Отчет о второй команбировке в Туапсе

Университет Российской академии образования
Ректору Бим-Баду Борису Михайловичу

Кафедра педагогики, истории, образования и педагогической антропологии
Заведующему Корнетову Григорию Борисовичу

С 5 июля по 12 августа 2002 года я находился в командировке в Краснодарскую региональную детскую общественную организацию — клуб ЮНЕСКО «Тропа — Солнечная Сторона» (президент — Юрий Михайлович Устинов). Прибыл в Туапсе утром 6 июля; убыл вечером 11 августа (проездные документы прилагаются).

31. Условия работы

Работал в строгом соответствии с целями командировки, сформулированными в официальном приглашении Ю.М.Устинова и в моём заявлении на командировку, а именно, во-первых, работа с детьми в качестве психолога; во-вторых, изучение Устиновской системы социоприродной терапии в условиях ежегодно организуемого Ю.М.Устиновым летнего лагеря.

Поэтому в основном я находился не в Туапсе, а в системе палаточных лагерей, которые строились ребятами под руководством Ю.М.Устинова и его сотрудников вдоль тропы, прокладываемой в притуапсинских горах. Каждый год прокладывается новая тропа; вдоль неё строятся и по мере продвижения в горы снимаются палаточные лагеря. Отсюда и изначальное название организации Ю.М.Устинова, существующей с 1966 года — Детская экологическая экспедиция «Тропа». Статус организации менялся в зависимости от структуры, в тот или иной период существования «Тропы» её поддерживавшей. Сейчас это ассоциация российских педагогически ориентированных клубов ЮНЕСКО «Солнечная сторона», возглавляемая и создаваемая так же Ю.М.Устиновым. Пока мне точно известно только ещё об одном коллективном члене этой ассоциации — в Волгограде.

В этом году дорога в палаточные лагеря — от квартиры Ю.М.Устинова в центре Туапсе немного на рейсовом автобусе, а дальше пешком по проложенной ребятами тропе в горах. У меня, не подготовленного к таким физическим нагрузкам, переход по Тропе в верхний (тогда) лагерь «Тихий», где был сам Ю.М.Устинов и «основной круг Тропы» — основная группа ребят  — занял три дня (с шестого по восьмое июля). С непривычки обливаясь потом, я шестого июля смог добраться лишь до самого первого, уже снятого, лагеря, где мы с сопровождавшим меня мальчиком и заночевали в палатке. На следующий день дошли до нижнего действующего лагеря — «Т.д.» — где снова пришлось ночевать, так как я совершенно выбился из сил. До «Тихого» было уже недалеко, но этот путь я одолел только утром восьмого июля. Учитывая, как тяжело мне досталось восхождение, сразу же стало ясно, что я смогу повторить этот путь ещё только один раз в обратном направлении. Сразу же пришлось отказаться от мысли о том, чтобы появляться в Туапсе для реализации каких-либо побочных целей командировки. Тем, кого я мог интересовать в Туапсе, проще было самим подняться ко мне на Тропу.

(Если речь идёт о том или ином проложенном ребятами в горах маршруте, я пишу слово «тропа» с маленькой буквы. Тропа как ключевое для педагогики Ю.М.Устинова понятие, указывающее на определённо обусловленный педагогический процесс, пишется мною с большой буквы. Поэтому я написал: «подняться ко мне на Тропу», то есть туда — неважно, куда географически — где в данный момент (в данное лето) происходит устиновский педагогический процесс. Ну и, само собой, «Тропа» пишется с большой буквы и в кавычках, если имеется в виду название организации.)

За месяц моего пребывания на Тропе было построено два новых — «НЛО» и «Свободный» — и снято три старых лагеря («Т.Д.», «Зелёный» и «Тихий»). Первые три недели я находился на «Тихом», а затем, как только тропу сделали для меня проходимой, перешёл на «Свободный», существовавший к тому времени уже двое суток. (У Ю.М.Устинова используют предлог «на», а не «в»: пойти на лагерь, жить на лагере; чаще используется конкретное название. В этом словоупотреблении какой-то грамматический смысл явно есть — некий смысловой оттенок, делающий более уместным именно «на», а не «в».)

Вернулся я в Туапсе 8 августа, преодолев несколько удлинившийся путь со «Свободного» до квартиры Ю.М.Устинова в течение одного дня. Это стало возможно и потому, что я несколько окреп физически за месяц пребывания на Тропе, и, главное, в результате коллективного творчества ребят и взрослых по разработке конкретной «технологии» провода в горах слепоглухого с проблемами опорно-двигательного аппарата. Если в горы я поднимался в сопровождении одного мальчика, лучше других научившегося меня водить благодаря тесному общению со мной ещё в мае, а другие ребята нас подстраховывали, несли наши рюкзаки и вообще были «на подхвате», — то уже для перехода с «Тихого» на «Свободный» была использована грудная обвязка, привязанная к середине длинной жерди. Эту жердь несли двое ребят постарше и покрепче, я за её середину держался и в трудных местах на неё опирался, жердь помогала мне и сориентироваться в поворотах тропы. Теперь на подстраховке и вообще «на подхвате» был тот мальчик, который лучше всех умел меня водить, в основном же я шёл сам, держась за жердь. Так оказалось намного легче и быстрее. Эта технология и сделала возможным однодневный переход со «Свободного» в Туапсе, что имело огромное значение ввиду ненадёжной погоды. Остановись мы на промежуточный ночлег в палатке — и рисковали добраться до Туапсе не раньше 10 августа из-за грозы в ночь с 8 на 9 августа, которая сделала бы тропу непроходимо скользкой. Пришлось бы ждать, пока подсохнет... А так я успел три дня до отъезда в Москву отдохнуть в Туапсе — в основном, морскими купаниями снимая мышечную боль в ногах после горного перехода. Со мной до отъезда находился всё тот же четырнадцатилетний мальчик, с которым я подружился ещё в мае и который лучше всех научился и водить меня, и говорить со мной дактильно. Его лесное имя — Олень. (Лесные имена — это именно имена, а не клички и не прозвища, их носят с гордостью, как звания, и откликаются на них так же спокойно, как на настоящее имя. Такая уж красивая традиция на Тропе. Каждый может себе придумать лесное имя, хоть десяток, но чтобы оно закрепилось «в массах», лучше получить его от Устинова. Тогда ты будешь Оленем, Пчёлом, Листом, Ясным для всех, а не только для себя и ближайших друзей.)

Это всё была «присказка», необходимая для лучшего понимания «сказки» — отчёта строго по целям командировки.

