиклассник, начинает увязывать «бытие в культуре» и «цивилизационное поведение» в группе риска. Это возможно лишь тогда, когда с подростком вместе рискует и поверяет поведением «бумажную» культуру тот, кто эту культуру подростку давал — взрослый, учитель. Подросток должен проверить: не врёт ли, часом, учитель? Живёт ли он сам по тем нормам и образцам, которые задаёт нам с помощью культуры?..»

За эту статью Курганова много ругали, её главного тезиса он не повторял в других статьях и, возможно, сам во многом от него отошёл.

При всей красоте постановки вопроса слишком много намечалось в предлагаемом решении артистизма, слишком двусмысленно начинает выглядеть эта игра взрослого как бы всерьёз, а всё-таки понарошку.

Но постановка вопроса осталась: «А не врёшь ли ты про эти культурные ценности и образцы, учитель?»

И на этот вопрос был дан ответ. Безусловное доказательство, что Школа диалога культур — это всерьёз. Этим доказательством стала судьба учительницы и университетского профессора Эльвиры Николаевны Горюхиной, которая пятнадцать лет под видом журналиста путешествует по дорогам кавказской войны.

«Следя за ходом восприятия учеников, знакомясь с черновиками, записями — вплоть до сочинений, в которых автор готов был отстаивать свою мысль до конца и где замечания учителя красными чернилами парировались синими, принадлежащими автору, — я обращала внимание на одно любопытное явление: очень часто самые непосредственные реакции, какими бы они импульсивными, неаргументированными ни казались, содержали как бы в зародыше ту мысль, которая впоследствии развивалась... Главная мысль уже присутствовала на самом первом этапе... ясно или скрыто (почти всегда скрыто), но она существовала, пусть неоформленная в словах, она билась как некое «предчувствие», как некая потенция, обязанная появиться...» — так Эльвира Николаевна писала ещё в семидесятых годах. «Человек культуры» — это человек, ответственный за слово. И за своё, и за иное возможное живое слово, которому он не должен дать погибнуть.

Педагогические убеждения Горюхиной, её профессиональная биография предопределили активное участие в провозглашении Школы диалога культур в восьмидесятые годы. А уже в девяностом её давняя дружба с Грузией, проваливающейся в хаос гражданской войны, дала толчок для первых путешествий. Потом нарастающая лавина бедствий сделала эти путешествия почти непрерывными.

Своих новосибирских учеников Эльвира Николаевна сперва просто оставляла надолго, потом успевала учить их лишь месяц-другой в году, потом приезжала лишь на несколько уроков в год, потом и того реже. А ученики шли и день за днём ставили за свечки за возвращение своего учителя живым.

Таким оказался для них опыт диалогического обучения.

Эльвира Горюхина — очень неправильный журналист. Она не стремится- туда, куда спешат её коллеги: ни к начальникам, ни к военным, ни к лидерам боевиков. Она идёт к детям и учителям. Иногда долго, через перевалы, иногда быстро, под обстрелом. И долго разговаривает с теми, к кому приходит. Если школа работает — даёт свои уроки. А потом Горюхина всегда старается возвращаться к одним я тем же людям, чего бы это ей ни стоило.

Она это объясняет так: «У человека возникает ощущение, что он не забыт. Ему там очень важно знать, что кому-то небезразлично, жив ты или нет».

И все военные статьи её проникнуты не разоблачениями — а восхищением.

«На войне больше всего поражает человечность» — утверждает она. «В горячих точках порог ощущения живого меняется. Там возникает ощущение жизни как дара. Каким-то образом сквозь ужас рождается желание всепрощения, стремление обогреть другого».

Она мечется по разорённым домам, разрушенным и блокированным сёлам как отчаянный человеческий фермент, оживляющий разорванные волокна душевных связей между людьми и культурами.

«Учитель в школе Амонашвили, — вспоминает Горюхина, — является тем человеком, который предъявляет ученику некие критерии, выработанные культурой и историей его Народа».

Эльвира Горюхина — один из немногих сегодня людей, кто по самому большому счёту защищает нравственные критерии, выработанные историей и культурой русского народа.

Те критерии, которым учат в школе?..

Вместо дальнейших рассуждений мне кажется более оправданным привести небольшую подборку фрагментов из разных её статей последних лет.

* * *

ЛЕТ ДЕСЯТЬ НАЗАД Театр Роберта Стуруа показал в Новосибирске спектакль «Евангелие от Якова». Прежде я не раз видела его в Тбилиси, но, как оказалось, не увидела главного.

А дело в том, что мои ученики жёстко зафиксировали момент возникновения школы в спектакле. Она появляется именно тогда, когда человек оказывается способным вести сложный диалог. «Школа существует как место, где осуществляется связь поколений и отдельных людей с помощью слова. А потом вновь появляется вертикаль: молитва, свеча, зажжённая ребёнком, уходит вверх. Туда, откуда явилось слово» — так написала ученица Лиля Холодарь, погрузив меня в размышления над природой учительского и ученического слова.

Как живёт слово на уроке? Как соотносится с жизнью наших детей? Как ощутить тот момент, когда слово, нами сказанное, уже живёт не по нашей воле, а по законам собственной природы? И, наконец, может, самое важное для учителя — как мы помогаем рождению Слова самого ребенка, непохожего на наше. А что, если суть школьного обучения состоит именно в искусстве пробудить в ребёнке СЛОВО?

А там уж — как Бог даст. Драма учительского существования (в частности) состоит в том, что к нам редко возвращается детское слово, свободное от педагогических привязок. И временами кажется, что слово уходит в пустоту. Судьба предоставила мне возможность вглядеться в детское слово. Цена этой возможности оказалась слишком высокой.

Её цена — жизнь.

* * *

ОДНАЖДЫ В КОНЦЕ 70-х годов ко мне домой пришли мои бывшие ученики из класса математиков-программистов. Они поведали мне одну свою идею, осуществить которую не решились. А идея была такая: устроить суд надо мной, их учительницей литературы.

Суду предшествовали наблюдения. Оказалось, что те ученики, которые не поддались литературе, в жизни преуспели. Те же, кто оказался чуток к слову Достоевского и Толстого, не сумели пробиться в жизни. Рефлексия, воспитанная классикой, тормозила победный жизненный шаг. Так считали мои оппоненты. Таков был приговор. Мне предъявили счёт.

Я должна была отвечать за неустроенность судеб своих учеников.

Хотя мои юные друзья рассказывали об идее несостоявшейся, идее, от которой они отказались, сама мысль о суде повергла меня в глубокое замешательство. Среди вершителей суда был мой любимый ученик Коля Сваровский.

— Ну и что же помешало вам свершить этот суд? — спросила я, внутренне содрогнувшись. Словно суд уже начался. Словно он в самом разгаре.

Другой мой ученик, Миша Кузьмин, сказал Коле:

— Тебе бы пришлось осудить лучшее, что в тебе есть.

— Может, оно и так, — вяло согласился Сваровский.

Благополучный финал этой истории уже не мог меня успокоить: мои ученики в жёсткой форме выразили нечто, что всегда мучило меня.

Какова ответственность учителя за слово, им произнесённое? С годами беспокойство становилось сильнее, и были времена, когда я хотела уйти из школы и заняться тем, что принципиально не связано со словесной деятельностью.

