Мы начинаем новую серию публикаций о загадках «Тропы» и Юрия Устинова подборкой отрывков из рассказов между песнями барда Владимира Ланцберга. Здесь много непонятного, недоговоренного. Ланцберг не расшифровывал, хотя многие концерты прошли уже в 90-х годах, когда говорить можно было открытым текстом все что угодно. Ланцберг сначала дружил с Устиновым, потом раздружился. Но он просто не умел ненавидеть — при множестве талантов, этого чувства ему дано не было.
Может быть, для кого-то из читателей именно целостное видение поэта, толерантного и очень тактичного по жизни человека представит оптимальный баланс, взвешенную гамму, сбалансированный спектр? Другие читатели выберут другое. Вы еще прочтете на нашем сайте прямые речи других людей: и любящих Устинова и ненавидящих его. Увы, мы не можем поручиться, что от называния вещей своими (иногда страшными) именами проблемы с идентификаторами «Юрий Устинов» и «Тропа» станут понятнее.
|
Концерт для скрипки с шарманкой
* * *
...после того, как я быстренько закончил детский сад, среднюю школу и политехнический институт, все это в городе Саратове, и быстренько лет восемь-девять поработал в электронном машиностроении, я так сказать сбился с пути истинного. Именно один из тех, кто меня сбил, был вот тот самый, упомянутый выше Юрий Устинов. Он меня втолкнул в детские клубы, и я влип, вот. Влип надолго и внештатно, потом штатно. Я этим занимался напрямую, вот, грубо говоря, еще два года назад, можно сказать ушел с последней вот такой работы. Ну правда ушел, но целый ряд проблем, которые тогда высветились передо мной и группой товарищей, наверно перед ними и мной в том числе, мы продолжаем сейчас как-то решать, занимаясь социальной психологией, какими-то новыми формами досуга, в частности касэпэшного там слетов и прочих. И этим занимаемся по сей день.
* * *
|
Капли по стеклам — азбукой нот,
Только июля все нет, да нет —
Дернемся сквозь буреломы былья, |
Как-то в марте — это был март 78-го года — я был в очередной раз в Москве по каким-то делам (то ли командировка, то ли просто так). Естественно, я забазировался у Юры Устинова. Это был такой старый дом на Новобасманной улице, его хорошо видно с площади трёх вокзалов — он похож на что-то такое немецкое.
Нам, как всегда, не хватало времени для того, чтобы обменяться какими-то новостями, соображениями и просто, как говорится, потереться друг о друга. И он сказал, что, вообще говоря, эту практику надо прекращать — надо взять и просто выгородить себе такой маленький огородик времени, чтобы побыть там вдвоём, без жён, без детей — вдвоем и всё.
«А как ты себе это представляешь?» — «Я мыслю себе палатку, пару спальников и подальше-подальше-подальше...» — «А где тут у нас бывает подальше?» — «Конечно, на Белом море, на Соловецких островах. Ты там был когда-нибудь?» — «Нет, — говорю, — не был». — «А хочешь?» —«Хочу». —«Ну, всё, условились. В июле берём отпуска, не берём никого и поедем туда вдвоём хотя бы на недельку, просто вот так». —«А что будем делать?» — «Отдыхать». —«Как отдыхать?» — «Ну, так, отдыхать». Я говорю: «Я не умею отдыхать». Он говорит: «Я тоже не умею. Давай вместе учиться». Ну, решили, что мы поедем учиться.
* * *
А у Юрки была скрипка его деда, которую он иногда брал в руки и что-то на ней пытался изображать. Эта процедура была совершенно такая тайная. Он мало перед кем это делал, но скрипка была его любимым инструментом, причём не только любимым, а одним из немногих, на которых он не умел играть, а только мечтал. И очень многие свои песни он видел в скрипке.
* * *
В общем, я не знаю, кто кошан: то ли это сам Устинов, то ли это какой-то опосредованный вариант. Знаете, как в японских фирмах ставят объёмные изображения главы фирмы и кладут рядом палку, и можно брать эту дубинку и вкладывать свои чувства в это изображение хозяина — ну, чтобы живого не калечить. Может быть, это был такой вариант кошана, в который можно было вкладывать свои чувства, не касаясь реального объекта, к которому я тогда питал совершенно безоблачное расположение этих самых чувств.
Дёрнуть [на Соловки] — мы не дёрнули, а просто окончилось тем, что он подарил мне туристскую карту-схему Соловецких островов. Просто, может быть, в знак того, что... чёрт его знает.
* * *
Я вернулся к себе домой в Саратов и, помнится, сидя на своём штатном месте в своём родном КБ, придумал все эти слова. А может быть, не в КБ, а может, в троллейбусе, а может, ещё где-то, а может, везде подряд — чтобы написать такие восемь строчек, мне нужно иногда затратить несколько дней.