32. Работа

32.1. Общение с ребятами

Ребячий контингент в этом году во многом подобрался случайно. Большую часть ребят ждали из Великого Новгорода и Новгородской области, в основном из детских домов. Ю.М.Устинов дважды — в декабре 2001 и в марте 2002 года — ездил в Великий Новгород в командировки, отбирал ребят на Тропу. Однако 6 июня из Великого Новгорода прибыли совершенно не те ребята, которых Ю.М.Устинов отбирал в двух командировках. Как он в тот же день сообщил мне по электронной почте, ни одного совпадения списка отобранных им ребят со списком реально приехавших. К тому же эти реально приехавшие были дезориентированы: им понаобещали море, пляжи, дискотеки, а никакую не Тропу. Отдых и развлечения, а не трудную работу и полное самообслуживание в горной экологической экспедиции. И меня очень интриговал вопрос, как же прошла переориентация ребят. Лётный — ближайший взрослый помощник Устинова — на мой вопрос ещё 7 июля смог только ответить в том смысле, что не нравится так — можно уехать домой. Звучало это жестковато, чуть ли не так: «Не нравится — можешь заворачивать оглобли». Разумеется, ничего, кроме протеста, такая формулировка не могла вызвать. Кроме того, она никак не соответствовала очень мягкому, деликатному характеру Юрия Михайловича Устинова, основному принципу его педагогики, насколько я об этих принципах успел уже прочитать в предоставленных им в мае материалах, — принципу сугубо добровольного, свободного выбора. Жёсткая формулировка всякую видимость «свободы» уничтожила бы. С другой стороны, в какой незавидной ситуации оказался сам Устинов, какой выбор был у него? Соответствовать пляжно-дискотечным предначертаниям новгородцев он не мог, даже если бы и захотел. Ну не располагает он пансионатом на берегу моря! Ничего, кроме Тропы, он предложить не может! Он действительно не мог предложить ребятам никакого другого выбора, кроме — пойти с ним на Тропу или принять его помощь в организации возвращения домой. Если же понравится на Тропе, Устинов готов помочь остаться на ней до конца. И когда я спросил у Юрия Михайловича, как же он вышел из положения, он сам не смог мне внятно объяснить (тем более, что мы общались посредством черчения пальцем печатных букв во всю мою правую ладонь, и принципиально предпочитали общаться напрямую, не прибегая без самой крайней необходимости к переводческим услугам ребят; поэтому на многие мои вопросы Юрий Михайлович вынужден был отвечать ссылкой на объёмность ответа и обещанием прислать информацию попозже по электронной почте). Чтобы всё же я мог удовлетворить свой интерес к переориентации новгородцев, к тому, как именно эта переориентация произошла, Юрий Михайлович предложил мне побеседовать об этом с двенадцатилетним Марком, у которого этот процесс прошёл особенно тяжело. Из разговора с Марком у меня возникло примерно такое представление.

С ребятами просто-напросто не обсуждали их ожиданий, внушённых им дома. С ребятами не стали торговаться по поводу этих ожиданий. Сейчас вы переночуете — частично на квартире у Юрия Михайловича, частично в помещении Центра Юного Геолога и Краеведа, — а завтра мы пойдём в горы. В горах будем прокладывать тропу. В горных водоёмах можно будет купаться. Море? Будем периодически спускаться в город за продуктами, и почему бы не воспользоваться этим, не искупаться иногда...

А дальше — просто пошёл процесс. Кто-то втянулся в работу сразу, кто-то не сразу, кто-то не втянулся вообще. Этих последних при первой возможности отправили домой. Когда я пришёл, «залом ожидания отъезда» в разговоре со мной Юрий Михайлович назвал лагерь «Зелёный». Конечно, отправить ребят назад было не так просто, нужно было купить билеты, дождаться сопровождающего из Новгорода... К тому же, как водится, средства, перечисленные интернатами на питание и другие нужды ребят, поступали неаккуратно, с большим опозданием, и при всём желании отправить ребят домой очень-то скоро не получалось — и не с кем, и не на что. Так реально и вышло, что не включившиеся в Тропу ребята смогли уехать никак не раньше 26 июля. Более чем достаточный срок, чтобы определиться в своём отношении к Тропе — отрицательном или положительном. В общем, насколько я понял, тропу приняла половина новгородцев, и эти ребята остались на ней до конца, до 28 августа.

Марк сначала решил уехать, но постепенно втянулся в Тропу, перешёл с «Зелёного» к нам на «Тихий», очаровался атмосферой дружбы и взаимопомощи, царящей у нас (на разборе перед сном мне перевели его восторги по поводу «дружности» на «тихом»), а затем вернулся на «Зелёный» — только чтобы договориться об обмене билета с 26 июля на 28 августа. В этом его поддержал Юрий Михайлович, и Марк вскоре снова появился на «Тихом», благополучно передоговорившись о сроках своего отъезда.

Итак, действительно свобода. Главное — не торговаться, не вступать с ребятами в базарные пререкания по поводу их ожиданий и реальных возможностей. Чего бы они ни ждали, как бы ни были сбиты с толку, принципиальная психолого-педагогическая позиция Ю.М.Устинова неизменна, универсальна, предельно понятна и гениально проста: Я ВАМ ПОМОГУ, какое бы решение вы ни приняли. Я ВСЕГДА С ВАМИ И ЗА ВАС. Хотите уехать — помогу уехать, хотите остаться — помогу остаться. Решайте сами. А чтобы потом не пожалеть о своём решении, давайте попробуем пожить вместе. Тем более, что отправить вас домой прямо сейчас я не могу, как бы ни хотел бы. Это невозможно... А вы пока сможете обдуманно ВЫБРАТЬ, оставаться или нет, решить этот вопрос для себя не с бухты-барахты, а осознанно. И вы свободны, и я свободен. Вы свободны при первой возможности с Тропы сойти, а я свободен, даже через невозможно, по Тропе идти. Разумеется, с теми, кто решит для себя, что им со мной по пути...

(НИЧЕГО ПОДОБНОГО ЮРИЙ МИХАЙЛОВИЧ НИКОМУ НЕ ГОВОРИЛ И НЕ МОГ ГОВОРИТЬ, — ЭТО ВСЁ МОЯ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ ЕГО ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЗИЦИИ, НЕ ПОДЛЕЖАЩЕЙ НИ ОБСУЖДЕНИЮ, НИ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, ФОРМУЛИРОВАНИЮ. Он не несёт за весь этот пассаж якобы от его имени никакой ответственности. От начала до конца это мой домысел, попытка понять его позицию через формулировку её МНОЮ ДЛЯ СЕБЯ. С точки зрения самого Устинова мои реконструкции могут быть не просто неточными, а принципиально неверными, с его реальной позицией несовместимыми, для него неприемлемыми. Например, я сначала попытался понять его в логике «понравимся друг другу — будем вместе, не понравимся — ...»... Против такого Юрий Михайлович резко возражал: «ничего подобного я никогда не говорил и говорить не мог, это принципиально!»)

Принцип детской свободы в первой же беседе со мной 8 июля Юрий Михайлович сформулировал так:

— Тут Их власть, Их мир. Мы с тобой люди маленькие. Они  — ведущие, а мы — ведомые. Ребёнок должен сделать первый шаг, мы уже — только второй. У Них особый мир, если нет взрослого давления и подавления...

— Вот, кстати, и у тебя, и о тебе я читал про свободу, но не совсем понял, что имеется в виду. Не анархия же? Свобода от чего?

— Свобода бывает только ДЛЯ. Свобода ОТ — рабство.

