Монолог

Есть, наверное, люди, которые идут в педагогику, потому что оказались несостоятельными в других сферах. А самоутверждаться как-то, самореализовываться, человеку свойственно и просто даже необходимо, ибо он человек. И тогда он выбирает фон, на котором может смотреться. Дети — хороший фон. Это один вариант. Но эту мысль я развивать не буду. Это убогий вариант.

Есть другие варианты. Вот, например, человек, который меня втянул в педагогику, я его считаю своим учителем. Ему не нужны деньги, ему не нужны материальные блага, но ему нужно над кем-то, над какими-то людьми властвовать безраздельно. Причём, я понял, что ему всё равно: ребёнок или взрослый, мужчина или женщина. Но так получается, что мужики быстро разбираются, что к чему и уходят, бабы начинают хотеть чего-то, какого-то ответа по матримониальной линии. Ему это неинтересно, поэтому он их посылает подальше, одержав какую-то очередную победу, и они ему некоторое время мстят, некоторые уходят просто.

А с детьми получается всё неоднозначно. Чаще всего девочки ведут себя как кошки, и когда в доме начинает сквозить холодом, они меняют дом. А мальчики, как собаки, более преданные, и тогда начинается разговор о мальчиках. Но не в этом дело, просто, такой человек — это пастор, гуру, это некто над другими, над умами. Такой вариант... Он мне тоже не интересен.

Мне довольно скоро стали интересны в педагогике другие вещи — как отстранившись, отойдя от группы на некое расстояние, чтобы не присутствовать там, не нависать, не давить, тем не менее создать какую-то среду, систему педагогическую, которая могла бы помогать личности формироваться в каких-то очень симпатичных направлениях. Ну, в смысле развития, в смысле нравственного становления, в смысле получения той или иной просто житейской квалификации и прочее. И этим я пожалуй занимался, и вообще чего-то такого достиг. Так вот что я хочу сказать. В рубрике «Лицей», которую вела до последнего времени в журнале «Знание — сила» жена Ирина, выступал такой известный в педагогике человек Анатолий Берштейн. Одно время он редактировал газету «Открытое образование», был учителем истории до этого, классный журналист, он был на первых ролях в «Учительской газете» в её лучшие годы. И вот он написал книжку-эссе «Педагогический блюз», так она, по-моему, называется. Какие-то из этой книжки заметки попали в «Знание — сила», и я эту статью прочёл. Статья была вот о чём: надо ли лезть ребёнку в душу? Берштейн говорит, что не надо. Что это всё мерзко и всё такое... Я, когда эту статью прочёл, вспомнил свой диалог с Серёжей, с Сергеем Юрьевичем Кургановым, известным по «школе «Диалога культур».

У Курганова система прямо полярная системам тех педагогов, которые считают необходимым знать всё о своих подопечных детях — с чем их ребёнок спит, с чем он проснётся, какие у него проблемы, где у него что болит. Всё, до мелочей. Лучше мамки. И многие считают, что это хорошо. Наверно, это хорошо. Наверно, нужно какое-то внимание, понимание и т.д.

У Курганова —   всё по-другому.

У него есть ШКОЛА. Туда приходишь, снимаешь тапочки, в которых ходил по улице. Заходишь туда с чистыми помыслами, никаких волнений извне. Там получаешь образование, становишься высоким. Потом выходишь, и уже ни Курганова, ни его коллег не должно волновать, что там с ребёнком: то ли у него деньги кто вымогает, или он, то ли у него дома пьянка, или ещё как-то что-то — пофиг. То есть, эта школа-храм, которую не волнует, что делается за её стенами.

Кстати, Джон Мэйджор в одной речи сказал очень похожие вещи. Он говорит: мы не будем делать из страны богадельню, нам нужна сильная полиция. То есть, пусть каждый растёт как растёт, а уж если что-то вырастет не то, мы будем корчевать, прижимать — безжалостно и неукоснительно. Цивилизованная, вроде, точка зрения. Курганов тоже мне писал, мол, «Ваша школа, которая должна иметь возможность втянуть в себя всю жизнь ребёнка, с его больной собакой» (поэтому моя статья о модели школы, которую «УГ» опубликовала, называлась «И храм, и собака») — «Ваша школа не для богатых стран, Ваша школа для бедных и тревожных стран». Наверно, он прав, потому что, действительно, иметь под рукой ребёнка со всеми его проблемами, со всеми его болячками, это, фактически, полицейская система, система, которая выращивает человека, просматривая его рентгеном, грубо говоря, каждую минуту.