Вот я написал, весь радостный из себя, что мы доживём, что мы поедем, и на этом кончилось, потому что больше моего оптимистического азарта ни на что не хватило. Оптимистического хватает на очень мало.
Потом получилось так, что закрутилась такая шарманка вокруг Юры, которая по тем временам могла кончиться только очень грустно, что и произошло. И вышибло его из реальной действительности года на полтора. И то, что творилось со мной эти пару лет, всё было связано с этими делами, где мы пытались как-то участвовать и помочь — бесполезно, но настырно. Все песни, которые тогда появлялись, касались либо его, либо каких-то людей, с ним связанных. Это была огромная такая марафонская песенная эпопея, жуткий совершенно цикл. И вот «Кошачий вальс» был, наверное, одним из первых в этом цикле, когда еще все было безоблачно, точнее, начиналось тогда. Эти слова, первый куплет — это был март 78-го года.
А потом, в мае, я узнал, что вся эта история раскрутилась. Что несколько человек, ему завидовавших, собрались вместе и начали какие-то активные действия против него. Я оказался в этом всём. Конечно, июль наш полетел к чертям и тогда, и еще на следующий год. Да, а начиналась эта бодяга, оказывается, тогда же, в марте, этими людьми.
* * *
Это вот Юрка уже лечился, а у них был поход в наши края, и они после похода встали на каменном карьере, это несколько минут езды от Туапсе десятым автобусом, и я после работы, у меня работа тогда кончалась в десять вечера, сбегал к ним на карьер, и где-то уже ближе к полночи полз в темноте по тропе, где-то вслепую нащупывал их... Они там стояли дня четыре. И вот однажды я приполз туда. Что-то мне не спалось. Сперва я балдел в гамаке, который Андрюха Веселовский по кличке «Гадёныш» повесил себе, пытался уснуть, не уснул, достал какой-то конверт почтовый, у меня бумаги не было. Илья Ефимыч принёс мне ручку, достал где-то. И я ему был так благодарен за эту ручку, что песенку ему и подарил. Но дело не только в этом, а дело в том, что когда был суд так называемый... В перерыве этого суда мы держали Андрюшу. А он рвался чуть не с кулаками к эксперту и говорил: «Ну вы же сами говорите в кулуарах, что всё это липа — ваше заключение. Чего же вы не скажете этого прилюдно?» А мы его держали и оттаскивали. Такая картинка была. Он тогда в седьмом классе был, а тут уже после восьмого...
А где-то за пару месяцев до этого был слёт в Яхроме туристский, где ребята работали комендантским взводом. Юры там не было, да и не должно было быть. Мы с ним и с Михой Михиным потихонечку приехали. Поставили палатку там в кустах. Миха повёл меня к ребятам, я с ними попрощался. Это было перед переездом моим в Туапсе — я думал, что теперь смогу их реже видеть, потому что Саратов ближе, Туапсе дальше и т.д. Правда, потом оказалось, что я всё равно их видел довольно часто, но всё равно приехал попрощаться с ними. А директриса Иркина увидела меня, и догадалась, что он тоже где-то здесь, и она потом выделила нам машину грузовую, чтобы мы могли обратно до станции быстрее, чтобы можно было подольше с ребятами поконтачить. Она очень хорошо к Юрке относилась. Сколько могла, до последнего его на работе держала, защищала как могла. Сели мы в машину с ним — Гадёныш, Женька Эглит... А провожать нас вышел Макс Хворостенко [Игнатенко] — он тогда фактически вёл эту группу. Помахал нам рукой.
* * *
...дело касалось одного очень хорошего человека, пишущего песни. Я его очень люблю и песни его тоже. И получилось так, что этот человек в свое время оказался в Саратове как раз весной 1979 года, когда крутилось вышеупомянутое колесо Юркиной истории, и каждый из нас пытался хоть что-нибудь сделать, что мог. Одни писали в инстанции, другие пытались просто быть рядом. Тем более, что были третьи, которые отходили в сторону,- их было очень много. И были четвертые, которые находились по другую сторону этих событий, по противоположную.
И когда я узнал, что этот человек будет возвращаться к себе в Новосибирск через Москву, я ему сказал: «Ты зайди на Новобасманную, там сейчас очень хреново. Там сейчас даже побыть — очень много значит». Тут между нами встрял еще один человек и сказал: «Не впутывай его в это грязное дело». Короче, наложил свой запрет.
И вот наш товарищ пронесся к себе в Новосибирск мимо Новобасманной. И когда я узнал, что он так пронесся мимо, мне стало очень жаль. Я подумал: «Вот и еще одного очень хорошего человека мы потеряли. И этот решил не впутываться».
И я послал ему письмо вот такого содержания:
А путь твой все мимо, так прям и упрям —
Ни лишнего шага, ни вздоха!
Как было легко улыбаться друзьям,
Покуда жилось им неплохо!