Едва добравшись до свободных — в жанре эссе, а не тех или иных официальных документов, — текстов Ю.М.Устинова, я был просто очарован их афористичностью. Многим зрячим и слышащим трудно общаться со мной, потому что пальцем по ладони многого не напишешь, а чётко формулировать свои мысли не все умеют. С Устиновым нет этой проблемы — он и без меня мыслит афоризмами. Он поэт, бард, ему афористичность просто свойственна, такова уж его сущность. Суть дела, «диагноз», он всегда сформулирует очень ёмким и в то же время очень конкретным афоризмом. Если же мне этого мало, нужны подробности, чтобы сориентироваться в ситуации в полном объёме, — ну что же делать, это объёмно, сейчас нет времени, потом, по электронной почте, обсудим на свободе... Электронная почта — это свобода для объёмной, детальной ориентировки.

Поскольку провозглашён принцип педократии, то есть Их, детей, власти, я и решил по возможности к носителям этой власти и апеллировать. Да эта апелляция мне и привычна. Я и в обычных лагерях как доберусь до ребят, так и позволяю начальству о моём существовании надолго забыть. Я знал, что Юрий Михайлович обо мне не забудет, ещё в переписке с ребятами по электронной почте его присутствие на втором плане чувствовалось постоянно, — ребята время от времени лазили в его карман за своим словом, как он остроумно мне это объяснял, — но раз педократия — значит, по возможности со всеми проблемами и вопросами обращаемся к непосредственным субъектам власти, к ребятам. К «субъектам процесса», как более точно назвал Их Юрий Михайлович. Они сначала — «субъекты процесса», и только вследствие этого, только поэтому — «субъекты власти».

— Если нет давления взрослых и Ребёнок чувствует себя субъектом процесса, он становится самим собой — настоящим, обретает себя — настоящего, — в ответ на какой-то мой вопрос высказался однажды Устинов.

Вот и цепочка: субъект процесса — обретение себя настоящего — субъект власти. Здесь, на Тропе, всё делают сами ребята. Собирают сушняк, распиливают его на дрова, готовят нехитрую (очень здоровую — не помню ни одного случая расстройства желудка) пищу, устраивают настилы под палатки и под запасы, делают тропу насколько возможно проходимой даже для меня... И каждый вечер собираются у костра на разбор — анализируют прожитый день, высказывают претензии друг к другу или, наоборот, друг друга хвалят. Субъекты процесса. И поэтому — личности. И поэтому — субъекты власти. Педократия в действии.

В одном из своих эссе Устинов сводит различия между своей и традиционной пионерской педагогикой в табличку. В одном столбце — пионерское, в параллельном — «наше». И принципиальнейший итог: у них — «стань человеком», а у нас — «будь человеком». Оказываясь в позиции субъекта процесса, ребёнок получает тем самым возможность быть человеком, уже сейчас быть, а не когда-нибудь становиться. Принципиально такова же позиция и Януша Корчака. Тот противопоставляет «уже живущего» сельского двухлетнего карапуза шестнадцатилетнему недорослю из городской буржуазной семьи, который всё ещё когда-то «будет жить». «Боже мой, да когда же?!» — восклицает Корчак.

Я, конечно, невольно забегаю вперёд, это бы надо писать в следующем разделе отчёта, но система изучалась мною в процессе общения с ребятами и Юрием Михайловичем, так что чётко отграничить общение от исследования — сложновато...

Ещё интересный момент: главный педократический институт, орган реального осуществления и становления, саморазвития педократии — «группа». Почему именно «группа», а не «коллектив», как вроде бы более принято? — удивился я.

— Так уж мы привыкли, — пожал плечами Юрий Михайлович.

Не случайно они «так привыкли». Подумав, я сам себе на свой вопрос ответил так.

В терминологической традиции термин «коллектив», как и термин «коммунизм», весьма резиновый, растяжимый, приложимый и к «бяке», и к «няке». Поэтому ещё в шестидесятые годы XX века, чтобы отличить «Бяку» от «няки», прибегали к помощи прилагательных. Бывает «хороший», «настоящий» коллектив, а бывает «плохой», «казарменный». Бывает «хороший», «настоящий», «правильный» коммунизм, а бывает «грубый», «вульгарный», «уравнительный», опять же «казарменный». Похоже, скоро так же затрут, если уже не затёрли, и термины «гуманизм» и «человечность»... Нет такой светлой идеи, которую нельзя опошлить до полного отвращения. Нет такой «няки», которую не подменили бы «бякой», подчас и сами не замечая подмены.

Ну, а «группа»? Чем она лучше «коллектива», «коммунизма», «гуманизма»? Я сам рос в интернатах, и у нас группой называлось довольно-таки аморфное, расплывчатое, случайное образование. Это в лучшем случае. А в худшем «группа» в моей школе слепых сплошь да рядом оказывалась детской толпой, бессмысленно жестокой, изуверски беспощадной. Так что никаких добрых чувств я к термину «группа» с детства не питаю. Как, впрочем, и к термину «коллектив», коим ничуть не реже на моей памяти, даже чаще, чем термином «группа», величали всё ту же толпу... Всё ту же тупую овечью отару, предводительствуемую козлом.

И Устинов был, конечно, прав, когда на моё недоумение — почему группа, а не коллектив? — пожал плечами:

— Так уж мы привыкли.

Ибо хоть горшком назови, только в печь не ставь. Главное, чтобы ребёнок получал возможность расти, быть прямо сейчас, а не когда-то в светлом будущем становиться, личностью, человеком. И чтобы налицо была власть личностей, ВЛАСТЬ ЛЮДЕЙ, ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ, А НЕ ВЛАСТЬ ТОЛПЫ, НЕ ОХЛОКРАТИЯ, не произвол козла впереди овечьей отары. Педократия — поскольку такую власть осуществляют дети. И пусть Их общность, личностная, человеческая, а не стадная, называется группой. Тоже не ахти что за термин, но хоть не так затаскано, затёрто, опошлено, как коллектив...

(Позже, прочитав эти мои догадки, Юрий Михайлович написал мне, что просто такая традиция у туристов — их сообщества называются группами. Ну, туризм так туризм, традиция так традиция...)

По-настоящему, отчитываясь за общение с ребятами на Тропе, мне бы надо дать краткую характеристику своих отношений с каждым отдельным ребёнком, с каждой личностью, с каждым человеком — членом группы. Но это придётся отложить. Может быть, и навсегда — много другой работы. А пока попробую отследить развитие отношений с этой самой группой в целом. С общностью. С обществом. С «совокупным субъектом» (или опять же — куда денешься — «коллективным»)...

Когда седьмого июля вечером я добрался до «Т.Д.», меня тамошние ребята облепили. Немного отлежавшись и восстановив силы настолько, чтобы не засыпать хотя бы сидя, я принялся обучать дактильной речи сразу всех. Пиликал для них на губной гармошке, давал и им пиликать, узнавал, кого как зовут, кто откуда приехал — обычное знакомство. Руководительница «Т.Д.» Ольга Сергеевна Берстенёва вышла в город за хлебом, и её в тот вечер заменял Лётный, пришедший с «Тихого». Он проводил и разбор. А переводил мне на разборе Олень, встретивший мой поезд и приведший меня на Тропу. Это впервые Олень переводил по-настоящему, в мае особой необходимости в переводе просто не возникало, и все те три майские недели Олень прокачался между письмом по ладони и дактильной речью. Дактильно говорил ещё медленно, и часто по ладони написать оказывалось быстрее. Окончательно он перешёл на дактильный способ общения только на Тропе.

