Андрей Русаков. Эпоха великих открытий в школе 90-х годов. Школа Александра Тубельского

Семь лет творенья

Предисловие о музыкальных реках

Парадоксальный коктейль, в котором трудно выделить состав; хореография? театр? музыковедение? ритмика? Пластический образ, рождающийся из мелодии. Воспитание интуиции жеста и такта, ритма и порыва. Традиции музыкального движения занесены когда-то в Россию Айседорой Дункан. Последователи великой танцовщицы пронесли их через все исторические перипетии, чтобы в конце концов они обернулись самым фирменным предметом самой странной московской школы. «Очень хорошо, третьеклашки; вы же ощущаете себя капельками музыки? А теперь постарайтесь прочувствовать друг друга, сделать так, чтобы капельки слились в музыкальную реку...»

Про школьную коробку посреди пустынного двора на окраиной Пятнадцатой Парковой часто услышишь не восторженное: «Замечательная, чудесная, изумительная», — а скорее задумчивое: «Да, пожалуй, это лучшая школа в стране». Ни о ком другом такого слышать не доводилось. Переступив порог, обнаруживаешь себя в каком-то приподнятом над землей переливающемся облаке, каких-то клубках течений и особых магнитных полях. Это ускользает от всех определений и тем более от собственного: школа самоопределения. От тонкого голоса флейты до громовых дискотек, от каэспешных песен до звонков, играющих Моцарта, и круглосуточных балов лицейской недели все здесь словно пропитано музыкой. Но главный нерв тотального музыкального движения все же не в многослойности звукового фона, а в переполняющих пространство вспышках скрещивающихся взглядов, обменивающихся короткими улыбками лиц, быстрых перепархиваниях реплик. И дети. По всей Москве вторую такую тысячу не отобрать. С глазами, светящимися ровным и сильным светом. Относящиеся к счастью как к нормальному состоянию человеческой жизни. Открытые, любопытствующие, доброжелательные и до неправдоподобия разумные; рядом с ними остро ощущаешь свою неполноценность: если бы их рассуждения были только свободней, но они куда великодушнее и точнее наших. «Какая у школы биография? — удивляет и вопросу Наташа, славнейший местный флейтист, — этого никто е скажет. Она ведь как река; в одну и ту же школу нельзя ступить дважды. Каждый день приходишь в новую».

О двух векторах добросовестности

Была школа. С доброй славой. С сильными учителями. С какой-то своей атмосферой. С традициями, и знаменитые ныне лицейские праздники повелись издавна. Семь лет назад пригласили нового директора. «С чего начиналось? С мысли о том, что странно не использовать самые естественные и эффективные по жизни формы образования — в сверстнических сообществах. А ещё — с желания вести себя честно перед самими собой и исключить фиктивные регламентации и отношения».

Через год полыхнула короткая, но ожесточенная гражданская война. Учителя разделились строго пополам и стенка на стенку. Проверки, собрания, петиции, манифестации, девятичасовые заседаний педсовета (на фоне стоящих в это время под дверью школы до ночи учеников). В итоге революционеры победили, половина учителей ушла.

Черта победы зарубцевалась скорее с горечью, чем с торжеством. Слишком уж она обоюдосправедливая. Можно вообразить первые инновационные эффекты. Кто только не призывал к борьбе с формализмом! Но если с ним не бороться, а взять и отменить — происходит катастрофа. Немудрёные завалы пустых заготовленных фраз, уроков поверх голов, бездушных мероприятий, бездумного исполнения инструкций — это ведь не пережитки и недостатки, а монументальный оборонительный рубеж, защищающий школу от жизненной стихии. Жизнь — это дома и во дворе, а здесь всё строго, серьёзно и... понарошку. Легкомысленное разрушение этой дистанции оборачивается затоплением образования внешним хаосом и множеством личных проблем, в конечном итоге — либо крахом, либо принятием на себя школой ответственности за своих обитателей.

