Молчание гордых, или
Записки на полях Книги-чуть-мертвых, но пока еще, к счастью, живых
У Крапивина в песне пелось "Горьким горнов молчанием будет песня пропета всем сгоревшим отрядам, маленьким кораблям". Мы всегда поправляли: "ГОРДЫМ... молчанием".
B одной сельской школе ребятишки, воодушевленные учителем истории, затеяли писать Книгу Мертвых. Собрать информацию обо всех своих раскулаченных, раскуроченных, в лагерную пыль превращенных земляках... Наверное, это полезная и даже благородная задача - надо будет им помочь. Правда, я бы сакцентировал внимание не только, а может, и не столько на политических и военных событиях, а совсем на иных событиях.
Но если бы за дело взялись не мылыши-клопыши, а даже какой-нибудь очень солидный институт, он вряд ли сумел бы вписать в такую Книгу Мертвых грамотные главы о судьбе тех знаменитых когда-то неформальных объединений, которые поначалу расцвели бурным цветом, а потом как бы и отпали за ненадобностью и с изменением климата. Будто какой-то странной болезнью заболели - может быть, той же самой, от которой вымерли и динозавры...
Впрочем, в древних книгах сказано, что все человечество - это плод досадного космического недоразумения, в результате которого наши обезьянистые прапрапрапрабабушки подцепили нейровирус, выразившийся в резком увеличении их мозговой массы с попутным возрастанием невероятной агрессивности. Так что одной маленькой болезнью больше, одной меньше - на фоне вялотекущего общего страшного заболевания это не очень-то и заметно, как насморк или легкая сенная лихорадка. Но жить-то нужно и на сене...
На самом-то деле будущее ковалось вовсе не на горластых съездах, а в подвалах и цоколях.
Цокольный период развития Новой Педагогики продолжался не очень долго, да и шел какими-то рывками, конвульсиями. По каким-то неведомым законам активность неформалов то нарастала, то так же быстро спадала. Я застал "коммунарскую волну", которая поднялась в конце пятидесятых, достигла пика в середине шестидесятых, а потом медленно сошла на нет. Некоторые полагают, что тут дело в хрущевской оттепели, может быть, может быть. Но тогда я с трудом могу об'яснить происхождение следующей волны - ровно через двадцать лет, в конце семидесятых, примерно с такой же силой - движение семейных клубов. А с началом перестройки, когда, казалось бы, энтузиастам и карты в руки, вдруг эти клубы, ассоциации начали тихо загибаться и постепенно сошли на нет.
Впрочем, совсем уж на нет андеграунд никогда не сходил - до сих пор в разных концах страны я встречаю объединения, ведущие свое начало еще в коммунарских пятидесятых, кое-как теплится жизнь в семейных клубах. Но все это как будто маленькие лужицы, оставшиеся от пересохшего океана.
И я вовсе не удивлюсь, если ровно через сорок лет после рождения КЮФа - праматери клубов коммунарских, то есть в 1999 году, выплеснется из никому не ведомых лабораторий некое новое движение, и переживем мы его всплеск, пик, а потом будем уже в 2006 году недоумевать - куда же все это делось?
Тут какие-то другие законы, а не политика. Может быть, в глубинах ноосферы ведется некая шахматная игра Добра и Зла, и по взаимной договоренности одни десятилетия считаются черными, другие - белыми.
Мы-то сейчас явно находимся во глубине какой-то жуткой ямы, когда никого и ничего. Но примерно такая же тоскливая яма помнится мне в 75-м, 76-м, а уже в 79-м я захлебывался от восторга, видя десятки и сотни Человеческих Лиц - на пущинских полуподвальных с'ездах, на необитаемом острове на Ладоге, в заброшенных Милозерках...
Громко время цокало по ступеням Цоколя. И дощелкалось.
Фактуру по истории неформалов мало кто собирал.
Разве лишь методички всякие созидались, но и они давно уже повыдохлись, потому что мало кому нынче стукнет в голову идея играть в политбои да устраивать операцию "Книгу Ленина в каждый дом". Если только "Книгу Горбачева /Ельцина, Руцкого, Хасбулатова/ - в каждый сугроб". Всем все надоело до чертиков, об'евшихся горькой редьки. Впрочем, как сказал однажды бывший пресс-секретарь президента, тоже, кажется, вышедший из неформалов, мы нынче на другой овощ похожи, а именно, на царицу полей капусту, причем дважды сваренную - вроде и продукт, а гадость невероятная.