На следующий день Олень довёл меня наконец до Тихого. Этот трехдневный переход со мной от города до «Тихого» совершенно измотал Оленя, тем более что и весь месяц на Тропе до моего приезда он работал на пределе и за пределами своих сил — единственный ветеран Тропы, пятый год уже на ней, он должен был передать новичкам традиции Тропы, заменить собой основную группу Тропы. Устинов говорил мне, что передавать эстафету традиций ребята могут друг другу только сами, ни один взрослый, даже автор Тропы, даже сам Устинов, сделать этого не может. А так уж вышло, что подкрепление в лице других ветеранов Тропы, друзей Оленя из Самары и Новосибирска, подоспело только через полтора месяца после её начала, уже при мне. Даже второгодник, кажется, был только один — Ясный из Краснодара, если мне не изменяет память, что второй раз на Тропу приехал и Серёжа из Самары... А так сплошь первогодки. Круто пришлось без основной группы, состоящей как раз из ветеранов Тропы. Без ядра коллектива, как назвал бы это Макаренко... Олень жаловался мне в июне по электронной почте: «Не могу же я один заменить всю основную группу!» Уже на Тропе я ему сказал: «Ты не можешь, но ты смог».

А когда сообщили о приезде подкрепления, Олень дактильно заорал:

— Пчёл приезжает, ура!

В общем, приведя меня на «Тихий», Олень отключился — отсыпался, его не было на вечернем разборе, и Юрий Михайлович, коротко пояснив мне, что представляет собой нынешний разбор, этим как мог заменил перевод разбора Оленем... И потом мы ещё пообщались, когда ребята легли спать — мне в палатку не хотелось. Тогда-то мы кое-что и прояснили насчёт здешней педократии и отношения ко мне ребят. Юрий Михайлович подчеркнул, что горячая встреча на «Т.Д.» была вполне стихийной, никто ребятам никаких «установок» на сей счёт не давал. Термин «установки» мне стал понятен позже, я на его уточнение пока не стал отвлекаться, поскольку общая мысль Устинова была ясна. Я заверил его, что и не думал даже, будто кто-то продирижировал ребячий порыв ко мне, примерно так же начинается моя жизнь в любом лагере, это не сдирижируешь...

(Ритм — режим — Тропы: первыми, обычно в шесть часов утра, встают дежурные, оживляющие костёр и готовящие завтрак для всех. Общий подъём — в семь или полвосьмого. Зарядка, которую обычно проводит кто-то из ребят, часто — добровольцы, то есть вызываются проводить зарядку сами. Завтрак. Дровяной час: ищут сушняк в лесу и притаскивают на лагерь, распиливают, складывают в поленницу. Затем — установочный час: распределение работ, кто куда — кто на прокладку тропы, кто в челнок на другой лагерь, а то и в город, кто остаётся работать по лагерю и готовить обед. Все расходятся на работу. Затем обед, непродолжительный активный отдых после обеда (с купанием по возможности), и снова работа до ужина. Обед примерно в четырнадцать часов, ужин — в двадцать. После ужина, как только дежурные вымоют посуду — разбор дня. Формы его весьма разнообразны, как и психологические задачи. Ребята высказываются по прошедшему дню, друг о друге... Несколько раз был разбор со свечой, которая передавалась человеку наиболее симпатичному, ещё не названному раньше, и Юрий Михайлович в честь этого человека пел песню... Нередко в конце разбора проходит и установка на следующий день, так что установочный час утром оказывается не нужен... Я понял так, что на разборах группа осознаёт себя в качестве группы, сплачивается, преодолевает недоразумения, конфликты, разного рода взаимные претензии... Не сказать, чтобы мне это было совсем незнакомо, в других лагерях я привык к ежевечерним «Свечкам», функции которых сходны, но слово «разбор» как-то строже, ответственнее, и формы этих разборов намного разнообразнее форм «Свечек», насколько мне до сих пор удалось познакомиться с ними... После разбора — отбой. Большинство ложится спать, некоторые остаются у костра — ещё пообщаться, просто помечтать, глядя в огонь и заодно его поддерживая.)

9 июля почти все ребята с «Тихого» ушли в челнок в город за продуктами. Вернулись в тот же день вечером, совершенно измученные. Понимая их усталость, я отказался участвовать в разборе, начал вести брайлевские записи... Так начался период некоторого моего сознательного отдаления от «группы», во всяком случае — от «разборов». Я — Детская Вешалка, я ничуть не возражаю, чтобы на мне висели, но сам висеть ни на ком не хочу. Особенно на Устинове и его ближайшем помощнике из ребят — на Олене. Поэтому с девятого июля в течение примерно недели я во время разборов вёл свои брайлевские записи, а с утра до разбора натаскивал в дактильной речи всех подходивших ко мне ребят, тренировал их, чтобы как можно скорее хоть кто-нибудь из них смог стать моим переводчиком. Просить о переводе ни Устинова, ни переутомлённого Оленя не хотел.

Перелом в моём отношении к разборам произошёл во время следующей «ходки» в город за продуктами. Снова ушли почти все ребята, но на этот раз остались в городе ночевать, и на следующий день вернулись уже не такие усталые, искупались в море. Тем временем я на малолюдном разборе остававшихся в лагере ребят предложил попробовать переводить двенадцатилетнему Саше из Москвы. Он справился неплохо, успевал перевести даже самого себя, что бывает очень редко. Достаточно для такой просьбы натренировался и Олег из Новгорода, который охотно согласился попереводить мне уже на следующем, полном по составу, разборе по очереди с Сашей. С этого момента я стал присутствовать на всех разборах, изредка, когда мог и хотел, переводил и Олень. А из нового самарского подкрепления сразу выделился Лёха, пытавшийся научиться дактильной речи по присланной мною табличке ещё два года назад. Теперь я его быстро подучил, и скоро он был уже едва ли не лучшим моим переводчиком. Жаль, вместе с Сашей перешёл потом на «НЛО»... И на «Свободном» у меня было только два нормальных переводчика, не считая старого московского знакомого, Листа, заехавшего с семьёй на недельку в гости на Тропу. Когда-то лист шесть лет подряд бывал на Тропе, вырос на ней, я с ним в Москве познакомился даже раньше, чем с Устиновым, может, от него впервые и услышал эту фамилию... Лист уже вырос, женат, имеет маленького сынишку, дактильно разговаривает давно и свободно, и сразу же сам предложил свои услуги как переводчика, появившись на Тропе.

(Пока не забыл, штрих к педократии. На каждом лагере есть выборная должность — командир лагеря. Впервые про такое начальство мне сказал кто-то из ребят ещё 7 июля. Здесь это не начальник вообще-то, а всеобщий помощник, распределяет работу и всем помогает и подсказывает, если надо, учит, чему сам умеет. Кто был командиром «Тихого» в момент моего туда прихода, не знаю, как-то не удосужился спросить, а вскоре Олег мне сообщил, что выбрали его. Он проходил в командирах недели две, что ли, и вроде как подал в отставку — устал. На его место выбрали Пчёла.)