Сопряжения слова и жизни ученика, мне думается, — одна из самых драматических страниц педагогики. К большому сожалению, на эту тему не то что исследований, даже обычных эмпирических описаний мало. Нет ли в этом боязни учителя заглянуть внутрь своей профессии?

* * *

...МНЕ ВСПОМНИЛСЯ случай из моей учительской практики в одной из колоний строго режима в Новосибирске. Я шла на свой первый урок в 10 классе. Что знала я о своих учениках? Что они убийцы, насильники и мошенники. С каким же словом я должна обращаться к ним? Что может представлять для них интерес? И, наконец, какой же, наверное, смешной я покажусь им со своими беседами об искусстве.

Страх показаться нелепой был столь сильным, что я не нашла ничего лучшего, как воспроизвести на уроке идею Выготского о... композиции «Евгения Онегина».

Я предполагала, что это будет моё полное фиаско, но я хотела остаться на своей территории. Пусть и побеждённой. Вошла в класс и начала чертить линии пребывания в романе Онегина и Татьяны, доказывая мысль «...а счастье было так возможно, так близко, но судьба уж решена».

Чем глубже я погружалась в художественные детали, чем, казалось бы, дальше была от жизни своей и своих новых учеников, тем скорее покидал меня страх перед новой педагогической реальностью, которая была фантасмагорична: убийца в качестве смиренного ученика за партой.

Урок закончился. К доске с моими чертежами подходили мои новые ученики. Вот тогда-то я услышала странную фразу: «Если бы я это знал раньше, может, не сидел бы здесь...»

С тех самых пор, находясь в колонии в качестве учителя, я знала: как ни покажется парадоксальным, чем дальше от жизни, тем вернее путь к собственно человеческому в человеке. Я не боялась разговоров о художественном, потому что уходила с учениками в царство подлинной свободы, а не только той, о которой мечтает преступник.

Потом, позже, я пойму, что все эти беседы об искусстве пробуждали чувство собственного достоинства. Сам факт разговора об искусстве повышал самосознание ученика, сидящего за проволокой.

Может быть, когда-нибудь наберусь храбрости и расскажу о непростом опыте жизни слова на уроке в тюремном застенке.

* * *

УЖЕ ТРЕТЬЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ я дружу с учителями тбилисской школы на улице Саирме, известной всему миру как школа Шалвы Амонашвили. У меня, как у многих других, всегда вертелся сакраментальный вопрос к учителям этой школы: понимают ли они разницу между той жизнью, которую организуют для учеников, и той, которой будут жить дети в дальнейшем?

Так вот, глубоко уважая личность каждого ребенка, учитель в школе Амонашвили является тем человеком, который предъявляет ученику некие критерии, выработанные культурой и историей его народа.

Меня всегда поражало бесстрашие учителей Амонашвили говорить с самыми маленькими детьми о серьёзных вещах... Если бы вы знали, какие сложные стихи Давида Строителя изучают дети во втором классе. Учитель знает: потрясения, испытанные при восприятии искусства, обладают силой катарсиса.

«Потомок, наступи на меня», — гласит надпись на могиле Давида Строителя. Так звучат и стихи. Девятилетним детям предлагается поразмышлять над смыслом этой парадоксальной фразы. Я собственными глазами видела, как это делается на уроках Мзии Дидишвили.

Смысл педагогики Амонашвили не только в тех приёмах, которые поражают воображение учителя, а в организации встречи ребёнка с высоким словом родного языка, в котором запечатлен многовековой дух народа. О напряжениях этих встреч чаще всего забывают те, кто описывает педагогику Мастера.

...Когда-нибудь я расскажу, что видела на уроках в школе Шалвы.

Расскажу о моих друзьях-учителях, которые сохранили в самые тяжёлые годы гражданской войны верность высокой сути своей профессии. На улицах Тбилиси гремели выстрелы, город погружался во тьму, а эти учительницы упорно изо дня в день говорили о Боге, красоте, счастье, предательстве, смерти. О торжестве жизни.

* * *

...ХИЩНЫЙ ГОРОД ШУША, как назвал его Осип Мандельштам, ещё хранил следы кровавых боев. Однажды я спросила Налбандяна, пережившего похищение своего отца, как живётся учителю на уроке в ситуации войны. Что происходит с учительском словом?

«Я заблуждаю детей», — сказал Налбандян. Меру этого слова понимаешь только там, где рвутся снаряды.

«Заблуждение» — это не синоним слова «обман». Заблуждение — это увод детей в другую реальность, где торжествует истина и справедливость, где красота адекватна добру, где слово хранит отсвет божественного, того, что, возможно, утрачено в действительности.

Некоторые из молодых учителей сами были участниками войны и теперь стремились найти в учительском слове поддержку не только детям, но и себе.

«Хочу восстановиться через слово», — сказал один апостол.

...В небольшом городе Масис, откуда виден Арарат, живет армянская учительница и поэтесса. Её зовут Зиной. Старший сын Зины погиб в Нагорном Карабахе. Однажды Зина сказала: «В его гибели виновата я. Сын был книжный мальчик. Он верил в букву нашего алфавита». О! Эта вера армянина в букву, как вера в хачкар.

Так какова же наша ответственность за слово, которое мы произносим?..

* * *

НА УРОК К МОИМ ДЕТЯМ пришёл мой бывший ученик Михаил Юданин. Его ученические годы совпали с первыми годами перестройки. Он сам выбрал себе учителей: Солженицына и Галича, Бродского и Сахарова. Его жестоко избивали милиционеры на площади Ленина, где Миша Юданин, уверовав в силу слова своих учителей, пытался отстаивать истину, какой она ему виделась. На него завели дело в КГБ. Следователи приходили в школу. «Юданин, к следователю!» — кричал вахтёр, открывая дверь классной комнаты.

Однажды мне удалось затащить следователя на урок. Я хотела ему открыть глаза на своего ученика и завела разговор о Толстом.

Когда закончился урок, ко мне подошел один из учеников и не то с цинизмом, не то с горечью сказал: «И чего вы добились этим разговором? Теперь следователь знает, что его удар пришёлся по назначению».

Вот этот-то Миша и вспомнил о давнем суде надо мной и моих сомнениях по поводу слова на уроке.

— Эльвира Николаевна, не бойтесь. Что бы со мной ни случилось в жизни, слово с уроков литературы всегда существует в моем сознании как камертон. Надо, чтобы было от чего считать. Жизнь может сложиться не в пользу слова, но это ровным счетом ничего не означает. Оно всё равно существует как то, что должно существовать.

Возможно, именно Миша раскрыл мне тайну амонашвилиевских учителей: они не просто учат детей. Они организуют в процессе учебы жизнь по самым высоким критериям, создавая некую нишу, куда можно всегда отступить, чтобы набраться новых сил.

* * *

ВОТ БЬЕШЬСЯ на уроке за внимание ученика и вдруг однажды кожей ощущаешь, что настала она, эта минута, когда тебя не просто слушают, а слышат.

Что я испытываю в этот момент? Что? Страх. Боязнь, что слово окажется фальшивым, что выстраданная фраза превратится в общее место.