Первое, что понимают ученики на освобожденных от формализма территориях, — стесняться больше не надо. Можно открыто курить, весело материться у крыльца и нежно обниматься напротив директорского кабинета. Можно вставать при входе в класс учителя, а можно повернуться к нему затылком. Уроки сократили на десять минут, программы не выполняются, того гляди, каждого преподавателя заставят что-то из себя изображать.

Мы ведь теперь не в том восемьдесят седьмом, чтобы делить мир на новаторов и реакционеров. Отсутствие энтузиазма пора перестать считать пороком.

Это для одних начиналась свобода творчества — а для других исчезала возможность нормальной ответственной работы. Добросовестные ушли. Остались обладатели непроверенных замыслов, туманных грёз и сумбурных методических фантазий. Ведь идеальные проекты — это не разумная внешняя цель, пусть даже удаляющаяся по мере приближения, а скорее внутренний моторчик: та, ещё Львом Толстым открытая «энергия заблуждения», без горячки которой до Индии не доплывают. Правда, Индия оказывается совсем не Индией. Так не более ли честны те, кто заблуждениями заражаться не желает? Или кроме добросовестности пунктуального выполнения обязанностей бывает ещё и добросовестность надежды?

Несколько лет искали, придумывали, пробовали одновременно десятки разнонаправленных вещей, идей, людей, способов... А потом вдруг начался кайф. Дети стали меняться на глазах. Из школы их стало силой не прогнать. Грубость, агрессивность, разболтанность таяли — и вдруг заменились нежностью и трепетностью отношений. Все ожило, куда-то само поехало, завертелось по рождающимся на ходу орбитам...

Последнее время эйфория поутихла. Проблем поднакопилось, усталости, да и прежним энтузиазмом сыт не будешь. Но уже с устойчивостью саморегулирующейся системы уверенно существует едва ли не единственная в стране большая, общедоступная насквозь сверху донизу живая школа. Настолько живая, что больно дотронуться.

О погружении в авторство

«Ну здесь же ничему не учат. Одна только замечательная внеурочная работа». «Учат они очень неплохо, но какие тут инновации? Просто затащили много хороших учителей». «Учителя самые обычные. Это директор смог придумать остроумные формы организации школьной жизни». Взаимоисключающих определений не счесть.

Что касается инноваций — то все передовые термины над палубой одного из флагманов альтернативного образования прокатились: рефлексия, мыследеятельность, учебная задача... — и в той или иной мере по разным углам обосновались. Во что-то неузнаваемо трансформировалась для многих издавна родная коммунарская методика. Сплошь и рядом — знаменитые погружения, ведущие свою родословную от Щетинина. Самые восхитительные учителя начали перенимать опыт Лидии Филякиной, былой соратницы Шулешко, прошли через вальдорфцев, а сейчас устраивают семинары с Сашей Лобком. Но могло всего этого и не быть, а было бы что-то другое.

А вот чего, пожалуй, не удалось бы миновать — так это воплощения старого и спорного идеала творческой педагогики: каждый учитель придумывает свой курс. Это не объявлялось самоцелью — но невольно проступает в той ситуации, когда перед учителями вопрос «как научить?» старательно оттеняется вопросами «чему?» и «зачем?». При такой подмене сильно блекнет ценность запоминания конкретных сведений.

Их принцип подбора без государственных указаний вообще превращается в загадку. Насущной же начинает казаться, например, задача овладения в каждой предметной области присущими ей методами мышления и исследования, с помощью которых можно было бы разбираться с самыми различными сведениями и алгоритмами. Но для этого непригодна модель урока, на котором учитель вещает то, что ученику вменяется в обязанность воспроизвести. А вроде бы необходимы организация особой учебной деятельности и живых форм общения, пресловутая авторская позиция и готовность к неожиданностям. А там уже дразнит воображение известный афоризм Чуковского: «Образование — это то, что остаётся, когда все выученное забыто» — и вырисовываются контуры так называемых «неинформационных курсов», прямо на этот остаток и нацеливающихся.