Рвался переводить маленький (десять лет) Владик из Новгорода, которого я прозвал «Галчонком» за постоянно полуоткрытый ротик-клювик. Он на «Тихом» научился говорить дактильно первым, но переводить ещё не мог. Когда я согласился на его «перевод» один раз, я только и узнал, что у каждого из присутствующих сегодняшний день был хороший — и ничего сверх. А к разборам я относился серьёзно как к возможности хоть немного сориентироваться в общелагерной обстановке, и в дальнейшем от «переводческих» услуг Галчонка пришлось отказаться, хоть и не хотелось обижать малыша. Но уж слишком много я терял, выпадая из разбора... Подробнее всех переводил Лёха, и я очень жалел, что он не перешёл вместе со мной с «Тихого» на «Свободный». Но он — такой же ветеран, как и Олень, тоже пятый год на Тропе, на «НЛО» тоже кто-то должен был передавать традиции Тропы новичкам...

Более/менее дактильной речью на верхнем лагере, где я в основном пребывал, — сначала это был «Тихий», а потом «Свободный», — дактильной речью овладели почти все, кроме Марка. И, конечно, кроме «взросляка» — Лётного с Устиновым. Лётный всё время был занят и мы почти не общались, только 7 июля поговорили довольно подробно да восьмого августа он участвовал в переводе меня в город, где в начале асфальтовой дороги мы с ним и попрощались очень тепло. А Устинов... Чем старше человек, тем труднее запоминает что-то принципиально новое, ему уже 56 лет, в таком возрасте мне ещё никого не удалось научить говорить дактильно. Я и не пытался. С его-то афористическим мышлением нам вполне хватает и письма по ладони. Марк, скорее всего, алфавит выучил, но, как часто бывает, постеснялся применить свои знания в деле. Часть ребят с другого лагеря (сначала это был «Т.Д.», потом «НЛО») подходила ко мне, принося к нам какие-либо грузы, часть — какое-то время жила на нашем лагере, так что там тоже многие овладели дактильной речью. Среда общения у меня была очень широкая.

Итак, по линии перевода: сначала — горячая встреча, всеобщий интерес, энтузиазм и даже ажиотаж; потом — индивидуальное общение, в основном сводящееся к дактильному тренингу; наконец — перевод на разборах. Группа переводчиков в составе четырёх человек, двое на моём лагере, двое на другом. Ещё несколько человек в резерве, которых наверняка можно было бы за один день «мобилизовать» в переводчики в случае необходимости. Сколько народу в этой резервной группе  — трудно сказать. Во всяком случае, Галчонок блестяще справился с переводом детской правозащитницы из Новгорода Надежды Александровны Лисицыной, когда она захотела со мной пообщаться и попросила помощи в этом у Галчонка. Тут было попроще, чем на разборе, Лисицына терпеливо ждала, пока мальчик успевал повторить её слова, и мы побеседовали очень хорошо. А на разборе нужно умение конспектировать, там, как на любом заседании, каждый говорит в своём темпе и никто специально не озабочен, успевают ли его переводить.

Теперь попробую отследить переломные моменты по другому «показателю».

Ещё в мае, читая предоставленные мне Устиновым материалы с дискет, я беспокоился, что ничего не умею делать руками. Как бы мне включиться хотя бы в лагерный быт? «Будешь ножи точить», — пообещал мне Устинов. Я рассмеялся: «И то дело. А то я мастер только тупить их».

Пошутили в Туапсе хорошо, но когда я уже на Тропе закомплексовал — включите хоть куда-нибудь, что я у вас, на разгрузке, что ли, за какие грехи? — Юрий Михайлович ответил:

— Ты должен хорошо отдохнуть после прихода сюда из города.

«Отдых» там вообще-то — наказание, едва ли не самое тяжкое. У этих педократов свои законы, и довольно-таки жёсткие... Высшая мера — отправка восвояси, домой. Или в «родной» детдом... Это полагается за драку. Саша рассказывал мне, ещё когда был со мной на «Тихом», что на «НЛО» подрались два мальчика. По законам Тропы зачинщика — его Саша назвал «обидчиком» — следовало немедленно отправить домой, вызвать за ним кого-нибудЬ... Но «группа» решила, что это слишком жестоко, и заменила высшую меру — «уезд» — бойкотом и разгрузкой на три дня. Мне показалось, что это почище уезда. Бойкот — это же никто с тобой не разговаривает, а так называемая «разгрузка» — НАКАЗАНИЕ СКУКОЙ: принудительное лишение права на труд. Все работают, все заняты, а ты что хочешь придумай, но не смей работать! Тебя обслуживают, а ты никого.Тебе помогают, а ты никому. И это три дня, плюс бойкот... Не легче ли сразу уехать?

Нет, для патриотов Тропы, для этих педократов, уехать — хуже. Пройдут три дня, и всё как раньше. Вот если второй раз кого отколотишь, тогда уж уедешь как миленький...

Наказание скукой на Тропе — универсальное. Разница в дозах. Например, проспал зарядку — поскучай до обеда. Это почти незаметно, можно даже напроситься на такое, чтобы выспаться. У Оленя, как мне показалось, в этом смысле — привилегия. Он как-то сказал мне, что проспал зарядку, за это полагается разгрузка до обеда, но он и сам не поймёт, наказан или как? Никто ни гу-гу про разгрузку. Хочешь — работай, хочешь — спи до обеда. Ну, он и выкладывался сверх всякой меры, затычка во все дырки, да и только, если такой проспит зарядку — ничего удивительного, пусть отдохнёт, сколько ему самому надо, а длительную разгрузку такой не заработает, ходячий носитель традиций Тропы, её живой символ...

Вот я и испугался, не попасть бы на Тропе в почётные лодыри. Хоть ножи точить, что угодно, но не такой же я в самом деле абсолютно беспомощный!

Лёд тронулся, когда мне предложили пилить дрова двуручной пилой. Это я попробовал двуручкой, в паре, впервые в жизни. Сначала со мной попилил Олень, потом уж — кто захочет, даже самые маленькие. Саша забывал вовремя дёрнуть пилу в свою сторону. «Ты что, устал?» «На муравьёв засмотрелся». Дали попробовать однажды и цепной пилой пилить. Это мне не понравилось. Малышам, чем быстрее пила туда-сюда бегает, тем быстрее кажется. А я с ней больше устал, чем с простой двуручкой. У двуручки — полотно метра на полтора, за один раз много сгрызёт, а цепная — короткая, быстро бегает, да медленно ест... Еле я распилил этой ерундой одно бревно и, растирая занывший сустав, запросил нормальную двуручку.

Всё это удовольствие было на «Тихом». Там козлы были сделаны, можно было стоя пилить. А на «Свободном» — обходились и без этого достижения цивилизации, пилили так просто, на корточках. Им хорошо, а мне какие корточки — с моим-то пузом?! Там я в дровяном часе участвовать уже не мог.