И тогда я замолкаю.

...В последнее время меня стало занимать именно это — молчание на уроке словесности.

Однажды мои тринадцатилетние ученики самостоятельно сформулировали тему: «Молчание в «Хаджи-Мурате» Толстого». Их поразил разговор графа Воронцова с Хаджи-Муратом через переводчика. Наступил тот самый миг, когда глаза графа и чеченца встретились. Переводчик оказался ненужным. Глаза этих людей сказали все самое главное, сокровенное, что человек не решится выразить в слове.

Какова роль этих мгновений на наших уроках? ...В самом конце встречи, под впечатлением которой я пишу свои заметки, встал батюшка, отец Алексий из православной классической гимназии в Ясеневе. Он был краток, но предельно точен: «Любя слово беззаветной любовью, надо научиться молчать». Он сказал, что в подлинно духовной среде со словом происходят великие процессы. И молчание — это мощный подтекст слова. Его тайная и сокровенная жизнь.

* * *

...КОГДА СЛУЧИЛСЯ БЕСЛАН, я почему-то вспомнила сразу о Михаиле Павловиче Бадалове. Ещё тогда, десять лет назад, я спросила его, прожившего всю жизнь в населённом ингушами Дачном (из них 37 лет директором школы), кем он себя ощущает?

— Я всю жизнь живу среди ингушей. Это всё определяет. Но я помню всегда, что живу на осетинской земле., Это тоже определяющий фактор. Как физик, я не верю в однополюсные миры. Чем сложнее организация жизни, тем выше её качество. Мне повезло: я имею возможность обогатиться сразу у двух народов.

Вот именно он, Бадалов, нужен мне был для разговоров. В горячих точках осмысление сущего происходит в специфически человеческой форме — беседе. По опыту Чечни, Нагорного Карабаха, Абхазии я знала, что именно в слове происходило не только домысливание, но и изживание всего того, что переворачивало душу. Есть потаённые, скрытые вещи, которые требуют быть артикулированы, произнесены. Непроизнесёнкость увеличивает опасность ложного хода и мысли, и действия. Разговор мостит дорогу к другому. Вяжет прерванные связи.

...Он оказался таким же, каким был десять лет тому назад. Так же быстр, стремителен, неуловим.

Он выстроил школу. Вошел в неё, как и обещал, со словами: «Здравствуйте все!» — и с объятиями, которых ежедневно было не менее ста.

* * *

...ЗНАК РЕЗКО МЕНЯЕТСЯ, и цена слова становится другой, когда видишь перед собой реального ингуша, одержимого вечной тревогой и вечным страхом.

Почему я, учительница, сидящая в школе перед детьми, почему я-то испытываю напряжение? Что мешает мне заговорить с ингушскими детьми так, как я говорила с осетинскими?

Позже пойму: они боятся меня. Пришельца оттуда. Не доверяют мне.

И тогда я ныряю в свой урок, который провела в бесланской школе. Ныряю не только в бунинское слово, но и в свои фобии, связанные с уроком. Рассказываю про страхи, свои мучения и про то, как я их с трудом (не всегда успешно) преодолевала. Подошли учителя. И это — правда! Самый безопасный способ изжить наши комплексы, тревоги — это пространство культуры, которое свободно по определению.

Мучения получают канал не только для выхода. Происходит нечто большее — в горниле подлинного слова всё неясное, смутное, мучительное получает свое название. Названное, узнанное, познанное уже не страшно.

Я рассказываю им про князя Андрея Болконского и про свои сомнения: дал бы Наполеон пить раненому князю или нет?

— Дал бы! Обязательно! — это выдохнули они. Я уже точно знала — окажись они рядом, дали бы воды страждущему.

Вот тут я узнала, что в первый день захвата школы все старики Дачного ушли из села в Октябрьское. Они хотели войти в Беслан и предложить себя в заложники.

— У вас не было мысли выразить свое сочувствие? — спросила я.

— Было. Мы боялись, что наше слово они могут воспринять как издевательство.

— Если я хочу попросить прощения, меня может остановить мысль, что прощение не будет принято?..

— Может, — сказали дети.

...Они уже начинали выезжать в Пригородный район, во Владикавказ. Казалось, всё налаживается. Вот в прошлом году ездили на спектакль «Цыганский барон». Правда, заднее стекло автобуса оказалось разбитым, но в зале сидели рядом с осетинами.

Молодая учительница Аза Алтакова сказала:

— Есть такое ощущение, что существует специальный штаб по отслеживанию состояния народов. Как только шрамы затягиваются, поступает сигнал, и что-то случается. Всё время один сценарий.

— А вы можете урок провести у нас? — спрашивают меня одиннадцатиклассники.

— Почему нет? — уже почти радуюсь я.

* * *

ЧЕРМЕН. Ася Кадыровна Ужахова — директор ингушской школы. Недели через две после Беслана Ася предлагает провести мероприятие в спортзале.

— Вижу застывшие глаза своих учителей. «Мы не пойдем в спортзал». Беслан ввёл запрет на многие вещи школьного обихода. Этот ужас не проходит со временем. Такое ощущение, что всё это было с тобой.

Дачное. Занятия начались после 13 сентября. Весь месяц дети тянулись в школу. Были и такие, кто в школу не пришел.

Мать уговаривает первоклассника пойти в школу. Рисует мрачные картины жизни неграмотного человека: ни сосчитать, ни прочесть — как жить будешь?

Маленький ингуш берет сумку и останавливается у порога, зайдясь в крике:

— Дай мне хоть бутылку воды. Я видел, они не дают пить. Беслан. Анета в спортзале потеряла свою девятилетнюю дочь

Алану.

— Эльвира, ну как там они? — спрашивает меня Анета.

— Кто они, Анета? — спрашиваю я.

— Ты ведь была в Дачном. Расскажи мне, как там ингуши... И я рассказываю Анете все то, что вы уже знаете.

* * *

ПОДЪЕХАЛИ К ВЛАДИКАВКАЗУ НОЧЬЮ. Наш первый водитель Руслан уже ждал. Не без тревоги открыл дверцу и спросил своего товарища:

— Ну как... съездил?

— Съездил! Хорошую ты мне компанию обеспечил, Руслан. Сделал паузу и выдохнул:

— А я еще с ингушами пообщался. Нормально, знаешь ли, пообщался. Даже очень.

Он уступил руль нашему водителю. Денег брать не захотел. Он шел к своей маршрутке походкой свободного человека, свершившего усилия быть человеком.

* * *

...СИДИМ С БАДАЛОВЫМ в его кабинете. Стук в дверь. Просят выйти меня. Директор насторожился.

— Эльвира Николаевна, мы хотим вам показать наш ингушский танец. Можно?

Ищут Зелима с кассетой. Тут же замечают, что у Зелима фамилия не Яндиев, а Андиев.

— Он хочет быть ближе к осетинам. У него есть идеал — знаменитый осетинский борец. (Вот они, едва заметные подвижки в сторону соседа. Робкие, иногда неловкие, но всё-таки навстречу.)

Я начинаю верещать, что не взяла с собой фотоаппарат. Начинаются поиски. Фотоаппарат не находится. Девочки говорят, что костюмы, взятые в филармонии в Назрани, можно увезти завтра, а не сегодня, как собирались.