И на самом деле получается так, что мы приглашаем ребёнка со всеми его проблемами с свою школу. А вот дальше следует такой тонкий момент. Приглашая ребёнка к себе, заниматься ли каждым движением его мысли, сердца, каждым движением руки? А если да, то как? Так вот я, прочтя статью Берштейна, поймал себя на том, что никогда не лез в душу ребёнку. Я никогда не знал, что он сейчас делает, я не знал, какие у него проблемы. Он сам мог сказать мне, допустим, тогда я узнавал, но я не ставил своей целью эти проблемы узнавать и решать.

Я мог ночами не спать и думать, как бы мальчика, которого мама растит девочкой, так сказать, потому что нет папы, а маме нравятся девочки, и она жалеет, что родила не того, — как бы этого мальчика сделать всё-таки мальчиком. Вот об этом я мог думать. Но я совершенно не знал, какие у него там личные проблемы, сколько он там должен кому-то денег, или что ему хочется получить в подарок. Я поймал себя на мысли, что всю свою сознательную педагогическую жизнь я занимался тем, что делал систему, — ну, отряд, клуб, — систему, в рамках которой ребёнок мог бы учиться решать свои проблемы, и решать их самостоятельно. Систему житейских отношений с какими-то, конечно, точками зрения на мораль, системой какой-то критики и т.д. Но система должна была просто давать ему поле для опыта, и он сам уже должен был этот опыт нарабатывать, может быть с некоторой нашей и других детей помощью. Мы могли помочь поднять для себя вопросы, которые он сам бы не поднял, раньше, чем он это сделает, став взрослым человеком, и, может быть, дать какие-то намёки на варианты ответов. Но систему, где он сам бы решал свои проблемы, а в душу не лезть.

То есть, получается, что есть серединный вариант. И не безразлична мне его жизнь, но я в неё не лезу, я ему даю возможность разобраться в ней самому. Вот это, мне кажется, достаточно важный момент, и для жизни, и для идеологии отрядов, которые ещё, может быть, будут.

И если бы эти строчки показались кому-то любопытными, может быть, ради этого стоило ответить на вопросы, которые не заданы.

Я думаю, в «Каравелле» нормальная система выборочной любви взрослого к отдельным детям. Ну, скорее всего, Крапивин пытался играть в честные игры, то есть относиться хорошо ко всем. Но, что «Каравелла» была «системой против», это совершенно точно. У них было очень много проблем, были обыватели, жители двора, которые приходили с железными палками и крушили «муравейник», в котором строились швертботы. Я был у него там, видел эти швертботы, и был просто в ужасе, когда узнал, что всё это потом было разрушено, что был проломлен железякой череп Серёжи Цымбаленко, и т.д. Но мы этот опыт учитывали, мы знали о нём, и мы учили детей, может это и мерзко, но мы учили наших детей разговаривать с каждым, с кем они разговаривают, на языке того человека. С родителями — на языке родителей, с учителем — на языке учителя, с обывателями — на языке обывателей. Но иметь ещё какой-то свой язык и свою какую-то идеологию. Но не для того, чтобы выживать, будучи во вражде со всем человечеством. Мне кажется, это не лучший способ достижения своих целей. Воевать со всем человечеством — это не продуктивно. Наверно, надо по другому как-то решать эти проблемы.

Конечно, никто не воевал со всем человечеством. Но я хочу сказать, что, наверно, у людей была такая идея личностного роста и нравственного, в том числе, идея некоторого опережения. Скажем, в сравнении с остальными. Состояние и облик моральный, культурный и т.д. человека, прошедшего наш клуб, по сравнению со среднестатистическим человеком сегодняшнего общества. Некоторое опережение, некая подвижка. В коммунарстве есть такой технологический приём, называется «ситуация — образец». Вот эти сборы, эти походы, их атмосфера замкнутого пространства, оторванного от школы, от улицы, от семьи, где дети собираются, уходят куда-то, их уводят педагоги и там строят некую модель более прогрессивного общества. Эта модель потом светит на протяжении всего клубного периода, а многим и на протяжении всей жизни. Мне, например, уже взрослому человеку, это коммунарство светит до сих пор. Понимаете?