На «Тихом», прямо в тот день, когда начали строить «Свободный», подключили меня и к дежурству. На Тропе достаточно произнести слово «дежурство» — и больше ничего не надо уточнять. Это когда готовят еду на всех, потом всех кормят, потом посуду моют... Уж тут-то, кажется, без глаз вполне обойтись можно. Да нет, дали мне открыть сгущёнку — а агрегат какой-то дурной, помесь вертушки с плоскогубцами. Одной рукой сжимать ручки эти от плоскогубцев, другой рукой вертеть вертушку, а третьей... Третьей руки, чтобы пощупать, на каком я свете, и не хватает. Что за идиотская бандура? Я Олегу показал свою вертушку, где одной руки хватит, а второй можно ощупывать поле боя, — он только ойкнул:

— Ой, в тысячу раз удобнее!

Эту вертушку я всегда с собой в командировки беру, если случится в поезде консервы открыть. А такой агрегат, как на Тропе, с которым для обзора поля боя без третьей руки не обойтись, впервые в жизни встретил. В общем, не сладил я с двумя банками сгущёнки...

Поручили резать хлеб. Опять зрячая технология, туды её растуды. Поддон какой-то с высокими бортами. Тут режешь, сюда и складываешь отрезанные ломти. Да и нож дурной, короткий, складной, длиннее нету? Нашёлся длиннее, а толку — борта эти у поддона, или как его там... Тут бы похоронный грузовик с откидными бортами (из моего детства) больше пригодился. Да с духовым оркестром... Грузовик?.. а у меня дощечка, на которой я пишу на коленях, как раз годится... Попросил принести. И длинным ножом, хоть и тупым до безобразия, управился таки с хлебом.

Мытьё посуды после завтрака. К речке — двадцатиметровый обрыв, «склон» — как ещё 8 июля сообщил мне Устинов — 80 градусов. Скатиться туды кувырком — ещё сумею, а где вы достанете подъёмный кран, дабы меня оттоль добыть? Вернее, мои останки...

Воду принесли ребята. Наливают в грязную металлическую чашку, я её губкой оттираю, потом споласкиваем новой водой — и никаких проблем, никакого подъёмного крана. Всю посуду перемыл, то-то праздник.

А через два дня — на «Свободный». Пиление кончилось, козлы до моего ухода в город к поезду так и не сделали. А на корточках — Прошу прощения, и без меня есть кому воздух портить, кто первый?.. Чур, не я... Что ж я теперь, опять в разгрузке ни за что ни про что? То есть, за невинное увлечение пивом?.. Надо срочно на минералку переходить. Оно и дешевле.

Ничего, нашли работу.

— Пошла ежевика, — говорит Олень. — Надо два бидона отчистить.

Принесли бидоны. На дне — водичка с грязью, то бишь речным песком называется, и камешки с того же речного дна. Давай драить. Ничего, говорят, отдраил хорошо, оценили, когда ополоснули... Потом водой из тех бидонов сам умывался.

А ежевикой ещё раньше, на «Тихом», меня Саша из ладошек угощал.

Олень на «Свободном» в склоне топорной тяпкой выкопал «слонопотамку». Я бы про то и не узнал, да правая рука забинтована, пихтовым маслом за версту благоухает. Водяные мозоли, самое нормальное тут дело. А «слонопотамка»... Когда один малыш впервые пытался мне растолковать, куда они тут мусор девают, я никак не мог сообразить, что за «сланупатамка» такая. Лишь когда услышал, что это яма специальная для мусора, всё понял. Слонопотамов, то бишь гиппопотамов, слонов, бегемотов, носорогов, мамонтов и прочих их родственников, ловят в ямы. Поглубже да пошире. Ну, а мои цивилизованные педократы следы своего пребывания, в отличие от дикарей, туристов-«дуристов», не разбрасывают по всей округе, а в слонопотамках закапывают. Банки всякие, пакеты и прочее. При этом, банки, чтобы их в слонопотамку больше влезло, полагается камнем плющить предварительно... Об этой подробности мне Ясный мимоходом сказал. Они все так вот, мимоходом, много чего мне насообщали, сами того не замечая.

Ну вот, Олень, значит, слонопотамку топорной тяпкой до водяных мозолей полдня копал, и выкопал на славу — показал руками: ширина — во, глубина — во! Не меньше чем метр на метр во всех направлениях в склоне в сорок пять градусов. А мне на следующий день эту самую топорную тяпку Ясный точить предложил. «Единственный инструмент», — вздыхает. А остриё у инструмента... Разве что Эльбрусу бритвой покажется, если тому побриться приспичит? Скребу эту закруглённую штуку, остриём называемую, напильником, уж и не знаю, до каких пор и в каких направлениях. Но всё же занятие, хоть, явно, сизифов труд. Кто-то подошёл, показал, как ловчей напильником орудовать. Вроде получше пошло. Подходит Олег.

— Чёрт её знает, — говорю, — сколько ещё с ней возиться?

Он посмотрел:

— Да ты её отлично наточил! Она такая и должна быть.

Я — недоверчиво:

— Ну да?..

Пересказываю потом Оленю, он смеётся:

— Ты её что, как топор или бритву наточить хотел? Это же трое суток сидеть, не меньше! Да и не надо.

— А я и хотел, как топор. Почём я знаю, какая она новая?

Потом довелось и топоры точить, и ножи. Пилу точить ещё не пробовал, побоялся. Хотя Галчонок говорил, что ему понравилось. Да Галчонку всё нравится...

Кстати, На Тропе все между собой принципиально на «Ты». Когда в прошлом году Ясный первый вышел со мной на связь по электронной почте, да с ходу так и поздоровался — «Здравствуй, Саша», а дальше объясняет, что ему одиннадцать и мой электронный адрес ему «Юрка» дал, — я растерялся. Сначала к «Юрке» и обратился за срочной консультацией: чем это мне промеж рёбер «тычут»? Юрий Михайлович успокоил: у нас так принято, всего-то. Сколько детей не имеют, кому «ты» по-человечески сказать... Привёл пример, как приезжал с концертом в какой-то интернат, его при полном параде директриса со свитой встречает, а с другого конца коридорища  — Женька:

— Йу-у-у-р-р-р-а-а-а-а!!!

И с разбегу — в объятия. А директриса — в обморок. Не знали там, что мальчик был на Тропе, его недавно в тот интернат перевели.

Ну, принято, так принято. Юрий Михайлович на вопрос Ясного, как ко мне обращаться, ответил — да без комплексов, как со мной на Тропе. Вот Ясный мне «без комплексов» и «тыкнул». Да все бы так! Фамильярности на Тропе, кстати, не переносят, тыкать — тыкай сколько угодно, а про уважение к человеческому достоинству не забывай. И это их «ты» деликатнее самого вежливого «вы» звучит... В каком другом лагере одёрну нахала, а здесь — всё нормально. Трудовой народ. Рабочее «ты». Ещё заслужить такое «ты» надо, попробуй-ка...

Но закончу про трудовое перевоспитание доктора бумажных наук, меня то есть.

Поточил, значит, топоры, ножи и тяпки. Бидоны почистил. С грехом пополам отдежурил по кулинарной части. Кстати, возможности своей вертушки продемонстрировал таки, когда Олег обед готовил, все банки ему без проблем открыл своим инструментом. Попилил в своё удовольствие, пока не надо было на корточки для этого садиться.

