Александр Суворов

Мобилизация личностных сил при инвалидности

Я исхожу из марксова понимания сущности человека, в отличие от всей остальной живой природы, как ансамбля всех общественных отношений, и из ильенковского понимания сущности личности как ИНДИВИДУАЛЬНОГО ансамбля всех общественных отношений. Личностями не рождаются, а становятся по мере вступления в разнообразные общественные отношения — прежде всего, с другими людьми, через них — с общечеловеческой культурой, через неё — с остальной природой, Вселенной. Личностями становятся, действуя в качестве членов общества, полномочных представителей Рода Человеческого, не «усваивая» культуру подобно тому, как усваивается пища, и не «присваивая» культуру подобно присвоению собственности, а, как остро сформулировал Ф.Т.Михайлов, ВОССОЗДАВАЯ культуру в собственной жизнедеятельности, деятельности в течение всей жизни, и тем самым становясь не просто носителями, но — СОАВТОРАМИ культуры.

Вообще-то прилагательное «общественные» излишне, поскольку, согласно Марксу и Энгельсу, никаких других отношений, кроме общественных, и быть не может — по определению. Определение это содержится в первой главе «Немецкой идеологии», где сказано, что животное не относится ни к чему и вообще не относится; относиться, вступать в отношение может только человек, как родовое, а не чисто видовое существо, как представитель разумной формы жизни, — следовательно, как существо разумное. Отношения возникают внутри общества и возможны только через общество, через создаваемую ради функционирования общества культуру. Отношение бывает только сознательным, а осознаётся, осмысливается оно только через культуру, благодаря культуре. Поэтому помимо общества, помимо общечеловеческой культуры, мы не можем относиться к чему бы то ни было вне общества — только через него. И ансамбль отношений как сущность человека может быть только ансамблем общественных отношений, что приходится особо подчёркивать лишь в полемическом контексте, — в полемике с теми, кто надеется обнаружить «сущность человека», копаясь в индивидуальных мозгах, либо включая эти мозги в общеприродный, общебиологический, да какой угодно, только не социальный, не общественный, контекст.

Э.В.Ильенков подытоживает:

Вне общественной деятельности и порождаемого ею индивидуального ансамбля всех общественных отношений личности нет, поэтому она социальна на все сто процентов, и разговоры о её «социализации» просто не имеют смысла. Разве что сводить «социум» к его учреждениям, институтам, и тогда «социализация» — просто участие в этих институтах. Но это уж чересчур узко. И совсем не то, что имел в виду Э.В.Ильенков, настаивая на стопроцентной социальности личности.

Идеальное — это воплощённые в культуре человеческие представления (идеи) о мире, в котором человечество действует. Это человеческая ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ (от слова «действие»), которую С.Л.Рубинштейн понимает не просто как реальность вообще, а как реальность, порождённую человеческой деятельностью, действиями людей. Личность — это представления (идеи) о мире и своём месте в мире, воплощённые индивидом в собственной жизнедеятельности. (Термин «жизнедеятельность» Э.В.Ильенковым используется широко, но не в распространённом физиологическом смысле жизнедеятельности — функционирования — организма, а в смысле деятельности личности в течение всей её жизни, от рождения до смерти.) Поэтому личность, как воплощённые в жизнедеятельности идеи о мире и месте индивида в мире, — идеальна. И тоже на все сто процентов: личность воплощена в деятельности человеческого тела, но ни в коем случае не есть это тело; тело для личности — материал и инструмент самосозидания. Личность возникает в общественной деятельности тела (индивида), является той действительностью, которая этой деятельностью порождается. Мы таковы, какова наша деятельность, порождающая наш ансамбль всех наших общественных отношений, и поэтому — «по делам их узнаете их». Вплоть до того или иного профессионального, творческого или даже криминального самоопределения.