Один подраненный энтузиаст неформальной педагогики горше всего сожалел не о годах, которые ему довелось провести в местах отдаленных и не очень, а о том, что чужие глупые лапы разорили всю его "научку". Стога черниленных бумаг, из которых когда-нибудь вылупилась бы внятная рукопись про то, как выжить нетаким подросткам, тем самым, которые чаще других намыливают вервие простое. Наверно, соль земли и генофонд человечества и составляют эти нетакие - не все ведь, к счастью, сводят счеты с жизнью в ранней юности, некоторым удается проволочиться до 37, а то и до 54. И вы знаете, за что посадили этого несостоявшегося нобелевского лауреата? А за то и посадили, что собирал в свой цоколь нетаких и разговоры с ними вел о темах запретных, щекотливых, скользких. Вот и поскользнулся себе...
Что и требовалось доказать, а доказав - его примерно наказать, а всем прочим - указать. А бумажки - сжечь. Чтобы не думал, что это негорючая рукопись будущей монографии, а то еще захочет претендовать на Нобелевскую... Я когда рассказал на Западе, ЧТО было разорено, хватались за сердце не только педагоги, психологи, но и - бери выше - дзен-мастера из гималайских пределов. Господи, причитали они, ну до чего гениальна эта страна идиотов, нам бы хоть чуточку ваших мозгов...
Именно в этих неформальных структурах хоть как-то теплился тот эксперимент, который зарубежная психология, психотерапия, эзотерика вели открыто, размашисто, щедро снабжаемые и спонсорами, и государством. Нас выручало то, что русский разум всегда был шире... Коммунары на бесплатных своих сборах методом тыка добрались до тех же технологий, что родились у американца Эрхарда на его ЭСТ-тренингах, вход на которые никогда не стоил меньше пятисот долларов с носа. Пожалуй, только неформалы и могли понять, что такое талдычит этот чуть странный, но, в общем, гениальный американец про Большие Группы, в которых только и реальна переделка души человеческой. Школа стонала оттого, что классы - велики, что невозможно дойти до каждого, когда перед тобой сидит сорок человек, а он уверяет, что нужно 250, и никак не меньше. Коммунарские коллективы всегда имели дело именно с Большими Группами. Но об этом - в другой раз...
Знакомый биохимик сказал, что проблемы старения и даже отчасти бессмертия все эти годы мешал ему изучать препротивный старикашка из областного вивария. Ему было лень мирить сильно угрызавшихся юных мышей с их пожилыми коллегами во вверенных ему клетках, и он глушил стариков палкой в их день рождения: как стукнет мышу девять месяцев, так ему по башке и стукнется... И интеллигент опять оставался без необходимого экспериментального материала, и вновь отодвигался день, когда человеки разгадали б секрет своего физического бессмертия.
Образ этого старого консерватора, стоящего на страже обскурантизма, раньше не давал мне покойно уснуть вечерами, но потом я осознал, что все действительно разумно. На черта нам, нынешним, физическое бессмертие? А если бы тот, из посаженных, ребячий комиссар, и впрямь доковырялся бы до рецептов массовой гениальности, куда бы мы нынче их дели, нетаких, если бы их стало не доля процента, а все 99? Неуправляемых, гордых, не сильно внушаемых...
Гений ведь тогда хорош, когда его можно потихонечку приспособить к потребностям массы, а тут поди разбери, где масса, где касса.
Ребячьи комиссары были, конечно, неробкого десятка. Но и у них были предел, запас и внутренние рамки. Первым из КЮФа эвакуировался Иванов, поняв, что он выпустил из бутылки джинна, с которым ему не совладать. Игорь Петрович был великим человеком, это теперь ясно. Но и страна ему досталась еще та... Не в смысле, что та эпоха - не думаю, в наше зигзажное время ему вряд ли удалось бы сделать больше, а в иную какую державу он не хотел уезжать. Трагическое противоречие - с умом Россия не поймет, но и там, за океаном, - горе...
Впрочем, я бы не очень сильно причитал по поводу того, что многие талантливые неформалы отчалили на Запад. Тут ситуация примерно та же, что и с "философским пароходом", который семьдесят лет назад сильно оскудил Россию на мозговые извилины, но все, что писали эти спасенные люди, все равно ведь вошло в духовный оборот человечества, да и России. В то время, когда появился заказ - что бы отцы наши делали с книгами русских мистиков в котлованах Магнитки или на строительстве Днепрогэса, ныне зарубежного? А кто не уплыл тогда, укрылся в областях, которые недоумками из правящих партий всегда считались наименее опасными, а потому и простреливались не так тщательно, реже. Сколько людей укрылось от тогдашнего прореживания в педагогике, театре, детской литературе, прикидываясь совсем не тем, кем они были в действительности...У мирных ученых, всю жизнь изучавших наследие великого будто бы педагога Макаренко, последние волосы бы встали на голове дыбом, если бы им доложил, в каких потаенных галереях европейского мистического андеграунда я видел портреты Антон-Семеновича. Ну и хорошо, что ТАК выжил, и по хлипкому чертовому мостику перебросил-таки эстафетную палочку и Иванову Игорю Петровичу, и Иванову Порфирию Корнеевичу, и прочим Ивановым, Петровым, Сидоровым, которые и знать-то порой не ведали, в какую неожиданную колесницу впрягли их судьба и эпоха.