Об интенсивности пространств

Острое чувство сострадания к главным массово освоенным но-ваторствам типа разделения классов на гуманитарные и математические вызывает раздолье местных альтернатив. Можно выбирать большинство предметов, спецкурсы по каждому из них, кружки, секции, турклубы, театральные студии, мастерские — деревянную, гончарную, рукодельную, педагогическую, компьютерную, слесарную...

Для желающих — свободное посещение. Можно вообще на уроки не ходить, а сдавать зачеты. Можно... Но последнее время от свободного посещения всё чаще отказываются: «Вот ещё; очень надо самому себя контролировать». Эх, всем бы завучам покорпеть да освоить правила составления столь плотного и свободного расписания. Но вряд ли удастся накладывать эти организационные схемы на другую реальность.

«Самоопределение» местное менее всего напоминает супермаркет образовательных услуг. Здесь дышит сложный, многопространственный организм, никакой схемой не отражаемый и на фрагменты не разложимый; кипящий конгломерат переливающихся сообществ, то достаточно изолированных друг от друга, то почти совпадающих. Вовсе не в авторских методиках оказывается суть дела, а в самих феноменах авторских пространств, соавторских для всего — того или иного — детско-взрослого сообщества. По школе путешествуешь, как по своеобразному мегатеатру; наугад переходя из класса в класс, ощущаешь себя перемещающимся из спектакля в спектакль. Число же увлекательных спектаклей многократно превышает возможности в них поучаствовать, хоть и живут ученики в школе едва ли не круглосуточно.

Кажется, что насыщение школы всё новыми «человеко-пространствами» и определяет характер её развития. Именно затаскиванием новых людей и инициированием новых малопредсказуемых деятельностей особо увлечена администрация при всей своей внешней озабоченности осмыслением ситуации, рефлексией, проектированием... Что там удаётся спроектировать — никому не понять, а новый персонаж вдруг заискрится посередине школы — и общее полотно окрашивается иными оттенками.

Критерии отбора преподавателей? Вступительный — должен бы живой и интересный, а потом критерий прост: приживётся — не приживётся. Но приживаются-то самые разные люди; школа словно дышит системой тонких балансов между парадоксально противоположными акцентами, часто тет-а-тет с трудом воспринимающими друг друга, но почему-то взаимонеобходимыми. Не получается ли так, что с какого-то этапа утопическая «энергия заблуждения» должна уступать дорогу реальности: спонтанности разбуженных ею жизненных сил, всегда противоречивых и ни в какой проект не укладывающихся? Явление высокой мощности само разбирается, что для него правильно.

Что если именно мощность, интенсивность — ключевая характеристика подлинно свободной образовательной среды, а совсем не факт наличия альтернатив? Не просто каждый выбирает по себе — но ситуация избыточности, чрезмерности, высоты уровня увлекающих возможностей? Где они не оставляют между собой люфтов, зазоров для болтанки, раздёрганности, невротической взвинченности? Вообще не является ли люфт столь же суровой проблемой в педагогике, как и в механике? Может быть, именно он отделяет развивающее образование от разрушающего? А истеричность и разболтанность, на которые сетуют учителя, — это не природные свойства дурных детей, а одно из самых тяжёлых последствий механической системы воспитания?

Правовое государство: опыт моделирования из хаоса

Пространство, влекомое интуициями и порывами, слабо согласуется с представлениями об определённости и отчетливости, просящимися наружу из слова «самоопределение». Тем не менее оно хранит в своем средоточии конституцию, кучу законов, пространнейшую регламентацию. Не музыкальное облако, а модель правового государства. Самая формализованная школа на свете. Юридический механизм, подёрнутый эмоциональной дымкой.

Местная конституция не воплощала чьи-то идеалы, не выигрывала конкурсов, не проектировалась мозговым штурмом. Как стихи, она росла из сора, не ведая стыда. Не чья-то добрая воля была её источником, а невыносимость тотального взаимного произвола, в который погрузилась школа, открывшая шлюзы окружающему миру.