— Это стоит денег? — спрашиваю я.

— Нет, нам дали бесплатно.

И тут начинается челночный разговор: я — про фотоаппарат, они — про костюмы, которые можно увезти завтра.

Вот так и толчём воду в ступе. И тут меня осеняет. Боже! У нас же идёт на самом деле содержательный разговор. Только почему-то психика избирает не прямой, а окольный путь. Щадит нас самих? Боится инфляции слова? Не доверяет прямым ходам?

Нейтральное становится каналом для выражения сущностных психических состояний. Важно не утратить слух на это сущностное.

* * *

В 1996 ГОДУ Я ВОШЛА В 3 «Б» КЛАСС со «Школой для дураков» Саши Соколова. Речь, конечно, шла только о фрагменте (эпизод, где говорится о ветке сирени). Студент-психолог Володя Трусов ходил с этим текстом из класса в класс, убеждённый в том, что школьная o литература не воспитывает главное — чувство Слова. Мы искали возраст, в котором еще сохранялся детский синкретизм. Дошли до 3 «Б» класса и в нем осели. Это особая тема разговора. Но сейчас не об этом.

С детьми 3 «Б» класса я перешла в пятый и намеревалась, как уже было не однажды, довести их до 11 класса. Я уже доподлинно знала, что Пушкина надо не изучать, а проживать. Дление текстов в жизни ребенка — вопрос принципиальный. Когда к одной и той же книге возвращаешься на разных возрастных этапах, книга прирастает жизнью. Она становится зеркалом, в которое дитя растущее вглядывается. Надвигалось новое тысячелетие. Я готовилась перейти в него со своими учениками, не предполагая, что встречу это тысячелетие прикованной к больничной кровати. Надежд выбраться не было никаких. Пафос прихода ветров нового века гасился недугом.

* * *

...В БОЛЬНИЦУ НАЧАЛИ ПРИХОДИТЬ первые детские письма. По почерку я определяла каждого, но не могла прочесть ни одной строчки. Эти письма были из той, другой жизни. Примирение со смертью нарушалось детским словом.

Письма пролежали полгода. Когда чуть забрезжил рассвет, я потянулась к ним. И началось мое новое открытие тех, кому было всего-навсего девять лет, когда я открыла дверь в 3 «Б»" класс;

Мне стало больно от одного сознания, что самые напряженные моменты взросления моих детей прошли без меня. Это только по внешнему рисунку нашей профессии кажется, что мы многое даем детям. Внутренний расклад наших отношений другой: мы, взрослые, получаем. Они нас одаривают. Жесточайшая ирония судьбы состояла в том, что это понимание пронзило моё сердце в момент, когда я не могла подняться с постели.

Потом я читала письма заново, осознав, что связь учитель — ученик все-таки прервалась. И тогда наступило время усвоения уроков, которые уже теперь дети мне преподали (осознанно или нет).

Когда-нибудь я, возможно, напишу об этих уроках. А сейчас... Прочитайте часть этих писем, как читала их я. Они интересны не отношением к учителю, а возможностью заглянуть в тайное тайны — во внутренний мир наших детей.

7 «Б» класс. День рождения Бродского. Май 2000 года. Новосибирск.

Так подумаешь: что я такое по сравнению с человечеством? Что мои тринадцать лет с миллионами жизни планеты? Не может быть, чтобы я ничего не значила в этом огромном пространстве. Иногда возникает желание родиться заново и в этой новой жизни не делать ошибок. Это Тургенев сказал: «Счастье, как и здоровье, не замечаешь, когда оно есть...»? Я себя сейчас странно очень ощущаю, будто я душа, которая переходит в разные тела со своим опытом.

Аня Гунькина

У нас с Катей Ткач и Олей Ситник есть тайна, в которую мы хотим вас посвятить. Мы были в Академгородке, в парке. Увидели круг (очень ровный) из семи красивых деревьев. Таких больше нигде не было. Мы в него зашли и пообещали, что встретимся здесь же ровно через десять лет.

С одной стороны, кажется, что десять лет — это так много... Но если подумать, я даже оглянуться не успею, как окажусь в этом круге. Читая свой дневник, я вижу, как пролетает время, и сердце сжимается так, что становится меньше в миллионы раз...

Алёна Яровнкова

Знаете, какой парадокс я обнаружил: обустраивая свою жизнь как лучше, люди тем самым убивают себя и возможности жизни на Земле. Чем лучше пройдет год. тем меньше проживет Земля. Человек произведет много товаров, создаст мощное оружие, заработает много денег. Засорит реки и моря. Уничтожит природу. Если допустить, что жизнь просчитала каждую мелочь, тогда и время — это тоже важнейшее явление природы.

Почему случилось так, что я родился именно тогда, в определенный момент? Тринадцать лет назад. Затем, чтобы увидеть чудо нового тысячелетия?

Костя Тёмкин

Не знаю, как для кого, для меня этот год выдался тяжёлым. Много свалилось забот на мою голову. Усердно занимался без вас литературой, чтобы не потерять навык мыслить. А мне ещё просто хотелось пожить.

...Вот уже и новое тысячелетие. Очень жалко, что я не доживу до следующего тысячелетия, да и никто из моих родственников не доживёт. А представьте себе, что время остановилось. Люди живут и не стареют. Я заметил, что многие старые люди хотят уйти из жизни. Хочу, чтобы старики жили дольше, но я не могу видеть, как они мучаются.

Гриша Лащенов

Я хотел бы поделиться с вами, Эльвира Николаевна, своими соображениями о мире. Зачем я родился? Жить, как жил Толстой, невозможно. Так можно только умирать. Чем старше я становлюсь, тем жизнь страшнее. Наверное, мы правда все согрешили. Если мы не удержимся у Бога, мы попадём в ад.

Жизнь — это что-то вроде колонии. Если мы ведём себя хорошо, к нам относятся лучше. Дают нам лучшее место. Если плохо — нас бьют и гонят куда-нибудь.

Если бы за каждый грех мы сразу попадали в ад, то на Земле бы уже никого не было. Я всё думаю, как не выйти за рамки круга, кем-то очерченного.

Я знаю: чтобы я ни делал, жизнь не изменится. Я сам могу очень сильно измениться. Но я не хочу. Лучше уже не стану.

Б.И.

Включаю телевизор. Я уже знаю, что происходит в Америке. Вчера я плакала. Я видела, как рушились дома. А вот американская девочка. Она видела это на самом деле. Она попала в больницу с нервным срывом. И знаете, от меня до этой девочки один шаг. И от тысячи людей-зрителей до тысячи людей-оче-видцев тоже один шаг. Только этот шаг слишком велик.

Для одних это останется кусочком истории, а для других — разобьёт жизнь вдребезги. И это страшно.

Понятие солидарность очень обманчиво и лживо. А сочувствие недолговечно.

Катя Ткач

Мне надоело, что все беды сваливаются на меня. Все чаще мне хочется стать просто обыкновенным учеником. Таким, как все. Некоторые из моих близких становятся мне чужими, и меня постоянно ломает: то, что мне нравилось раньше, уже не радует меня. Мне страшно, когда подумаю, что со мной будет дальше.