Это самоопределение может быть более/менее ущербным, более/менее полноценным, и соответственно более/менее ущербной, более/менее полноценной может быть личность. Ущербность или полноценность личности зависит не столько от ущербности или полноценности тела, телесной организации, организма, — сколько от деятельного, активного самоопределения в ансамбле всех общественных отношений. От телесной ущербности полноценность личности зависит не напрямую, а постольку, поскольку телесная ущербность мешает самоопределению в ансамбле всех общественных отношений, в человеческой сущности, и поскольку эти помехи не удаётся преодолеть.

Например, как указывал А.И.Мещеряков, становлению личности в условиях слепоглухоты мешает не сама по себе слепоглухота, а связанное с нею, со слепоглухотой, одиночество — то есть невозможность участвовать в ансамбле всех общественных отношений, приобщаться к человеческой сущности, — традиционными способами, рассчитанными на использование зрения и слуха. В раннем возрасте одиночество добавляет к слепоглухоте ещё и немоту.

То же самое при логоневрозе — при заикании: дело не в самом по себе речевом дефекте, а в том, как он преломляется в ансамбле отношений, насколько он мешает жизнедеятельности личности. «Сам по себе» дефект речи — нейтрален.

Иными словами, дело не столько в том, что «ограничены возможности здоровья» (как стыдливо, псевдоделикатно говорят со времён Перестройки вместо «инвалиды» — «лица с ограниченными возможностями здоровья»), сколько в том, что ограничены возможности включения в ансамбль всех общественных отношений, то есть ограничены возможности приобщения к человеческой сущности. Эти возможности могут быть ограничены в связи с той или иной медицинской патологией (сенсорной, речевой, двигательной, иной...), а могут быть ограничены по совершенно другим, не медицинским, а чисто социальным причинам. Например, из-за расовой, национальной, классовой и какой-либо иной дискриминации. Ограничивать возможности приобщения к человеческой сущности может не столько медицинская, сколько социальная патология. И именно так чаще всего и происходит. Более того, медицинская патология может порождаться именно социальной.

Так что определять инвалидность как ограничение возможностей здоровья или нарушение трудоспособности, по меньшей мере, неточно. Что во всём мире и подчёркивают инвалиды — сторонники так называемой «философии независимой жизни». Они подчёркивают, что пресловутое «ограничение возможностей» носит не столько медицинский, сколько социальный характер, то есть речь идёт о возможностях не столько здоровья, сколько доступа к социальной инфраструктуре (зданиям, транспорту) и культуре вообще (особенно образованию). Поэтому основное требование инвалидов во всём мире — создание так называемой «безбарьерной среды»: устранение всего, что затрудняет инвалидам доступ к объектам социальной инфраструктуры, образованию и прочему.

Но если возможности приобщения к человеческой сущности ограничены прежде всего социальной, и лишь во вторую и третью очередь медицинской, патологией, то эти ограничения можно смягчить или вообще снять, устранив породившую их социальную патологию. Это может оказаться возможно даже при неустранимости патологии медицинской. Именно это и происходит в случае личностной полноценности даже при самой тяжёлой подчас инвалидности. И музыкант Бетховен, и математик Понтрягин, и писатель, общественный деятель, педагог Ерошенко, и многие другие — личностно были полноценны на общечеловеческом уровне. И если медицинская патология (глухота, слепота) осталась неустранимой, то социальную патологию, препятствующую личностной полноценности, этим людям удалось преодолеть — по крайней мере, для себя.

Социальная патология не сводится к отсутствию пандусов, автобусов с подъёмниками для инвалидных колясок, брайлевских надписей и тому подобного. Всё это частности. Суть же социальной патологии — в ограничении доступа к общечеловеческой культуре в целом, к ансамблю всех общественных отношений во всей его, ансамбля, полноте. Иными словами, социальная патология — это всё то, что мешает нам быть поголовно талантливыми, поголовно — разумными существами, — родовыми, а не только видовыми, — представителями рода человеческого, а не только биологического вида Homo Sapiens. Ибо с нормальностью, полноценностью личности совместима только талантливость, достижение в своём развитии, как формулировал Э.В.Ильенков, «переднего края культуры». Пусть не во всём, но в чём-то — обязательно.