Так и вступило общешкольное собрание на путь порождения правовой реальности: от злободневнейшего закона о защите чести и достоинства граждан школы к закону о борьбе с вандализмом и первым проектам конституции. А чем же заниматься на «государстве и праве», как не разработкой законодательных инициатив?

На седьмой год кто-то из старшеклассников поскрипывает: (Опять проекты вымучивать. Несерьёзно. Хотя, конечно, то, что жителя и ученики у нас равны по закону, — это действительно очень важно». Другие же горят очередными реформами: «Что-то обстановка стала заболачиваться. Надо бы хорошенько встряхнуть». Даёт же это юридическое баловство по крайней мере одну существенную вещь: уверенность в своей защищённости от каких-либо унижений. В праве на равноправие.

Не знаю, насколько здесь школа самоопределения, но Школа Достоинства — безусловно. Ладно, что учителя, чем чаще ведут себя с учениками на равных, тем большей почтительностью окружены. Но сами ребята относятся друг к другу с предельной вежливостью, трепетностью и уважительностью. Даже чуть торжественно.

Или дело не в конституции? А в том, что директор успевает за десять шагов поболтать с дюжиной прохожих («и всех пролета-проползающих тоже»), в том, что школьные режиссеры выбирают сюжеты, приглядываясь к подростковым драмам, и выводят на сцену их участников, переодевшихся в кровно близкие классические образы? Может быть, чувство достоинства присуще не столько человеку защищенному, сколько Человеку Замечаемому? В кругу других замечаемых и тем самым замечательных лиц?

О гибнущих и обетованных островах

Школа, конечно, переполнена, поскольку набирает учеников под завязку. С отбором проблем нет, так как нет отбора. В том и главный пафос: суметь построить школу для всех. Подросток же, стремящийся сверх всякой возможности сюда влезть, прибегает к весьма специфическим аргументам: «Вы должны меня взять, потому что дела мои из рук вон плохи и в другом месте я учиться не смогу».

В старшую школу отбор идёт — из желающих девятиклассников не попадает туда человек шесть-семь в год. По принятым сегодня нормам отсева — число невеликое. Впрочем, многие возмущаются: «Как мы можем называться школой самоопределения, если не берем тех, кто самоопределился учиться в десятом?»

Тревожнее стала восприниматься ситуация с выпускниками. Процент благополучно поступающих — не гимназический, а среднестатистический для добротной московской школы. Что предпринимать, последний год очень драматично обсуждается. Подозреваю, что чересчур драматично. И образовательная мощность все нарастает, и учителя не только как педагоги, но и как предметники первоклассные. Пожалуй, просто придется пожертвовать чистотой принципов и параллельно содержательной работе ввести тренинги по подготовке к экзаменам.

Но настоящая, плохо скрываемая точка кризиса — хроническая, издавна накапливающаяся усталость большинства учителей. Седьмой год творенья забыли объявить выходным. Проявляется обратил сторона энтузиазма, который тоталитарнее и беспощадней лютого принуждения эксплуатирует жизненные силы человека. Сообщество творческой школы затягивает учителя сильнее, чем подростка — дурная компания: и атмосферой, и полнотой самореализации, и ответственностью перед детьми. Тем временем вся личная и неличная жизнь во внешнем мире порой катастрофически рушится; не успевая её поправить, спасаются от обломков опять-таки в школе. И так далее по спирали. Вхождение в тот самый нарастающий люфт, как в глубокий штопор.

Мир прекрасных процветающих детей и прекрасных измученных взрослых. Или мы навсегда заклеймены фразой Платонова: «Россия населена гибнущими и спасающимися людьми»?