Яша Вебер

...Почему-то сейчас я вспомнил самый первый урок рисования и наши размышления на уроках. Меня захлестнула волна воспоминаний о тех фильмах, которые я имел счастье видеть. Я боялся начать писать сочинение, но потом никак не мог остановиться. И вдруг мне стало страшно: а если все это исчезнет, к чему я уже привык, как к повседневному умыванию?

Ведь мне это необходимо как воздух. Я буду стараться, чтобы это осталось. Понимаю, что моей жизни не хватит, чтобы прочитать все книги.

Женя Крутасов

Совсем недавно прочитала «Трёх товарищей» Ремарка. Я плакала от горя и счастья. Радовалась, что у меня есть возможность читать такие книги.

Мой- дедушка после свадьбы дал прочитать моей бабушке Ремарка. Дедушка ушёл добровольцем на фронт, когда ему едва исполнилось восемнадцать лет. Он обожал Ремарка.

Когда я читаю Бродского, то расплываюсь в улыбке. Знаете, почему? Я слышу ваш голос. Да, я слышу ваш голос. Вы произносите строки шёпотом. Представляю вас с книжкой в руках. Очень скучаю о вас. Но через стихи Бродского я могу соединяться с вами в пространстве моего сознания.

Эльвира Николаевна, если Бог лишает нас физической силы, надо пускать в ход душевную и моральную. У вас ведь её много. Постарайтесь как-нибудь.

Юля Шур

* * *

В КОДОРСКОМ УЩЕЛЬЕ среди беженцев из Сухуми я впервые столкнулась с явлением культурного голода, или как там ещё назвать это состояние. У детей почти нервическая потребность в книге, в картинках, во всём том, что мы называем культурными знаками. «Я тебе покажу замечательную книгу, вод в картинках. Там столько животных, и все разные». Я приготовилась увидеть альбом, но маленькая Лана приносит мне учебник биологии за седьмой класс. Мятый, ужасающая полиграфия. Обычный наш российский учебник, который в условиях книжного голода играет роль путеводителя в другие миры и пространства. Неужели природа не может компенсировать тяги к этой второй, книжной, знаковой реальности? Какая магия в ней?

Дурацкая аналогия пришла в голову: Маугли. Ребёнок искусственно изымается из культурной среды и помещается в природный мир, который, казалось бы, больше, чем культура, да и мы сами. Но что это за сила, влекущая ребёнка к чёрненьким крючочкам в книге и мутным картинкам с изображением слона и жирафа. Какая сила заставляет ребёнка застывать, словно в столбняке, когда он слушает звуки фортепиано и скрипки?.. Именно маленькие дети, а не большие остро переживают культурный голод.

Но странное ощущение покоя царит в доме, несмотря на то, что нет привычной жизни, которая была так прекрасна, несмотря на то, что рана не затягивается, с годами саднит всё больше и больше. Этот покой, как я потом пойму, побродив по всему Кодорскому ущелью, исходит от любви. Любви мужа к жене, матери к детям, детей к родителям, снохи к родителям мужа, любви всех к больным, немощным, сирым, глубоким старикам. Никогда в жизни мне этого не увидеть больше в таком не замутнённом житейскими мелочами виде. Открытая, явленная', названная и бесстрашная любовь, за которую цепляются, как за последний якорь. Ради неё стоит жить. Ещё точнее, только ею и живы.

* * *

...ВОТ Я И ДОМА. Второе сентября я встретила в Кош-Агаче, в пятидесяти километрах от Монголии. Я здесь спасалась от страха. Страха войти в свою школу, в которой проработала четыре десятилетия. Страха встретиться с детьми, которых уже не буду учить. У них другие учителя.

Бродила по казахским и алтайским школам. Лицезрела Будду XVI века и стрелу дотюркского периода. Внимала тайным беседам алтайских гор с небесами. Жила в юртах на стойбище.

И 13 сентября я вошла в класс к детям, которых опять не видела два года. Меньше всего я хотела бы слёз на этом уроке. Вошла. Они встали. Какие взрослые и какие красивые... Поняла, что произнести не могу ни одного слова. Повернулась к доске. Взяла мел.

«Здравствуйте!

В это трудно поверить, но я вижу вас. Эльвира Николаевна».

Они всё поняли. Достали листочки и написали: «Здравствуйте...»

Я отошла в лаборантскую комнату на десять минут. Унять волнение. Я же учитель. Я хочу снова провести урок, а не вечер соболезнований.

В руках спасительный томик стихов Бродского. Первый том. Вот сейчас они закончат писать, а я предложу им, как всегда, назвать страницу. Наугад. Оля Ситник первой крикнет: «71». Открою труднейший текст о том, что в каждой музыке — Бах, а в каждом из нас

— Бог. А ещё я прочту, что каждому не только свой храм, но и свой гроб. И уже не вздрогну. Я же веду урок. Кто сказал, что катарсис

— удел искусства? Катарсис — это суть нашей профессии. В горниле урока, если мы правильно понимаем свое дело, должны перебродить все наши горести и беды. Мы можем выйти из них через наших детей, через сопряжение их жизни с жизнью искусства, где наша боль уже и не боль вовсе, а нечто другое, спасающее нас.

Вот эти листочки.

Это действительно невероятно, но мы с вами снова увиделись. И как будто не было временной пропасти, ни пропасти нашего с вами расстояния. Вновь 5 минуток тишины в начале урока — затем осколок. Как это все знакомо и родно для меня. Будто бы это часть моей жизни, хотя так оно и есть... Надеюсь, что утраченное легко восстановимо, если оно живёт до сих пор во мне. Я очень рада нашей встрече! Как только я узнала, то сразу же позвонила маме, она тоже была очень рада, счастлива. Слава Богу, что это случилось. Надеюсь, что мы с вами будем переписываться.

Лидия Павлова

Случилось то, что я называю истинным возвращением. Это когда что-то хорошее, истинное, душевное прошлое возвращается и становится новым. Абсолютно новым, но мы смотрим на это тем же взглядом, которым смотрели тогда, когда это новое было для нас старым.

Спасибо вам, что вы вернулись.

Михаил Казарновский

Даже когда вас не было рядом, я все равно жила по законам, которым вы меня научили. Господи, я так благодарна за то, что случилась такая встреча.

Вы и раньше уезжали в командировки, потом возвращались, мы вас встречали... Такое ощущение, что и теперь вы вернулись к нам, и всё по-прежнему, обстановка прежняя. Правда, ещё не начался разговор, ещё не начался диалог, но в воздухе всё то же чувство ожидания перед погружением в мир поэта, писателя, иногда нас самих.

Какое-то дикое чувство восторга во мне, не могу его сдержать!.. Я очень люблю вас.

Ольга Ситник

Я тоже не могу поверить, что вновь увидел вас, но это так! Каждый урок литературы с другими учителями я сравнивал, чем отличались ваши уроки от тех, что проходили без вас. Я не смог найти различия, но все же они чем-то отличались! Может, вы мне подскажете?

Костя Тёмкин

Скажу правду. Я уже не надеялся вас увидеть. Я думал уже, что вы уехали в Москву и нашли другой класс, лучше нашего. Мы все изменились, я в том числе. И я знаю, я стал человеком намного хуже, чем был. Я часто опровергаю то, что говорил сам.