«Само собой очевидно, — пишет Э.В.Ильенков, — что каждый индивид не может овладеть всей бесконечной массой «частных профессий» — стать сразу и политиком, и математиком, и химиком, и скрипачом, и балериной, и космонавтом, и тенором, и басом-профундо, и логиком, и шахматистом.

«Такое понимание «всесторонности развития» было бы, разумеется, неосуществимым и утопичным. Речь идёт вовсе не о совмещении в одном индивиде «всех» частных видов деятельности и соответствующих им профессионализированных способностей. Речь идёт о том, что каждый живой человек может и должен быть развит в отношении тех всеобщих («универсальных») способностей, которые делают его Человеком (а не химиком или токарем), то есть в отношении мышления, нравственности и здоровья — до современного уровня.

«Всестороннее развитие личности предполагает создание для всех без исключения людей равно реальных условий развития своих способностей в любом направлении. Таких условий, внутри которых каждый мог бы беспрепятственно выходить в процессе своего общего образования на передний край человеческой культуры, на границу уже сделанного и еще не сделанного, уже познанного и еще не познанного, а затем свободно выбирать, на каком участке фронта борьбы с природой ему сосредоточить свои личные усилия: в физике или в технике, в стихосложении или в медицине» (Э.В.Ильенков. Об идолах и идеалах. М., политиздат, 1968. В конце главы «»Не идеал, а действительное движение»»).

Достижению именно такой нормы личностного развития, независимо от «возможностей здоровья», и мешает социальная патология — и именно такая норма развития личности является целью всей работы по устранению социальной патологии в целом, а не только в частностях, подразумеваемых созданием «безбарьерной среды». Чего уж крохоборствовать! Полноценность, так полноценность не в «инвалидных пределах», а в общечеловеческой беспредельности — для всех! Только это — нормально. Остальное — уступка социальной патологии, оправдание, сохранение социальной патологии в тех или иных «пределах», предполагающих то или иное «ограничение возможностей». То или иное — УБОЖЕСТВО.

И когда родители детей-инвалидов зацикливаются на лечении своих чад вопреки очевидной неизлечимости — а вдруг чудо! — я настойчиво напоминаю, что детям надо прежде всего учиться. На чудо надейся, а личностное становление ребёнка здесь и сейчас — гробить не смей! Упущенное для учёбы время невосполнимо. Надо иметь мужество признать, что с той или иной медицинской патологией чаду не удастся расстаться до гробовой доски, и тогда задача прежде всего в том, чтобы добиться личностной полноценности при наличии данной медицинской патологии, вопреки ей. Надо понять и не уставать втолковывать родителям, что личностная полноценность возможна и при неустранимых медицинских патологиях — если не всех, то многих из них. И это доказано опытом многих так называемых «выдающихся» инвалидов. Слепых, глухих, слепоглухих, опорников — вплоть до прикованности к инвалидной коляске. Президент Франклин Делано Рузвельт был «колясочником». Академик Понтрягин был слеп. Ну и так далее — список можно долго продолжать, и многие мои читатели легко сделают это сами.

Так что не должно быть такого выбора — лечиться или учиться. Конечно, учиться, прежде всего учиться, а лечиться, по возможности, не прерывая учёбы. Иначе медицинскую патологию мы запросто рискуем усугубить ещё и социальной. Как минимум, столь же необратимой, как и медицинская.