— А не пробовал ли когда заплаты ставить? — спрашивает Олень.

Заплаты надо было ставить на палатки. Нет, не пробовал. Просто так носки зашивать — это пожалуйста...

— Палатка не носки... — ворчит Олень. Но мне таки находят палатку, старую, прямо-таки по швам расползающуюся. Тут именно швы, как на носках, и требуются. Да погрубее, попрочнее.

Два дня провозился. Доволен. Вот только опять повод почертыхаться: при мне же в Мае Олень палатки по швам дополнительно зашивал! Тогда ещё подумал, что надо будет на Тропу взять нитковдеватели и иголки с широкими ушами... Олень ещё удивился, что за нитковдеватели такие... Обещал ему показать... Да вот же, олух царя небесного, доктор рассеянных наук, не взял, оставил ту берестяную шкатулку дома! Балда...

В общем, вот и все мои подвиги на трудовом фронте. Не густо. Вдевать нитку в иголку, конечно, ребят пришлось просить. А взял бы нитковдеватель, то-то бы шиканул! Хотя куда мне до Скороходовой Ольги Ивановны — та, как она сама сообщает в своей книге, умудрялась нитку в иголье ухо просто языком привлекать... Не-е, у меня язык тоже незрячий...

Нашлось, однако, дело на Тропе и доктору наук. Где-то 25 или 26 июля Юрий Михайлович додумался — завёл на разборах новую традицию: в конце каждого разбора мне три вопроса задавать. Любых. А я от имени всех на свете наук (да заодно и религий) отдуваться буду.

Мне понравилось — я с моим удовольствием. Что-что, а отвечать на вопросы умею. Спрашивать, увы, хуже получается. Ребята в первый же такой вечер четвёртый вопрос задали:

— А можно, мы каждый вечер в конце разбора три вопроса спрашивать будем?

— Да хоть тридцать три! С утра до вечера, с вечера до утра! — расшаркиваюсь в ответ.

Вот опять же балда. Мне бы те вопросы запоминать да быстренько тут же записывать, сразу после разбора... Крепок задним умом... А забывались они быстро. Да и спать меня ждали ночные «дежурные». Я-то могу запросто завтрак проспать, не то что зарядку, а им надо выспаться. Режим строгий. Обычно в пол-десятого вечера — уже отбой. В обычном лагере взвыли бы: «Рано! Мы не маленькие!» Тут — рады-радёшеньки. Работают, не развлекаются, есть куда лишнюю энергию девать, помимо дискотрясок. Выспаться бы... И засыпают на свежем воздухе, в палатках, здоровым сном тружеников, едва успев уронить голову на скатанный спальник, служащий вместо подушки.

Я-то тут бездельник номер один. Сплю чуть ли не двадцать пять часов в сутки. А что поделаешь? как ни ищут — мало для меня посильных дел находится...

32.2. Изучение системы

По ходу предыдущего рассказа о системе сказано уже много. Но так, именно по поводу. А главное-то, суть дела, я за пазухой приберёг...

Отчаливайте, технологи от педагогики. И от психологии. Наше вам почтение. В вашем опыте не нуждаемся, своего не предлагаем. Вам наш опыт так же без надобности, как и нам — ваш. Со всеми на свете премудрыми методиками.

А казалось бы, чего проще! По поводу устиновской «шиштемы» (шутка Оленя в адрес моего компьютера, который сейчас как раз в ремонте — вот уж именно «шиштема») кого только из классиков педагогики и психологии не вспомнишь. И философов тоже можно припомнить, моего учителя Эвальда Васильевича Ильенкова первого. Вся ильенковская теория становления всесторонней и универсальной личности (коммунистической, а как же иначе в семидесятые годы в Советском Союзе) Устиновым на практике реализована. И принцип самообслуживания, воспетый другими моими учителями, Александром Ивановичем Мещеряковым и Альвином Валентиновичем Апраушевым, тоже тут работает. И совместно-разделённая дозированная деятельность. И все четырнадцать принципов совместной педагогики, обоснованные (и одновременно высмеянные) мною в моём лекционном курсе «Совместная педагогика»... Всё тут есть. Все самые сладкие грёзы самой умной психолого-педагогической теории, какие только мне известны, тут, у Устинова, воплощены в практику. Я берусь обосновать это в специальной книге — уже и план её составил. Работы, правда, не меньше чем на год.

Все на свете самые лучшие и наисовременные методики, принципы, законы психолого-педагогического процесса, весь золотой психолого-педагогический и, шире, антропологический, человековедческий фонд. И одновременно:

— Педагогический опыт невозможен. Не бывает такого опыта. Нечего передавать, нечем меняться! — заявляет мне на Тропе Юрий Михайлович Устинов. И я выслушиваю спокойно. И соглашаюсь. Я это у него уже читал...

Он прав.

Против психолого-педагогического, да любого другого, догматизма и рутинёрства.

— Всё, что уже было, больше не понадобится. А того, чего ещё не было, не опишешь, — развивает он свою мысль.

Куда уж понятнее?! Конечно же, Устинов прав!

Он двинул на меня эту тяжёлую артиллерию ещё восьмого июля вечером. И я рассмеялся, как от щекотки. Нашёл кого дразнить этим. Я ещё и не так умею...

Ты прав, Юра. Миллион раз прав. Не дети для методик, а методики для детей. Не человек для субботы, а суббота для человека, как настаивал ещё твой единомышленник Иисус Христос... Вы оба с ним правы.

Но в своей запальчивой правоте не забудь одной мелочи. Того, что грамотно мыслящей головы ещё никто никогда отменить не мог. Философски грамотной головы. Этому тридцать лет назад меня лично научил Ильенков...

Кто тебе сказал, что книги пишутся только для того, чтобы кто-то у кого-то перенимал какой бы то ни было опыт? Какие бы то ни было методики? Убогие советские (и не только советские) учебники по педагогике? Скучнейшие диссертации, начинающиеся со слова «опыт» в заголовке? Вот уж эталоны, образцы для подражания, подумаешь...

Ты бесконечно прав против них. И я на твоей стороне.

Только ты же — гениальный мыслитель, теоретик! Один твой афоризм, мимоходом мне в ладонь брошенный, что «свобода существует только ДЛЯ; свобода ОТ — рабство» — всех на свете многотомных философских энциклопедий стоит! Я у тебя на разборах нагло цитировал твоим же (нашим, как ты, спасибо, подчеркнул в первый же наш вечер у костра) ребятам — твои же «Заповеди»! Шпарил наизусть. Что, ты мне в тех «Заповедях» ничего не передал? А почему я их в читательском дневнике своём ПОЛНОСТЬЮ переписал, методично проверяя СЕБЯ по всем почти что двумстам пятидесяти твоим пунктам? Чем я так глубоко потрясён и очарован и в твоих текстах, и у тебя на Тропе?

Твоей личностью.

Но не только.

Нашей с тобой «одинаковостью»...

Стой-постой, а ведь двух одинаковых личностей быть не может?

Вот-вот. И я про то же.

