Олег Ласуков
Воронеж
Система Станиславского для чайников
Отличников и троечников, домохозяек и дворников, учителей и милиционеров спрашивал я: «Что такое система Станиславского?» Все слышали, что был такой режиссёр, но что за система такая — все пожимали плечами. Один ботаник сказал: «Это чтоб актёры играли спектакль реалистично».
Как мы представляем себе атом? Несколько слеплённых шариков, вокруг которых летают шарики поменьше. Физики на это смеются, а нам нравиться, потому что понятно.
Как мы представляем себе систему Станиславского? Никак, потому что никто нам не объяснил, какие шарики в ней летают. Вот я и подумал: а не попробовать ли создать картонную модель этой таинственной штуки.
Итак, жили-были в конце XIX века два завзятых театрала: Станиславский и Немирович-Данченко. Многое, очень многое не нравилось им в театре того времени: грубо покрашенная марля вместо декораций; яркие тряпки вместо костюмов; вечно пьяные актёры, которые душились в крохотных гримёрках, получали гроши и держали их за скотину. Спектакли никогда не начинались вовремя, потому что публика долго не собиралась, ибо знала, что вовремя всё равно не начнут. Весь спектакль в зал подходили опоздавшие купцы, пробирались на свои, топча ноги дамам и громко отвечая на приветствия… смотрите фильм «О бедном гусаре». Но больше всего возмущала игра актёров, которые, стоя у рампы, завывали текст, воздевали руки и всё время вострили ухо к будке суфлёра… Никакой жизненной правды.
«Э-э-э» — сказали Константин Сергеевич с Владимиром Ивановичем и сели в ресторан пообедать. Этот исторический обед продолжался 18 часов. Объелись, конечно, сильно, но зато придумали театр нового типа, записывая каждую мысль, чтоб потом никто не рвал на груди рубаху: «Не говорил я этого!..» Как в воду глядели. Чувствовали две неординарные личности, что непременно скоро поцапаются, и каждый станет намекать, что именно он и есть отец-основатель передового театрального явления.
Но поначалу всё шло блестяще. С деньгами помог фабрикант Савва Морозов, и вскорости новый театр, названный «Художественным» начал представлять свои первые спектакли. Публика была потрясена многими, совершенно невиданными вещами. Самый настоящий шок вызвало то, что спектакли начинались секунду в секунду, а после третьего звонка в зал никого не пускали... И уже через несколько дней можно было видеть, как неслись по лужам к театру зрители, боясь опоздать, как немцы какие-нибудь. Занавес не поднимался, а раздёргивался… Актёры почувствовали к себе настоящее, человеческое отношение: светлые гримёрки, достойная зарплата, обращение на «вы»…
Но и требования к ним предъявлялись суровые, если не сказать жестокие. Представляете — в Художественном театре нельзя было опаздывать на репетиции и не знать текста… Но это ещё что — актёры сначала не поверили своим ушам, когда Станиславский потребовал, чтобы те на репетициях и на спектаклях были… трезвые. Каково? Я же говорю, настоящая театральная революция. Да, кабы только это. Основатели Художественного попытались искоренить глобальное — актёрские сплетни. Ну, тут у них, ясное дело, ничего не вышло, ибо замахнулись они на святое…
Но главным новаторством был подход к постановке спектаклей и работе актеров над ролями. Со сцены Художественного тетра на зрителей дохнула Жизнь, декорации и костюмы были подробными и практически настоящими. Над озером стояла луна, на лугу трещали цикады, а в камине горел настоящий огонь…
А вот чтобы и в актёрской игре дохнула Жизнь — вот тут Станиславский и Немирович-Данченко быстро во взглядах разошлись. Немирович-Данченко считал, что для того, чтобы актёр хорошо передал чувства героя, то он непременно должен в себе это чувство вызвать, а уж потом действовать — чувство заставит действовать правильно. Вот и сидела актриса, которой по ходу пьесы надлежало плакать, и растравляла себя воспоминаниями о тяжёлых минутах жизни. И оживал у неё в памяти эпизод, как однажды самый красивый мальчик во дворе при всех сказал, что у неё нос сливой… слёзы тут же появлялись, а Немерович с Данченко очень хвалили такую игру.