Наверное, это злая жизнь заставила измениться. Мне часто кажется, что добро в реальном мире не существует. А тот, кто слаб, — тот умирает. Что люди — это те же звери, которые нискольконе возвысились над животными, у них просто больше мозгов или есть единицы, кто держит весь наш мир.

И.Б.

Простите меня, дорогая Эльвира Николаевна! У меня рука дрожит и дыхание перехватывает. Всё это время, которое я вас не видела, я думала и вспоминала. Но очень трудно вспомнить, когда вас нет рядом. Сейчас я смогу быть красноречивой. Хотя я с трудом могу что-то говорить. Теперь мне остается надеяться, что вы не покинете меня и даже если будете далеко, все равно вспомните, что была у вас такая ученица — Юля Шур. Она знала вас долгое время и будет помнить всю оставшуюся жизнь. Я не могу говорить, я просто хочу слушать вас, ловя каждую мысль, каждое слово. Это, возможно, странно, но для меня это очень приятно. Я буду писать, это самое главное.

Юля Щур

Здравствуйте, Эльвира Николаевна!

Меня вы, наверное, не знаете, потому что я не учился у вас, но я учился с вашими учениками. Я удивляюсь 'их знаниям литературы и умению чётко мыслить и разбирать произведения, и я узнал, что вы их научили мыслить, говорить и не стесняться своей мысли. Я представляю, каким умом и образованием обладали вы, потому что именно такого учителя мне не хватало.

Андрей Жилин

Я молилась Богу о вас, чтобы он дал вам силы и оставил родничок жизни в вас. Он это сделал. Это укрепляет веру и надежду...

Я не представляю, что будет дальше, что произойдет в наших жизнях, но я верю, что они будут наполнены смыслом и глубиной.

Честно признаться, в моей душе существует страх и в то же время любопытство. Какие произойти изменения. Я осознаю, что произойти переоценка жизни, но смогу ли я понять вас, не пережив этого и не испытав. Я знаю, что не дотянусь до вашей планки, но я очень хочу стараться взять от этого общения что-то истинно важное и ценное для меня. Потому что мне предстоит прожить свою личную жизнь, и я хочу сделать это достойно и с осознанием того, что я для чего-то была создана, и я нашла свое предназначение.

Аня Гунькина

...Уже вовсю звенел звонок, а мы снова были в мире Бродского как учитель и ученик, готовые каждый раз сменить свои позиции, чтобы приблизиться к сути.

* * *

«Вы представляете себе: на улице играет ребёнок, и вдруг голова у него разлетается вдребезги. Это российские снайперы.

Я видел всё здесь, и я не хочу об этом вспоминать. Это для меня, как будто, война началась сначала.

Нам нужен МИР»

* * *

...В ТОМ, как ребёнок показывал мне горе своего народа, странным образом не было ни злобы, ни агрессии.

Чеченец, маленький или большой, всегда поражал меня способностью отделить конкретного русского человека от российской государственной машины, которая который уже век утюжит его народ. Но больше всего меня волновало, как чеченец ищет этой встречи, как надеется, что будет услышан, и как бывает счастлив, что понят...

О Аллах! Ради рождённого и незнающего языка, ради прикованных к постели старых наших людей, ради животных и птиц, не знающих языка, остановите войну.

О Аллах! Наши глаза плачут уже два года... Неужели не хватает слёз наших матерей, отцов, сестёр, братьев и самых близких людей на свете.

...Это мольба. Это молитва. Они эти слова писали их при мне, маленькие дети школы Ачхой-Мартана. Их учительницу зовут Раиса Вахаевна Гайраханова.

Когда я спросила, какой это класс — первый или второй, она сказала: «Это невинные создания». Я уже знала, как это звучит по-чеченски: «малик ду» — ангел есть!

Да, есть ангел, но нет жизни.

Это ни с чем не сравнимая миссия — просить детей написать о том, что было. Мой первый опыт 1995 года во взорванном Грозном убедил, что дети мудрее взрослых, что процесс письма есть не изживание того, что было, а попытка найти собеседника, способного понять тебя.

Но каждый раз войти в класс — это пытка. Получить свидетельства на месте неутихающего горя — задача не из лёгких. Можешь нарваться на что угодно. И тот, кто это «что угодно» организует, будет прав. В этом всё дело.

Был только один случай, в девятом классе, когда юноша попросил разрешение написать сочинение дома. На следующий день он принёс трактат, в котором с голоса взрослого рассказывалось о вероломстве России и русских. Он передал это сочинение завучу школы, русской женщине и ждал её реакции. Она сказала, что вполне понимает настроение семьи, и это хорошо, что мальчик писал вместе с папой. Но можно писать и иначе, сказала она. Можно сделать попытку самому понять.

* * *

...«ДАЛЬШЕ — ТИШИНА», «дальнейшее — молчание» — эти гамлетовские слова возникли сами собой, когда я увидела один на один детей Чечни в девятых и десятых классах Грозного, Ачхой-Мартана и Самашек после кровавого августа 1996 года.

«26 ноября 1994 года сижу на уроке физики (в 54-й школе Грозного). Вроде бы все было нормально. Вдруг стали доноситься сильные звуки, а потом к нашему кабинету подошли директор и завуч. Они сказали, что началась война.

Мы подошли к окну и увидели четыре колонны. Они направлялись в сторону стадиона в сопровождении пяти вертолетов. Наш класс удивился, увидев, как вертолеты стреляли ракетами.

Отец нас увёз в Самашки к бабушке. Мы приехали в село, а там все стоят на улице, все плачут. Привезли шесть трупов из села и два трупа маминых родственников.

Что было в Самашках, Эльвира Николаевна, что случилось, вы и сами знаете. Я не знаю, видели ли вы изуродованные, сожжённые трупы. Я не знаю: слышали вы о Паршоевых? Они

— семья моей матери. У моей мамы шесть братьев и две сестры. Умерли брат, сноха, две их дочки. Ещё у моей мамы 21 мая 1995 года задержали брата Парщоева Руслана. Его по сегодняшний день не нашли. Хотя все его ищут.

Вы, Эльвира Николаевна, спросили Седу, была ли она там. Я там тоже была.

Моя бабушка сказала, что не может умереть, пока не увидит своего сына Руслана. И вот через четыре дня приходит сообщение, что сестра бабушки умерла. Она сидела со своей дочкой и внучкой в подвале, а самолеты сбросили глубинную бомбу. Дочку волной выбросило из подвала, а сестра моей бабушки и внучка остались под обломками девятиэтажки. Дочь потеряла рассудок».

Луиза Умалатова

Мне действительно оставалось только замолчать. Никогда моё учительское слово не находилось в таких жёстких тисках, в ограничениях, преступив которые ты сразу оказывался в царстве лжи и пошлости.

Но нигде так скоро не устанавливался и диалог. Они видели меня в первый раз, а обращения ко мне в работах таковы, будто я с ними прожила долгую жизнь: «Вы не представляете себе, Эльвира Николаевна...», «Вот помните, вы сказали...», «Если бы вы видели мою бабушку!..», «Спасибо, что вы приехали», «Спасибо, что вы спросили нас», «Если вы приехали не в последний раз, спасибо!», «Большое спасибо, что дали нам возможность высказать то, что мы чувствуем», «Извините за ошибки», «Простите за грязь» и, наконец, ошеломившее меня: «Извините. В этой войне я забыла писать правильно».