У каждого из нас есть некая более идеализированная модель общества, сообщества, атмосферы, чем то, в котором мы живём. Мы тянемся сами и невольно тянем тех, кто в чём-то как-то ближе к нам, зависит от нас. Мне кажется, вот этот путь подвижек, он гораздо более продуктивен. Я наблюдаю его на примере города Туапсе, где несколько — пара десятков — выпускников раннего «Пилигрима» очень сильно изменили не то, чтобы жизнь города, но возможность нашего человека в этом городе. Возможность укрепиться, получить работу, что-то реальное сделать.

Маленький городок, большой сильный клуб, — он оказывает своё ощутимое влияние. Можно, оказывается, «греть атмосферу в космосе». Немножко. То есть, скажем так, не воюя, и делая себя, и понимая, как ты соотносишься сам с собой, с учителем в школе, с другим, с этим гавриком, с этим прохожим, с тем прохожим — тем не менее оставаться собой. Если ты склонен к этой более прогрессивной жизни, значит, живи сам. Или ищи себе друзей.

Один пацан, бывший пацан, сейчас отец семейства, буквально года три назад спрашивал меня: «Володя, а не было ли это над всеми нами экспериментом?»

Я на этот вопрос отвечал ему года два по частям. Один из ответов был, например, такой: «А надо мной кто эксперименти ровал? А над Сахаровым кто эксперимен тировал?» Вопрос был такой: «Не было ли это экспериментом? Вот, смотри, нам сейчас всем трудно, но я ещё толстокожий, а вот Гена, у него на работе там всё о бабах, а Геночка ко мне ходит, то книжку Ницше попросить, то сюиту Чайковского. Хотя сам он, так сказать, современный нормальный мужик, спасатель горный, такой бизон красивый, мощный... Но тем не менее у него такие проблемы».

Я говорю: ты знаешь, ты очень удачный момент выбрал, как раз сегодня такой день, у меня на бороде образовался волосок, и я его сейчас могу вырвать, и у Геныча и у тебя будет всё нормально, легко со своими товарищами, собеседниками и т.п. Но поскольку за всё приходится платить, что-то вы потеряете. Геночка перестанет просить сюиты Чайковского, а ты перестанешь бегать за книжками Стругацких и т.д. Хочешь? Он подумал: «Нет, говорит, не хочу я». Я говорю: так чего ж ты хочешь?... Вы тоже что-то имеете, чего не имеют они, в том числе и компанию свою, вообще говоря. Но это один из ответов. На самом деле, их было много, они длились долго — года два я отвечал и отвечал на этот вопрос.

Ещё я проводил среди них, уже среди взрослых, вот какой опрос: был ли я в их глазах харизматическим лидером? Дело в том, что люди, на которых я смотрел, начиная заниматься этим делом, были, действительно, Командоры: Крапивин, Черновол-супермен... Помните Приёмыхова в фильме «Пацаны»? Он всё может, он быстрее всех бегает, лучше всех дерётся, лучше всех знает стихи, лучше всех знает травки: быстрее всех лазает по горам, по скалам — это Черновол. Устинов — супермен, Щетинин — звезда. Вот. Был ли я харизматическим лидером? Один сказал: «Скорее да, чем нет». Другой сказал: «Скорее нет, чем да». Остальные однозначно сказали «нет». Я страшно обрадовался! В гробу я видал суперменов в педагогике. Мне меньше всего хотелось, чтобы они кого-то там лепили с меня. Подражали, заглядывали в рот. Мне бы больше хотелось привнести какие-то идеи, создать какую-то возможность, показать как этим можно пользоваться, отойти в сторону и иногда, так сказать, вмешиваться в аварийных ситуациях. Собственно, это то, к чему я пришёл в педагогике. И на чём я сейчас пока остановился. Ну, не остановился, а, скажем, какую позицию занимаю в этом плане.

Вот, собственно, всё, что я хотел бы вам сегодня сказать.

Новосибирск. 6 декабря 1996 года