Дались тебе роботы, всяческие счётчики-вычислители (как величал их Ильенков, отличая от настоящих математиков)! Для них разве ты живёшь и пишешь? И растишь ребят? Для перенимателей опыта, для поклонников «шиштем»? Вот что я всё хотел шепнуть тебе на ушко, да как-то не удосуживался, занятый, как и ты, твоими (нашими) ребятами... В печёнках у тебя сидит словечко «опыт», и там ему самое место, только есть в философском словаре ещё одно словечко, очень хорошее  — «рефлексия»... Осмысление, осознавание, то бишь.

Не надеюсь я тебя повторить. И не собираюсь. Ты неповторим. Как и любой настоящий творец. В любой области. Олень воссоздаст, надеюсь, свой собственный вариант твоей Тропы. А может, нет. Не будем предрешать.

Но книги пишутся не для того, чтобы кому-то что-то у кого-то можно было «перенять» — стибрить... Какой-то там опыт сдуть... Свистннуть...

Любая хорошая книга — и твои книги в том числе — это приглашение подумать вместе. Поразмышлять. Приглашение к совместно-разделённой рефлексии. К осмыслению опыта — КАЖДЫМ  — СВОЕГО. Я с твоей помощью постараюсь осмыслить свой опыт. А ты с моей помощью — свой. Или не помощник я тебе в этом? Ну что ж, как говорят на Тропе — извини...

Галчонок извинялся передо мной даже за то, что после двухдневных ливней не было чистой воды умыться. К речке не спуститься — скользко очень... Вроде как даже за погоду ребята в ответе, раз извиняются...

В СИСТЕМЕ УСТИНОВА — ВСЕ НА СВЕТЕ МЕТОДИКИ, ВСЯКИЙ ВОЗМОЖНЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ОПЫТ, КАК В ЛЮБОЙ УДАЧНО РЕАЛИЗОВАННОЙ НА ПРАКТИКЕ СИСТЕМЕ. И ПОЭТОМУ — В МИЛЛИОННЫЙ, МИЛЛИАРДНЫЙ РАЗ ПОДТВЕРЖДАЕТСЯ ТА ИСТИНА, ЧТО РЕШАЮЩИЙ, ВСЯКИЙ ВОЗМОЖНЫЙ ОПЫТ ОТМЕНЯЮЩИЙ И ОДНОВРЕМЕННО УТВЕРЖДАЮЩИЙ «ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ФАКТОР» — ЛИЧНОСТЬ ПЕДАГОГА. ЛИЧНОСТЬ ТОГО, КТО ТВОРИТ МЕТОДИКИ, СООБРАЗУЯСЬ С РЕБЁНКОМ — А НЕ КАЛЕЧИТ РЕБЁНКА ВО СЛАВУ МЕТОДИК!

Я убедился — «перенимать» у Устинова можно многое и с лёгкостью необыкновенной. Какое изволите «воспитание»? Трудовое? Пожалуйста, какого цвета ленточкой обвязать коробку? Эстетическое? Да Устинов чуть не на каждом разборе для ребят поёт! Под собственный аккомпанемент на гитаре. Нравственное? Да в горах без взаимопомощи — пропадёшь, без взаимной человечности, на которой Суворов свихнулся и который уже год мозги себе сушит... Ну и так далее, по всем пунктам прейскуранта.

Однако в «Заповедях» Устинова сказано: «Не воспитывай». Не помню только, за которым номером. Не воспитывай ребёнка, а просто с ним честно иди по жизни вместе. Не суетись. У кого какие возражения против этой заповеди?

 — Одномакушечные ребята — ещё понимаю. А как это — две макушки на одной голове? Покажи, пожалуйста! — попросил я в первую же минуту нашей с Устиновым встречи на «Тихом», восьмого июля.

 — Сейчас посмотрю...

И давай присматриваться к наличному набору макушек. Нашёл две на одной голове, показал. Не скажу, чья это была голова — любой пацан ждёт, что его окажется. Да и не в этом дело. А в том, что на практике сплошная френология получилась. Сколько шишек на башке, столько и макушек. Знай набивай побольше...

Взялся я тут ощупывать собственную голову. Сколько, бишь, там выступов? Устинов тоже ощупал. И изрёК:

 — Да у тебя сколько хочешь, столько и насчитаешь макушек.

32.3. Итоги и перспективы

Я хотел на устиновской Тропе прочувствовать её всеми боками и потрохами. И вполне в этом преуспел.

Свою обычную роль «Детской Вешалки» я выполнил честно, свято, в полном объёме. Каждый из Них в общении со мной почувствовал себя уютно. Чего ещё надо?

Когда я высказал Саше свои сомнения, не бесполезен ли я на Тропе, он ответил, что до моего появления сильно скучал по маме и отчиму, а когда я приехал, скучать стал меньше... Что ни говори, результат.

Одновременно я осмысливал опыт... Использовал по назначению свою голову, уж насколько она там философски грамотна... Но я осмысливал не устиновский опыт, а свой собственный опыт на устиновской Тропе. И пытался сориентироваться в устиновской педагогической системе по тем деталям, подробностям, о существовании которых и сам Устинов может не подозревать. Потому что опыт всё-таки мой, а не его. Мой опыт на его Тропе. Как он свой у каждого устинёнка...

Я привёз ворох брайлевских страниц. Дневник — не дневник, разрозненные записи, часто оборванные на полуслове, так как я нужен был ребятам. На досуге потихоньку то, от чего ещё не будет к тому времени сильно тошнить, введу в компьютер и дополню по памяти. А может, нет... С досугом-то напряг, да и писалось это для сиюминутной ориентировки, которая бывает — и бывала в этих записях — с точностью до наоборот...

Буду продолжать изучать Устинова по текстам. Очень интересно, например, посмотреть на его песни с психолого-педагогической колокольни. Так, как я, этого не сумеет никто, поскольку я и сам пишу стихи. Любовную лирику, обращённую к детям. И хотя бы поэтому устиновское отвращение к методикам полностью разделяю. Методики несовместимы с рифмами и ритмами. Для нас с Устиновым педагогика — не наука, а искусство. Но и в искусстве нужна высокоразвитая способность к теоретической рефлексии, в этом я остаюсь учеником Ильенкова.

Что касается стихов, кстати, то обе командировки к Устинову высекли их из моей души немало, как искры из кремня. Это подлинный дневник.

УСТИНОВ МЕНЯ ОБЖЁГ. Мне свой ожог надо срочно лечить. И я не знаю лучшего пластыря, чем моя собственная теоретическая рефлексия по поводу Устинова. Может быть, в специальной книге, план которой действительно набросан на Тропе. Может быть, — поскольку мне и свои долги надо спешить платить, — в моих «плановых» книгах при каждой мелькнувшей ассоциации с Устиновым... Это моё право. В своих «устиновских» ассоциациях я такой же хозяин, как Устинов — в осмыслении своего опыта. И в его неповторимом практическом воплощении каждое лето с июня по август.

Я щедро раздавал ребятам свои визитные карточки, но кто и по какому поводу вступит со мной в переписку? Я не могу подвести итоги, которых ещё не подвела жизнь.

Профессор кафедры Суворов Александр Васильевич

2002, 13-15 августа; 19 октября.