Синкопы
Д.С.
Да, знаешь — переплет пусть будет картонный. Не надо коленкора, не надо искусственной кожи, пусть будет естественная.
На обложке, хихикнув выведем: «Джазовое мышление в педагогике», поставим год, день и час, поставим пару непонятных значков на тему запрещенного когда- то джаза, нарисуем три ключа — скрипичный, гаечный и басовый от замочной скважины.
И будем писать текст. Писать его все труднее, буквы пляшут и расплываются, но почерк оставим графологам, себе — текст.
Что у нас там по тексту?
Две сексты и одна сикстинская балалайка.
Знаешь, что можно делать с балалайкой в джазе?
Ее можно показывать зрителям, пока слушатели слушают. Зрители падут на первую долю и затоскуют: «барыня-барыня, сударыня-барыня», а слушатели привычно, как через «глушилку» побалдеют от местами, частно, дискретно пробивающихся фрагментов.
Можно еще проще: сказать, что в буфете на предъявителя дают пачку сарделек и по две банки зеленого горошка мозговых сортов.
Меня всегда честно пленяли мозговые сорта.
В зале останется человек семь, почти столько же на сцене, всего — девять.
Начнем?
я знаю, что давно начали, и что еще никто не кончал. Наш басист Витя Маркевич кончал прямо на контрабасе, максимум на двенадцатом квадрате, а впереди еще было соло
вот, давай, начну соло: «ах, я бедный, ах, я несчастный, все болит, ах, сны предсмертные, ах, (что там еще?) — холодно внутри, тепло с небес, листья распускаются, скользко на камнях в ручье, ночью страшно — кто-то по крыше ходит»...
Чего молчишь? Давай, подъеферивай, это же полное ха-ха — трагическое соло под сардельки с балалайкой. Вот-вот, веди вниз, но не шути с кундалини, не время тут и не место, и в третий глаз аккорд не разрешай; бери его, но не разрешай, пусть сами додумывают, у них тоже для этого есть, ни у кого не меньше, мозговые сорта тут ни при чем, педагогика не ума требует, а предназначенности, праздника самоотречения и обреченности, вот и опять затылок свинцом, боль скулы сводит, глаза вылазят
«ах, я — богатый, ах, я — счастливый, ах — здоровый я, сны мои продуктивны как у Менделеева, внутри жуть как тепло, холод с небес, листья опадают, ни камней, ни ночей не знаю»...
Блаженно незнание, ибо есть оно нелюбовь.
Любишь — значит знаешь.
Лучше — не знать, это дешевле обходится, хватит даже на сардельки (вот дались!) и кусок хлеба с маслом. А если ХОРОШО НЕ ЗНАТЬ — хватит на личный кабинет с личным шофером, а самая крупная (самая крутая) ненависть приносит полный достаток. Ненависть не требует жертв, она их имеет, жертв требуют любовь, искусство, наука и др.
вот это «и др.» никак не скажешь в джазе, нет такого звука, аккорда, значка, слишком личностна эта музыка, когда одну и ту же мелодию на одном и том же инструменте каждый играет по-своему.
Даю ключ: по-своему. Можно играть под Брубека или Паркера, петь под Эллу, но все это «под», а «над» — только свое.
Правда-правда, свое — над. Над собой.
над тонким апрелем берез, над проседью горного леса, над пролесками и примулами, но не будем об этом, все-таки у нас текст, а не стишок какой- нибудь. Продолжим.
практикум по педагогическому джазовому мышлению, хи-хи. На пальцах буковками, почти не придуриваясь объяснять свинг. Что ты ржешь?
Конечно, играть надо. Познавательные игры. Как будто есть опыт, а остальное — стишки, переливы, гусиный крик.
Есть опыт, куда ставить палец, когда берешь ноту, но этот опыт пальца, а не души. Играет душа, палец только исполняет, душа не может быть исполнителем, она нормально противится, зачем же хотеть порабощения? Землю попашет — попишет стихи? Кто?
Совесть пашет, память сеет, сердце злиться не велит. Дорогой товарищ Петрарка! Прочитав Ваши стихи, я проникся и решил влюбиться в Лауру. Принял такое, значит, решение. Что?
Это ничего, что все давно умерли. Главное, ведь, любить, а не быть любимым, правда! Вот я и решил: буду любить всех детей на свете, и девочку Лауру, совсем маленькую девочку, которую Вы еще и не знали. Любить буду тайно, никогда не видя ее, ни разу не встретив, чтобы не разразиться сонетами, а написать солидный научный труд по спектроскопии джазовых оттенков построения соединяющих настроений. Напишу, в общем, такую фиговинку про резонансные явления духовных соответствий. Меня тут провоцируют. Ты, говорят, это делал, значит ты это знаешь. Нашли, тоже...