Кстати, эта "переброска генофонда" вполне успешно продолжается и нынче. Я не думаю, что тем неформалам, которые нынче влачат свое спокойное существование в городе Колорадо, штат Денвер, или пишут свои бесконечные грантовые диссертации, кочуя от Мюнхена до Токио, не надоест рано или поздно заниматься чепухой. Ну или в детях их проснется тоска и по России, и еще по чему-то такому, что передается лишь генами и еще более глубокими путями, но не словом...
Очень многие из бывших руководителей неформальных клубов стали журналистами и писателями. А кем им еще было стать? Монахами? Так им в любом монастыре было бы тесно, потому как они уже прикоснулись к чему-то такому, что всех религий древнее и глубже...
Иногда они пишут талантливые статьи и книги - но это книги о другом. Пока еще никто и никогда не сумел внятно сформулировать - что же именно происходило с людьми там, на коммунарских сборах шестидесятых, в экспедициях семидесятых, лагерях и деревнях ИКСО в восьмидесятых.
Так что и мне, в общем, вполне простительна эта невнятность.
С умилением наблюдаю за попытками нынешних политических партий и движений создать себе молодежные, детские структуры. Идет потрясающе зеркальное повторение тех азов и задов, которые мы проходили полтора поколения назад. И ничего-то у них не получится и у правых, и особенно у левых. Потому что правые умеют хотя бы спекулировать на идее братства и общности, хотя их общность - это из другой оперы, не к нашей нынешней теме.Так что скорее всего почти все партии лажанутся со своей сменой и вымрут без свежей крови, и тогда, глядишь, по-над Родиной нашей смолкнут и пальба, и крики, и снова будет слышна колыбельная песня. И тогда, может быть, я сумею снова добраться до всемирного Музея Колыбелей, который открыл в своем частном доме пожилой абхазец, решивший войти в историю с этого, не очень обычного хода. Боюсь только, как бы дом этот, в окрестностях Гагры, однажды зимним вечером не разбомбили бы за эти годы гады какие-нибудь военизированные.
Кого-то мы уберегли и как эстафету передали в тот мир, где наших городских сумасшедших немедленно сделали президентами всяких международных ассоциаций и ректорами академий, зачтя им за незащищенные диссертации их каверзные муки и радости на нашей пригрешной земле.
Та простота, что хуже воровства, всегда была свойственна душам бесхитростным, прямым - как штырь, как столб телеграфный.
Они ведь благими намерениями руководствуются, когла отстреливают белых ворон, а заодно и первых ласточек каких-то не очень понятных явлений и норм. Они кричат "Не навреди!" - забывая, что худщий вид вредительства - это когда ты режешь серпом по будущему, кастрируя его и пытаясь загнать в прокрустово ложе привычных норм.
В юности у меня было две школы. С годами я все более ценю уроки той, второй, бесшабашной...
Если бы не было ее, я бы сдох в одночасье, выветрился, давно бы уже извел все мыло на эти чертовы вервия. Потому что все то, что сообщили мне потрясающе профессиональные учителя мои из девятой петрозаводской, очертили мне рамки, за которые - ни ногой, ни рукой, ни взглядом. А там, за околицей высокой культуры, и таились и жизнь, и прорыв...
Каждый волен составить математическую модель своей культурности - чего я успел натворить, какие старые образцы поломал и выбросил на свалку истории, содержание скольких тысяч книг присвоил и в ком посеял томление духа и серых извилин, чтоб мозг не заизвестковался раньше времени и сердце не утонуло в жире...
Я думаю, что цокольная "система дополнительного образования" была естественной реакцией на школьную непропорциональность, частичность.
Клуб - явление живое. Рождается, старится, умирает. Переживает кризисы - примерно те же, что и семья.