А при логоневрозе ориентация на снятие социальной патологии одновременно есть ориентация и на устранение речевого дефекта, на снятие собственно логоневроза. Перестать принимать социальную патологию — а именно, патологию отношений в семье, по месту учёбы, по месту работы, и даже просто при любом взаимодействии с другими людьми, — повторяю, перестать принимать социальную патологию за данность, упорно и целенаправленно работать над её преодолением, понимая, что корень зла не в речевом дефекте, а в ансамбле отношений, — и значит в конце концов избавиться от речевого дефекта. Который, собственно, если не всегда, то в большинстве случаев, социальной патологией и порождён.

Я очень благодарен своей маме за то, что у неё хватило ума не мешать мне учиться. А ведь, разумеется, в глубине души у неё теплилась эта надежда на чудо — на возвращение мне «хотя бы» зрения, «хотя бы» слуха... То, что мне грозит и паралич, при маминой жизни было ещё достаточно далёкой опасностью. Сейчас эта опасность придвинулась вплотную, в том числе и в связи с диабетом.

Ну и что? Учёба моя для мамы была абсолютной ценностью. Я, к счастью, оказался достаточно увлекающимся — и неуступчивым в своих увлечениях. Смолоду я ненавидел прозябание, считал его хуже смерти. В итоге в главном, творческом, отношении, я жил полноценно, и когда на мою голову посыпались новые медицинские напасти — диабет, диабетическая нейропатия (это когда ноги перестают держать), — я не стал оплакивать себя заживо, а лишь прикидывал, какие всё же возможности полноценной творческой жизни у меня остаются. И продолжаю спокойно работать. На том свете, как говорится, выздоровею окончательно, а пока установка прежняя: только не прозябать. Но благодаря специальной компьютерной технике я ещё могу писать книги... «Соображалка» пока в порядке... Значит, есть ещё кое-что в пороховницах.

Мне было тринадцать лет, когда я задумался над мерой человеческих возможностей. Как раз приехал с летних каникул. А на каникулах, о чём бы ни спрашивал соседских здоровых ребят, почти на все вопросы получал один ответ: «Не по нашим возможностям». Разозлился и задумался: откуда они так точно знают меру своих возможностей? Каким-таким прибором измерили? И чем вообще это можно измерить?

Я не знал ещё, что это едва ли не самое массовое проявление социальной патологии: неверие в себя физически вполне здоровых людей. Так проявляется процесс, в результате которого норма развития личности — талант — оказывается привилегией немногих. Привилегией, освящённой ложной идеей избранности. И уже неважно, чему или кому приписывается эта избранность: то ли генам папы с мамой, то ли Господу Богу... А на самом деле и гены, и Бог — разновидности камуфляжа, прикрывающего неравенство доступа людей к сокровищам человеческой культуры.

Против этого неравенства я всё более сознательно восставал с весьма нежного возраста. В конце концов именно этот протест и бросил меня в объятия ильенковской философии, заставил глубоко изучить его труды уже после смерти автора, и всю жизнь к этим трудам возвращаться в поисках аргументов, дабы обосновать свой протест, своё неукротимое стремление самому за свою судьбу отвечать.

Я всегда был и остаюсь прежде всего воинствующим антифаталистом, противником идеи изначальной запрограммированности жизненного пути. Фатализм — это капитуляция перед обстоятельствами. В том числе и прежде всего — перед социальной патологией. Но коль скоро от нас хоть что-то зависит — посмотрим ещё, как говорится, кто будет смеяться последним...