Иронично постукивает в дверь мысль о вероятной вечности классической школы с механическими порядками. Отработать от и до. Отвечать за детей от и до. Придумывать новаторства не для решения вселенских проблем, а для удобства работы. Зато живой и сам себя не поработивший. Лишь очень немногие обладают внутренней мерой самоотдачи, позволяющей не переступить грань необходимого минимума личной автономии. Не слишком ли дорого для остальных может обойтись отсутствие рамок? Не вознести ли хвалу порицаемым формальным началам? Насколько то же школьное законодательство оздоровляет обстановку во взросло-детских отношениях, легко снимая множество потенциальных напрягов. Наличие формальных рамок и техник решения межличностных проблем экономит ваше время, силы и нервы! Ведь рамки и техники — механические, управленческие, интеллектуальные — прежде всего способы экономии энергии. Хотя сложнее всего потом обуздать скромных помощников, прежде чем они превратят свои алгоритмы из слуг в господ отношений между людьми.

Или дело совсем не в техниках и не в мерах? А в замкнутости, зацикленности школьного сообщества на самом себе? Консервная банка. Последствия долгого варенья в собственном соку. Варенье очень уютное и вкусное — но уж очень основательно соки выжаты. Может быть, пора вскрыть, продуть свежим ветром, силой гнать всех бродить по свету? Да и пресловутое цветение педагогического авторства не пора ли приостановить? Ведь многие дидактические проблемы, над которыми здесь бьются, кем-то уже решались — и не стоит ли вместо изобретения авторских велосипедов позаимствовать чужие и поэкономить силы ещё на что-то?

Или все это не про то, а просто пора объявить выходной год? Отдохнуть если не от работы, то от рефлексий, проектов, экспериментов, въевшегося в кровь «все творчески — иначе зачем?». А там — утро вечера мудренее. Внести поправку в конституцию, запрещающую употреблять слово «развитие» и находиться на территории школы свыше если не восьми, то двенадцати часов. Хоть сколько-то вволю попочивать на лаврах.

«Порой кажется, что всё вдруг возьмёт и развеется. Как мистическое видение». Но это уж дудки. У учителей, конечно, когда-то руки могут опуститься. Да теперь уже и дети удержат.

Разговор учительниц по телефону: «Извини, я заболела; ты не сможешь заглянуть завтра в мой третий класс?» — «А что надо делать?» — «Ничего особенного, они сами знают». Наутро: «Да, нам сказали, Елена Павловна сегодня не придет. Не волнуйтесь, мы разберёмся. Серёжа, поведи урок». Серёжа выходит и ведёт урок.

Что уж говорить про старшеклассников. Они вовсе выглядят много уравновешенней и разумней взрослых; и когда лишний раз расходятся в критических эмоциональных монологах — смотрят на них как большие на маленьких: с пониманием, любовью и ироничной готовностью прощать любые придирки, капризы и несуразности. На любопытствующее же восклицание: «Сознаёте ли вы себя находящимися в лучшей из возможных школ?» — местные обитатели реагируют мимолетным пожиманием плеч подобно пушкинскому герою: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь!..- Что ж, право, может быть».

Семь лет творенья

...Другой урок, уже с Еленой Павловной. По «Робинзону Крузо». В школе вообще любят всё со всем связывать. А уж на Робинзоне полное раздолье; плавное, как бы само собой разумеющееся перетекание из математики в русский, оттуда в литературу и географию, оттуда в риторику, историю, ботанику, художественный труд... «А ведь мы тоже живем на острове, правда? Класс наш — совсем как остров в школе. И школа наша вроде острова...»

Мы привыкли к ожиданию глобальных решений, всеобщих рецептов, головокружительных перспектив — и, соответственно тому, всё новые идеологии швыряют страну из одной утопии в другую. Ещё

не порадоваться ли нам отсутствию всеобщей революции в образовании под какими бы то ни было передовыми лозунгами и самому нашему усталому странствию через смутное море педагогического полураспада от одного живого очага к другому? Лишь бы они светились и множились, несмотря на всех выстроившихся в очередь подёргать за кольцо всевластья. Но вдруг, после того как осыпятся горы обломков от безумных фейерверков глобальной политики — именно труд островитян чудесным образом останется незыблем и обозначит контуры будущего?

январь 1995 г.