Последние годы ленинградского КЮФа - одного из самых замечательных детских коллективов послевоенной Европы - у стороннего наблюдателя порой вызывали ироническую усмешку. На ежегодных днях рождения парадный строй коммунаров представлял собой все более странное зрелище - сотни и сотни "ветеранов" и ма-аленькая такая кучка новичков, которые все реже бунтовали против не ими придуманной, но столь замечательной сказки. Где человек человеку брат, где каждое дело - творчески и ради счастья людей, ну а дальше каждый может прочесть в той книжке, которая ему по сердцу ближе, - в Евангелии или в Моральном кодексе коммуниста. Человечество, в общем, всегда было достаточно лениво для того, чтобы сочинять по простому поводу какое-нибудь уж очень избыточное количество текстов. Чего мудрить-то, если все в конечном итоге сводится к девяти главным словам и трем базовым понятиям...
В предсмертных бумагах Ауробиндо сказано, что каждый народ подарит общечеловечьей семье то, в чем он более всего силен.
Россия не сильно кумекает в свободе, и эксперименты ее с равенством тоже мало убеждают. Россия - это не я талдычу, а Ауробиндо - потому и стоит послушать, живет и мучится для другого. Для того, чтоб "из всех идей идею БРАТСТВА ненароком нам не проглядеть", печальным представителям рода двуногих безрогих без перьев и с мягкой мочкой уха (именно так, говорят, звучит классическое определение Хомо Сапиенс в древних учебниках космической зоологии).
Про Ауровиль разговор особый. Это, конечно, лучший из учебных центров планеты - но для тех, кто умеет учиться.
А кто на жизнь не умеет смотреть через призму поэзии, тому туда лучше и не соваться.
Кончится разочарованием и ахом, поместят вас поначалу в пальмовую хижину, которая лишь поначалу вызывает симпатии, а потом как кусит вас местный таракан размером с французского бульдога, запричитаете...
Скажу лишь, что мне там было легко именно потому, что была в моей юности та, вторая школа, где не учили английскому, зато учили каким-то неясно-сумбурным предметам... Они и сгодились. Хотя, конечно, и первой школе - ничего, кроме спасибо. Об учителях и мертвых - или хорошо, или никак.
Вторая школа, надо сказать, и не мешала, и не помогала первой. Они существовали в каких-то ортогональных измерениях, связанные лишь нашей наивной детской клятвой - всем до одного получить золотую медаль, чтобы ни учителя, ни родители повода малейшего не имели цепляться к клубу, запрещать нам бесконечные наши походы и выезды... В десятом классе я прогулял, кажется, примерно половину всех учебных занятий - смешно было бы жертвовать ради какой-нибудь химии поездкой к друзьям на Урал... Смешное было время - мы умудрялись самостоятельно зарабатывать себе на поездки из Карелии и в Свердловск, в Ленинград, в Ульяновск - где вы, тогдашние цены, да и городов-то теперь этих как бы и нет уже больше...
А с республиканской олимпиады по химии мы сбежали втроем - что с того, что нам уже светила победа. Нам светила другая звезда, светила поездка в детдом, где нас ждали поленницы дров и спившийся, но еще добрый директор, который все приговаривал "Дорогие вы мои...". Господи, неужели все это было в моей беспутной жизни... На дальней станции сойду... трава по пояс. А нынче... На дальней станции сойду с ума под поезд...
В Ауровиле я не остался, хотя давно уже не боюсь ни тараканов, ни французских бульдогов, ни бельгийской сумы, ни непальской тюрьмы, ни воров в законе, ни розенкрейцеров, не говоря уже о вальдорфских педагогах, хоть они и состоят, по компетентному мнению патриарха, в дружбе с дьяволом. Сын за отца не отвечает, безрогие за рогатых - тоже.
Богат и славен русский язык, а еще - предельно коварен. Слово "мертвец" относится к разряду одушевленных, а "страна" - тут еще подумать надо, разное про страну эту говорят.
Или вот возьмем, к слову, понятие "чуть живой" - и выпишем к нему слова из синонимического ряда: невеселый, нерадостный и даже неизлечимо болезненный.
А теперь поменяем: пусть персонаж наш будет "чуть мертвый". Тогда и синонимы все заменятся на самые что ни на есть антонимы. Был наш "чуть живец" невеселым, а "чуть мертвец" соответственно улыбается во всю свою безболезненную физиономию, и ручкой приветственно машет.
Так что не все, дорогие, еще потеряно?
Чуть-чуть еще - и гнутся шведы, и близок, близок день победы. Боже, что это мы всех гнем и угнетаем?
Не продуктивнее ли снова склониться над этим розовым чудом, сопящим в своей колыбели... Только детские книги читать, только детские думы лелеять... А если и голосовать за президента, то за такого, у кого в голове мысли выстраиваются не в хаотическом танце, а в верном порядке вещей и приоритетов: детство, отрочество, юность, душа, экономика, плаха... И никак не наоборот.