Но Станиславский на это ворчал: «На все чувства воспоминаний не напасёшься…» и предложил другой способ: сначала — действие, а чувство придёт само, если действуешь правильно.
Текст пьесы поначалу никто не учил, просто читали её и составляли по ней цепь событий, практически милицейский протокол. Милицейские протоколы, как известно, лишены эмоциональных оценок, а строго фиксируют произошедшее. Ну, например: «Утром 2 мая гражданин Козлов, находясь в лесу, распил с собакой спиртной напиток. И по предварительному сговору с ней совершил бандитское нападение на зайца с помощью тупого предмета (ружья). Найти труп зайца с целью надругаться за обедом, ему не удалось, поэтому гражданин, Козлов, надругавшись матом над собакой, скрылся с места преступления, а истекающего зайца нашли скауты, занимавшиеся в лесу юным натурализмом…» Я думаю, что режиссёры, желающие ставить спектакли по системе Станиславского должны носить пьесы постовым милиционерам для протоколирования.
Составив цепь событий, Станиславский говорил: «А теперь, господа актёры, давайте эти события проиграем. Никого не нужно изображать, будьте самими собой, говорите своими привычными словами, но помните, чего каждый из вас добивается (сквозное действие), вот и добивайтесь. Начали…»
Репетирующие располагаются на сцене, кому как удобно, и актёр Сидоров начинает своими словами, своей привычной интонацией: «Так, мужики. Вот я для чего вас собрал. Дружок у меня есть в столице, так он мне сейчас письмо прислал, что едет к нам проверяющий…» «Ни хрена себе!» — восклицает актёр Петров. «Да уж! Без бутылки не разберёшься, — чешет дрожащими руками актёр Иванов. — Делать-то что будем?..» «А ничего особенного, — спокойно держится Петров. — Сунем как всегда и поляну накроем…»
И тут Станиславский восклицает: «Стоп! НЕ ВЕРЮ! Начинаете, наигрывать, изображать. Давайте ещё раз обсудим, в каких условиях живут и действуют герои, т.е. каковы предлагаемые обстоятельства… Городок ваш маленький, паршивый, вы его весь разворовали, так? Так. Поверяющих из области боитесь? Нет, потому что они воруют больше вашего. А столичных ревизоров боитесь? Конечно, потому что вдруг попадётся который уже наворовался и теперь строит из себя честного… Обсудили это. Теперь снова обсуждаем: чего каждый из вас хочет и чего добивается… Играем снова…»
Так вот много раз актёры в данных предлагаемых обстоятельствах проигрывали события, добиваясь главной цели — сквозного действия — сплавить благополучно столичного ревизора. Ещё нужно было держать в уме своё главное жизненное хотение — сверхзадачу. Чего я хочу от жизни? Вкусно есть, сладко спать и безнаказанно воровать, воровать, воровать… — это и есть сверхзадача.
Когда Станиславский прекращал кричать: «НЕ ВЕРЮ!» — актёры, играя события, начинали ощущать самый настоящий страх, липкий всепоглощающий страх разоблачения и тюрьмы. Этот страх ослеплял, и тогда становилось понятным, объяснимым — почему все герои пьесы с такой лёгкостью сосульку, тряпку приняли за важного человека.
И вот, наконец, актёры получали на руки настоящий текст. Актёр Сидоров, который в процессе разыгрывания этюдов много раз испытал самые подлинные эмоции уже знал — как он произнесёт бессмертные слова: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор». И ведь произносил так естественно и органично, что зрители тут же забывали, что они в театре…
Конечно, со времён Станиславского театральная мысль ушла далеко вперёд, но безусловно, наш великий театральный реформатор дал ей самый сильный толчок, и это признаёт весь мир.
И вот что интересно, многие зрители сейчас, насмотревшись классических пьес, которые играются в современных костюмах и декорациях под клубную музыку, вдруг почувствовали непреодолимую тоску по боярским шубам, сюртукам, салопам и сверчку за печкой. В консервативнейший Малый театр не достать билетов, а в созданном Станиславским и Немировичем-Данченко МХАТе опять идёт «Горе от ума», поставленная самым классическим образом, строго по системе, о которой мы тут наговорили добрую тысячу слов.