Это было в Самашках. В небольшом помещении, продуваемом насквозь осенними ветрами, на сломанных столах и шатких лавках дети войны писали свои сочинения. Один из них, мальчик четырнадцати лет Хусенов Хамзат Халитович, рассказал свою историю, каких в Чечне тысячи. Он родился 3 декабря 1981 года в Казахстане. В местечке Уч-Аром Талдыкурганской области. Он нарисовал на листочке БМП, которая разрушила его дом огнеметом, а рядом вопреки правде нарисовал дом, каким он остался в его памяти, Он протянул мне листок бумаги. Я прочитала то, что он написал. Он спросил меня: «Теперь мы знакомы?» Я сказала: «Да». Вот это сочинение. Написано красивым почерком. На русском языке, без ошибок...

Ибрагим Гайсултанов написал на своём листке четыре раза слово «война». В один столбик. Много раз зачеркнул каждое.

Внизу написал: «Нам нужен мир». Слово «мир» вырвал из предложения и поместил его в середине новой строки. В структуре его текста оно оказалось странно одиноким и очень хрупким.

...Всё чаще и чаще в сочинениях девяносто шестого года звучит мотив тревоги — как чеченцы воспринимаются остальным миром? В 1995 году остальной мир отделялся стеной вражды, поскольку все спокойно справляли Новый год, пили шампанское, а в Чечне погибали люди. Жестокая обида на мир, который не восстал против войны, билась тогда в каждой детской строчке. Через год возник новый мотив — мы и другие. Желание изменить у других представление о себе как о террористах и убийцах.

Раньше я и моя семья жили в Волгограде. Мы жили там 14 лет и работали. Нас любили и мы любили. Но теперь не любят чеченцев, и мы не любим. У меня было много друзей в Волгограде, но теперь они, наверное, меня забыли. Они не знают, что такое война, что такое жить в опасении. Дети России не знают, какое ощущение бывает, когда ложишься спать в одежде и не можешь заснуть. Когда встаёшь утром и думаешь: Господи, когда это кончится.

Почему эта война? Почему в России все сидят спокойно? Смотрят по телевизору, как умирают невинные люди?

Всё, что я думаю, что у меня в душе, это нельзя сказать словами.

Большое спасибо газете «Первое сентября», что дали возможность нам — не всё, конечно, но дали возможность высказать то, что мы чувствуем.

Л.М.

...Когда мы вышли из подвалов, моя мама сказала, чтобы я села — и рассказал мне, что убили мою подружку. Это случилось, когда они выезжали из села, в их машину попал снаряд. А в машине было несколько человек, моя подружка, её младшая сестра, которой было 2 месяца, и их двоюродный брат. И все они погибли. Я думала, что я это перенесу, но это были ещё цветочки...

...Я смотрела телевизор, и была передача пресс-клуб, мне хотелось им крикнуть: при чём тут, выиграли мы или не выиграли, разрушен наш город, умерли люди, от того, что мы выиграли или кто другой, наш город не восстановится, и люди не вернутся.

Мне сейчас 16 лет, и я боюсь думать о своём будущем, другие народы считают нас террористами и убийцами, но это не так, мы люди, которые хотят жить в мире. Я считаю себя россиянкой и всегда считала.

А дальше что. Дальше тишина.

Мы надеемся, что всё будет хорошо.

Мы будем за это молиться, чтобы никогда русский народ и чеченский не воевали.

Малика Мирзоева

Эта война была для меня лично, но и для всех, конечно, какой-то огромной силой, чудовищем. Я не обвиняю российских солдатиков. Даже не обвиняю наших чеченских парней — ведь все они были поставлены друг перед другом с оружием в руках иной, более сильной силой, чем мы.

...В убийстве человека нет оправдания. Это ясно показывает Достоевский в своём романе «Преступление и наказание».

За всё в жизни надо платить. И я верю, все виновники этой бессмысленной вражды будут наказаны перед лицом народа и Аллаха.

...Эльвира Николаевна, мне вот очень интересно, верили ли вы этой чепухе, которую городили по телевизору о нас?

У меня есть мечта — стать журналистом — ведь они вестники правды. Много корреспондентов погибло в этой вражде, люди очень хорошие, умные, мне жаль, что погибают такие сильные духом люди, которые нам нужны.

...Вы задали такой вопрос: «Победили ли чеченцы?»

На этот вопрос, Эльвира Николаевна, ответа нет. Никто не победил. Все понесли большие потери, и мы, и вы. Большое спасибо вам за ваше внимание. Мы будем очень благодарны, если вы приедете к нам не в последний раз.

И просьба: не забирайте нашего директора. А верните А.Лебедя.

Желаю счастья в вашей кропотливой работе, надеюсь, я стану вашим коллегой на этом поприще.

Лейла Музаева

...Поздно вечером Лейла Музаева принесла мне целую тетрадь прекрасных стихов. О войне, жизни, своей Родине.

Так вот: как бы ни сложились отношения Чечни и России, что бы ни произошло, какие бы телевизионные сообщения ни взрывали тишину, мое отношение к Чечне и её народу отныне не зависит ни от политики Бориса Ельцина, ни от речей Мовлади Удугова. Моё отношение к чеченскому народу, впитанное с детства с каждой буквой «Хаджи-Мурата» великого Толстого, перестало быть абстрактным и книжным. Оно выросло из доверительного общения со взрослыми людьми Самашек и Орехова, Бамута и Ачхой-Мартана, Грозного и поселка Давыденко, из горьких и скорбных событий, которые я пережила вместе с этими людьми на месте их горя. Но более всего образом Чечни и её народа я обязана чеченским детям. Большим и маленьким. Им, кто впустил меня в тайну своих недетских страданий, им, кто протянул мне руку дружбы, кто ведает, что есть на свете сила сильнее нас, но это ровным счетом ничего не значит, кто рад собеседнику и другу в самый скорбный свой час, — вот им, детям, я обязана своей вечной любовью к Чечне...

* * *

— ДАГЕСТАН бы давно взорвался, если бы был мононациональным, — сказал старый даргинец, подвозивший нас. — Ты должен с рождения учитывать интересы соседа, на каком бы языке он не говорил. Обратите внимание, как водят машину в Дагестане. Никаких дорожных правил не соблюдают! А дорожные происшествия минимальны. Почему? Тот, кто нарушает правила, учитывает другого, который тоже нарушает правила. Весь секрет здесь.

— А как вы различаете друг друга, если, допустим, не знаете языка?

— По акценту русского языка, — сказал даргинец.

...Два дня я слышала речи на языке, на котором говорит... одно село. Узнать, сколько людей говорит на этом языке, трудно. Это директор школы Джемал сказал мне:

— Наше село говорит по-тлядальски. Этого мало?

— Ну а зачем тебе язык, на котором говорит так мало людей? — Спрашиваю Иру, будущую учительницу начальных классов.

С ответом Ира не медлит:

— Чтобы отличаться от других. Чтобы сохранить своё собственное. В языке много чего записано. Я уверена, мы бы иначе относились к старшим, к маленьким, если бы не язык.