Ну, а в 1966 году, приехав с летних каникул в Загорский детдом для слепоглухонемых, я додумался таки, чем можно измерить возможности. Очень просто: дерзостью. Дерзким замахом на решение именно тех задач, которые кажутся непосильными. Решил, паче чаяния? Значит, недооценивал себя. Не сладил? Надо не хныкать по случаю непосильности задач и недостатка «возможностей», а посмотреть, насколько всё же сладил. На сегодня то, насколько сладил, и есть мера моих сил, мера моих возможностей. Спокойно продолжаем наращивать свои личностные возможности — и, в конце концов, непосильное окажется посильным. Ведь уровень возможностей — вовсе не постоянная, но переменная величина. «Планка» может и подняться, и опуститься. В зависимости от обстоятельств, среди которых не последнее, а, в ряде случаев, первое место занимает именно собственный настрой — то ли на оплакивание себя, то ли на пожизненный личностный рост. Категорически отвергая прозябание, всегда считая, что прозябание — хуже смерти, я, в целом, всегда был настроен на достижение общечеловеческого, а не «инвалидного», уровня своей личностной полноценности. И когда меня уличали в грехе гордыни, дерзко соглашался: да уж, от скромности не помру...

ЭТО БЫЛА УСТАНОВКА НА ПОЖИЗНЕННУЮ МОБИЛИЗАЦИЮ — ПОСТОЯННУЮ ПОЖИЗНЕННУЮ ПРЕДЕЛЬНУЮ ОТМОБИЛИЗОВАННОСТЬ — ЛИЧНОСТНЫХ СИЛ. Установка, с годами и десятилетиями всё более сознательная, на то, чтобы не хоронить себя заранее, а учесть реальные возможности полноценной жизни в наличной ситуации. И всегда в конце концов оказывалось до сих пор, что возможности полноценно жить, а не прозябать, имеются. И, значит, на тот свет ещё рано. С годами и десятилетиями выяснилось к тому же, что самое глубокое отчаяние обычно бывает накануне прорыва, в результате которого неразрешимая, казалось бы, проблема внезапно решается. Так что волей-неволей приходится усмотреть в этом какую-то закономерность.

Вот я заскулил в лагере, что дети не подходят. Даже написал об этом скорбные стихи. И в тот же день начинается лавинообразное расширение контактов с ребятами.

Перед защитой обеих диссертаций у меня очень болели ноги, на них даже появлялись язвы. И вообще нагромождалось огромное количество более/менее мелких или крупных неприятностей и сложностей. Постепенно всё это рассасывалось — и преодолённым оказывался очередной, казавшийся непреодолимым, барьер.

Обычно эта способность инвалидов к «преодолению» объясняют мобилизацией сохранных возможностей. Мол, слепой выкручивается за счёт слуха, глухой — за счёт зрения, слепоглухой — за счёт осязания, безногий — за счёт рук, безрукий — за счёт ног... Всегда оказываются подобраны всевозможные экзотические примеры, от коих, когда мне их рассказывают, меня лично, грешным делом, тошнит почти физически. И в ответ на неизменные «припевы»: «Удивительно!», «Поразительно!», «Какая сила воли!», — так и хочется с отвращением воскликнуть: «Какой безнадёжный, безысходный примитивизм!»

Не «сила воли» (то бишь самопринуждения), А СИЛА ПОТРЕБНОСТИ В ЧЕЛОВЕЧЕСКИ НОРМАЛЬНОЙ, ПОЛНОЦЕННОЙ ЖИЗНИ, «несмотря ни на что», ни на какую инвалидность и прочие мешающие полноценности обстоятельства. Иными словами, если угодно, СИЛА «КАПРИЗА», а никакой не «воли». И когда студенты-инвалиды спрашивают меня, как им «добиться» того же, чего я «добился», я улыбаюсь:

— Не стесняйтесь капризничать!

Конечно, это шутка, ибо неукротимая жажда личностной полноценности — ни в коем случае не «каприз». И если я всё же говорю о «капризе», то только с целью подчеркнуть: поймите же, не «воля», а сила потребности, сила мотива; не надо мне себя ни к чему принуждать, а наоборот, надо себя удерживать от безысходного, постоянного отчаяния — так неукротимо хочется, именно хочется, нормальной, полноценной жизни. Не сила воли привела меня в детские лагеря, в том числе в горы, — а сила любви к детям. Не сила воли привела меня в науку и поэзию, а сила творческой одержимости. Потребности, «хотения», и в этом смысле «капризы», а не насилие над собой.