Всех детей на свете. Всех детей во тьме. Как это, — знать всех детей на свете и во тьме? Вот, крысенок больно тяпнул меня за палец, не важно, какой по счету. Запишем ли крысенка в дети, или только тех, с бантиками?
между прочим, крысенок — тоже с бантиком. А вон тот, странный, у афиши кино — без бантика. Весной он вырос из брюк в длину, но к осени, видишь, новых не нашлось,
Как их отличить друг от друга?
— Сейшн. Джем сейшн беспрерывно. Те, кто хочет играть с тобой, подойдут сами. В молчании ты можешь отдаленно предполагать их по ушам или походке, но — играй. Видишь, пришел неумеха, киксун, козлячье контральто, — терпи, отыгрывай, давай место. Терпи, через пять лет станет проще — он убьет тебя этим саксофоном; а вот и певица, чайная роза с замашками шустрого веника, назови ее в душе: Новая Метла.
Так поет, что шизометр сломался. Зашкалил вбок, и сломался. Стоит на нуле, имитирует норму. Нарисуем норму.
Дети рисуют норму: крепости и корабли.
Рисующий крепость просит защиты.
Рисующий корабль просит пути.
Цветок? Смотря какие цвета. Доверие доверием, но смотрит еще, что доверить. Цветок — просьба третьей независимой красоты и знак доверия.
глянь, контральто козлячье что рисует. Соты как бойницы, и у цветка вместо пестика атомный гриб, а крепость висит в воздухе над твоей головой и там морда его в окне. Устроился. Топи печку. Вот тебе и сейшн. В такой октет попадешь, ни одно кладбище не примет. В музыке, однако, нет пути назад. Только вперед, как в тапочках без задника на босу ногу, марш Шопена.
Босая новость — босса-нова; тут он тебе даст продохнуть, не может он пять раз моргнуть на четыре четверти. Весь он умещается в квадратных ритмах, квадратный человечек, даже от вальса его мутит, м,- ца-ца, м,-ца-ца, мычит как маневровый тепловоз, пожалей его, пожалей, не надо с ним ни бо-са, ни но-вы, отдать бы его в духовой образцовый показательный имени, но отдать нельзя, играем дальше.
Это только кажется, что дети всю музыку портят. Просто: попробуй вникнуть в кульминацию, когда рядом кто-то громко и нахально: пролог. Увертюра. А сам замечаешь: на фоне твоей кульминации то тут, то там какие-то заключительные аккорды
Господи, это же старики уходят...
А вот — оборванная на середине Прелюдия, что ты к ней приставишь? Крепость? Но там был силуэт корабля в проливе времен, проливе света, проливе тьмы, зале ожидания на девять мест, в тамбуре у Мыса Доброй Надежды.
Еще двое ушли? Зато, смотри, эта морда в окне так и торчит, каденция что ли будет такая? Обнажишь душу, а скажут: костюмированный бал, маскарад, шуточный танец, листопад. Ведро лимонада на голову, и вперед. У Шнитке тоже танцевальная музыка. Вперед. Экстрапирамидальные расстройства? Куда ты передом — там и перед. Не бойся, перед — это очень субъективно. Зад гораздо шире. Перед — это точка, а зад — все остальное. Янь — Инь. У одних Иня пруд пруди, у других — Яня. Так и начинается ансамбль — с попытки совместных движений вперед.
души, лапонька, чего ж еще
даже балет суть изображение душ посредством тел. Хочешь попробовать наоборот? Попадешь в натуралисты или натурщицы.
Сотворив Вселенную частотно, Господь сам захотел пребывать в ней, вот это, доложу тебе, была музыка...
От нее отсчитывают время. Прошедшее — сзади, будущее — спереди (если раком, то наоборот).
Темно уже, клавиш не видать. Ах, шишкин ежик, это я просто глаза закрыл, и забыл. Конечно, день еще, зал полон, все цокают ногой на вторую долю, свистят, тащатся и балдеют, а я хочу в туалет. Понимаю, что никто в тексте не помечает, когда он ходит в туалет, когда водички попить, но все равно хочу.
человечество пришло в неистовый восторг от моего отсутствия. Придется родиться вновь и вернуться к роялю. Не люблю восторгов. Люблю теплую, мягкую иронию — признак свободы, признак отмены всех знаков.
Сейчас родюсь. Рождусь. Выродюсь на свет.
И так — каждый миг.
Воспитывай меня, сколько хочешь.
Перекликаются две темы, а когда много их — многоголосье, полифония, политония, полиартрия, называется — жизнь. Кода. Пипец.
Что же это была за пиеса?
а, текст-тема для секс-тет-а-тета с ритм секцией, а туалет ужасно вонючий такие бывают только в клубах поселков городского типа при предприятиях местной промышленности и в школах-интернатах общего типа.
Тьфу, попутал.
Тьфу!
Пойдем опять рождаться. Договорились ведь.