* * *

ВЧЕРА НА УРОКЕ я рассказывала про чеченского лесника, который стал боевиком, когда уничтожили одной бомбой всю его семью — жену и детей. Семерых мальчиков.

Один из моих учеников, родившихся в перестроечные годы, тихо молвил: «Значит, было за что. Вот и убили».

В голове мелькнуло: каким коротким оказался путь от Сталина до Грозного и обратно.

* * *

ПЕРВАЯ МОЯ ВСТРЕЧА с Роланом Быковым произошла в школе № 10 г. Новосибирска. Он пришел ко мне на урок в так называемый разновозрастной класс, в котором были дети с первого по одиннадцатый. Это была моя любимая идея — вести урок, допустим о Пушкине, с одновременным участием всех возрастов. Мне это удавалось, потому что я умудрялась работать и в 11 классе, и в первом. Постепенно эта идея увлекла многих учителей. Мы уже не могли представить себе, как разговаривать о чем-то в одном возрастном круге. Лет двадцать на базе городского кинотеатра «Победа» существовал разновозрастной киноклуб. Он объединял зрителей с шести до семидесяти лет. Я до сих пор верую в то, что преодоление возрастной «сегрегации» в школе — насущная задача образования. Об этом стоит говорить особо.

Ролан Быков пришел в восторг от разновозрастной беседы. В тот приезд мы обсуждали «Автомобиль, скрипку и собаку Кляксу». После урока Ролан Быков спросил: I

— Знаешь, почему ты учитель?

Я пожала плечами: потому что ничего другого делать не хочу и не умею. Он сказал:

— Ты учитель потому, что на твоем уроке ребёнок может сказать: «Я не понял...» Но даже не это... Он может тебе сказать: «Вы меня не так поняли. Я хотел сказать совсем другое».

Он говорил, что перевидел в своей жизни такое количество детей, которые все знают, все понимают: говорят сплошными взрослыми фразами, забив в себе детский голос удивления, в основе которого всегда лежит чудо непонимания.

— Вот ты уже похвалила ребёнка за прекрасную мысль, а он, малыш, собирает свои внутренние силенки и говорит тебе: «Эльвира Николаевна, вы меня неправильно поняли...» Ты понимаешь, именно в этом сила и ребёнка, и учителя.

Ролан Быков и проблемы детства — это особый разговор. Жаль, если его философские суждения о детстве не зафиксированы. Большая потеря для педагогики. Но я не об этом. Я о другом. О той жизни Ролана Быкова, которая неизвестна. Точнее, жизнь имени Быкова.

* * *

ПРОВЕРКА НА ДОРОГАХ. Да, буквально. Это не название фильма Алексея Германа, где блистательно сыграл Быков. Это реальная, всамделишная история.

...С 1990 года я хожу по горячим точкам. Поскольку меня никто туда не посылал, я иногда прибегала к помощи какого-нибудь известного лица (допустим, депутата), чтобы мне дали бумажку для прохождения через блокпосты. Но случались неувязки: одно имя было непроходимо через Ингушетию, другое имя нельзя было назвать в Карабахе, третье — вызывало неожиданную агрессию в Чечне.

И вот однажды я попросила Ролана Быкова дать мне бумагу от его фонда.

Он долго сопротивлялся, но дал, сказав:

— Я не должен тебе давать никаких бумаг, потому что не хочу, чтобы ты туда ехала. Но я дам тебе свое имя только потому, что ты всё равно туда пойдёшь без всякой бумаги.

И началось многолетнее чудо.

На блокпосту разворачивает солдатик бумагу, а там: «...народный артист СССР Ролан Быков...»

— Ой, правда, что ли? — рот до ушей.

И так хорошо ему делается на душе, этому мальчику с тонкой шеей. Почти ребёнку, прикрытому камуфляжной сеткой, которая ни от чего его никогда не спасёт.

Он держит эту быковскую бумагу и говорит:

— Конечно, проходи! И я шла.

Страны уже не было. Она распадалась. Проводились границы. Создавались новые гимны. Вывешивались новые флаги. Сатанели враждующие группировки, ещё вчера бывшие одним народом. Понятия «свои» — «не свои», «наши» — «не наши» прочно обосновались не только на экране телевизора, но и в сознании граждан. Мандат Ролана Быкова снимал фальшивые антиномии. Мы все были свои. По ту и по другую сторону границы.

* * *

...ТА, ПРЕЖНЯЯ ЭПОХА оживала вмиг в сердцах тех, кто видел Ролана Быкова. В шушинской тюрьме мне показали двух военнопленных из Азербайджана. Это были восемнадцатилетние ребята, еще носившие в детстве пионерские галстуки. Сейчас они были военнопленными, поскольку являлись гражданами враждебного государства.

...Они оба заулыбались, когда услышали имя Быкова. И на какое-то время все, кто был в камере (надзиратель, начальник тюрьмы, чиновник из службы безопасности), — все мы стали снова прежней семьей. И начальник тюрьмы рассказывал, как его азербайджанские друзья предупредили о надвигающемся погроме (а жил он тогда в Баку), как достали машину, погрузили вещи и отправили в Армению.

— Знаешь, они меня окликнули. Думаешь, зачем? Кто-то нашел в опустевшем моем доме веник. Человек бежал за машиной с веником. Мы остановились. Он передал мне веник. Ты думаешь, я буду им мести пол? — Никогда.

* * *

ОДНАЖДЫ НА БЛОКПОСТУ у Самашек (Чечня) в сентябре 1995 года один солдатик покрутил бумагу с подписью Быкова и спросил: «Это считается автографом?» «Считается», — сказала я.

Он попросил оставить ему бумагу. Я позвонила из Грозного в фонд Быкова, и через час получила по факсу новый мандат. Так работал этот фонд.

...Я успела Ролану Быкову сказать о путешествии его имени по горячему Кавказу. Он произнес странную фразу:

— Наверное, это потому, что я не сделал ничего плохого людям...

Только после его смерти я поняла: он не просто давал ежегодно охранную грамоту.

Как-то однажды я попросила одного академика педагогической академии дать мне очередную бумагу. Он отказал.

— Чего вы боитесь, — вспылила я. — Ваше имя ничего не означает в отличие от Ролана Быкова...

— Ты человек непредсказуемый. Мало ли что выкинешь на дорогах войны. Потом отвечай за тебя...

Так вот: мера доверия к человеку — вот что сегодня меня потрясает, когда я вспоминаю Ролана Быкова и его мандат. Ни-разу он не позволил сказать мне, чего я не должна делать от его имени. Никаких условий. Значит, доверял. И брал на себя ответственность за другого.

Вот этого я не успела ему сказать.

* * *

Я, КОНЕЧНО, буду помнить всю жизнь Скомороха из «Андрея Рублева», не забуду «Комиссара», но всякий раз, когда слышу имя Быкова, неизменно вижу одну и ту же картину.

Блокпост (Чечня, Абхазия, Карабах, Ингушетия...). Солдат (или боевик). Протягиваю мандат. Улыбка до ушей. И неизменные слова:

— Ну, если Ролан Быков, то проходи. И я прохожу.