С годами пришлось вполне сознательно пригасить некоторые из этих «капризов», — например, такой «каприз», как потребность в хорошем переводе, то есть в компенсации слепоглухоты с посторонней помощью. А ведь сколько я написал трагических стихов по поводу необходимости — и фатального дефицита — перевода... Примерно после сорока пяти лет я постарался убедить себя, что на самом деле не так уж много и теряю, когда перевод отсутствует. Что мне действительно знать необходимо, оно так или иначе до меня дойдёт. А каприз видеть и слышать чужими глазами и ушами всякие подробности, абсолютно всё то, что видят и слышат зрячеслышащие, — этот каприз, как правило, не стоит того, чтобы ссориться из-за него с человеком. Особенно, если это ребёнок или подросток.

Не стоит этот каприз и унизительной информационной зависимости, особенно — унизительного выклянчивания информации. Не надо ни самому унижаться, ни унижать других, ни капельки не виноватых в том, что мне приспичило быть зрячеслышащим за их счёт. Если ситуация действительно требует моего активного участия, принятия мною каких-то решений — так или иначе проинформировать меня придётся, придётся помочь мне в ситуацию «врубиться». А нет — значит, без моего участия, без моих решений обойдутся, но тогда я и не в ответе ни за что. Сами расхлёбывайте.

Для меня же самое важное — избежать унижения. Нет и не может быть ничего дороже человеческого достоинства. И если не оказывается другого способа защитить своё достоинство, оправдано даже самоубийство. А вот унижение не оправдано ничем. В том числе унижение, которому по безмозглости сам себя подвергаешь собственной сверхобидчивостью, «качанием прав», агрессивным, скандальным, истерическим «отстаиванием» своего — в данном случае мнимого, неверно понимаемого — достоинства. Скандальное «качание прав» свойственно охлосу, черни.

Что же касается «компенсации» той или иной инвалидности за счёт сохранных функций, то этот способ «объяснять» различные феномены «преодоления» слишком на поверхности лежит, чтобы быть верным или, во всяком случае, достаточным. На самом деле всё куда сложнее, и если имеет место «компенсация», то меньше всего за счёт «сохранных функций». За счёт чего же тогда?

Только за счёт культуры — в той мере, в какой она воссоздана в жизнедеятельности личности. На самом деле никакого иного «органа чувств» ни у инвалидов, ни у здоровых нет и быть не может. Вне культуры, без культуры не может вообще встать задача ориентировки в окружающей реальности и действительности, задача определения своего места в ней. Благодаря воссозданной личностью культуре ориентировка в действительности может подняться до высшего уровня — до уровня интуиции, до уровня мгновенного постижения сути дела, а не медленного познавания на ощупь ли, посредством ли глаз и ушей. Сориентироваться можно только благодаря включению реальности и себя в некий контекст, а для родового существа, для представителя рода человеческого, не может быть иного контекста, кроме родового, то есть культурного.

Так мы возвращаемся к тому, с чего начали: не может быть личности вне и без воссозданной культуры; следовательно, личность — культурное существо; и как для культурного существа у неё не может быть иного подлинного органа чувств, нежели воссозданная ею культура. И в главном — в воссоздании культуры — у иных инвалидов возможности могут оказаться менее ограниченными, чем у иных здоровых. Конечно, культура должна быть как-то приспособлена и к возможностям физическим, как приспособлен к моим физическим возможностям брайлевский — рельефно-точечный — дисплей, благодаря которому я могу вводить эту статью в компьютер... А до того, как такие дисплеи появились вообще и, в частности, у меня, главным моим органом чувств была библиотека слепых, в филиал которой я превратил собственную квартиру. И если мне всё же переводят, я могу, благодаря моей базовой культуре, понимать суть происходящего иной раз точнее своего переводчика.

3 ноября–27 декабря 2009