Надо сказать, что человек этот был очень чувствительным. Это была юная девушка. И, получив мое письмо, она наскребла какие-то непонятные финансы — она была студенткой тогда, если я не ошибаюсь,- и ломанулась-таки в Москву, пришла на Новобасманную и там занималась фактически тем, что просто провела день, прикуривая сигарету от сигареты. Больше ни на что она не была способна. И уехала к себе в Новосибирск.
...мне сказали, что вот эта моя записка произвела совершенно бурное действие, что там все пишущие средства на ней расплылись из-за мокрой реакции... И вот этот приезд в Москву, такой совершенно героический, он меня, конечно, потряс. И я понял, что нет, вот этого человека никак нельзя терять, надо туда каким-то образом добраться и выяснить отношения.
И вот в полночь на той квартире, где я находился, вдруг она появляется, и возникает такой разговор. Жуткий такой разговор, очень такой кровавый. «Вот, ты веришь каким-то сухим фактам, а в человека не веришь!» На что я отвечаю: «Ну, а как мне верить человеку, если человеку говоришь: «Федя, надо»,- а человек уплывает куда-то в сторону, и непонятно, на что же вообще можно надеяться и рассчитывать»... И всё такое прочее. Вот такой жуткий был разговор.
О вере надо сказать особо. Была у нас одна общая подруга, её звали Вера. И она оказалась с той стороны. Причем это было приятное исключение в том смысле, что я совершенно нисколько не сомневался, что это единственный человек, который не преследует во всей этой истории никаких корыстных замыслов, а просто поверил. Точно так же, как мне, не имея никаких аргументов, пришлось выбирать, на чью из позиций двух моих близких друзей становиться. Просто на одной вере, наудачу. Так, видимо, и ей пришлось, и она выбрала другого из этой пары. Устинов и еще один человек, наш общий друг... Ну, и неважно, в общем-то, чья вера оказалась дурой, её или моя...
|
Пир. Чума. Упоенье. Нега.
Щам вчерашним и лапоть — мера,
Остается как будто мелочь: |
Ослепительна дура-вера.
Обалденье! Холера!! Бал!!!
Лишь девчонки стоят в сторонке,
Сплетню голую теребя.
Факты любят одни подонки,
Чистоплюи — самих себя.
Ну, это осколки того разговора накануне.
Остается как будто мелочь:
Непонятно лишь ни фига,
Как из лучшего друга сделать
Компетентнейшего врага.
А ведь французы не зря говорят: «Предают свои».
Говорят, это адски просто:
Был бы друг, вся собака в нем...
...Между тифом и черной оспой
Мы бокалы свои столкнем!
* * *
— А чем занимается в Туапсе Юра Устинов, как он живёт?»
— Живёт он хорошо. Он работает на турбазе, это, в общем-то, его специальность, и, по-моему, у него всё складывается удачно. Чувствует он себя хорошо. Он в этих краях туапсинских родился и, когда туда переехал, начал говорить, что наконец-то он приходит домой, чувствуя, что он приходит домой. Написал за эту осень огромное количество песен, я даже все не могу упомнить.
* * *
Ещё одна песня, которую я сегодня не пел и которой народ не слышал, вышла из нашей вечной перепалки с Юрием Михайловичем Устиновым, в которой каждый из нас старается придумать чего-нибудь пообиднее для другого. Когда он мне:
Что за звуки, что за песни, что за речи там?
И что за рожи?
Сонатина для зелёного кузнечика?
Себе дороже.
Мороз по коже...
Генералы, рядовые,
растоптали, поплясали, раздавили,
растворяется, дрожа,
в росах скрипкина душа...
Хорошо бы вместе,
да моя на месте.
Такая вот была песенка, мотива не знаю. То у меня была «Сонатина для зелёного кузнечика», то у него была ещё какая-то херня, пардон... А потом, значит, вот. Это самое обидное, что было пока. Последнее слово пока осталось за мной, больше я не слышал.
* * *
Ну, вот тут такая просьба ужасная сложная: «Володя, расскажите о «Венке сонетов», прочтите что-нибудь оттуда». Ну, вдвойне сложная вот почему. Я совсем недавно... ну, где-то так не очень недавно, осенью, — проговорился своим ребятишкам в клубе, что вот... Ну, как-то речь зашла об одном человеке, нашем общем знакомом, и я так проговорился о том, что у меня даже была этому человеку посвящена серия такая стихотворений, ну, под общим таким названием «Венок сонетов». Ну вот вы знаете, что это за форма такая, довольно интересная, вообще, форма, вот. Я когда почему-то... я ощутил желание написать именно так вот, именно венком ему, вот, и было очень интересно писать даже. Вот они меня очень долго заставляли, значит, этот венок вспоминать. Я всё ссылался на то, что под рукой нет этих черновиков, и так я не помню. Действительно, это было очень давно, почти десять лет назад, вот, в 77-м году он был написан, тоже зимой-весной. Ну, и я всё отговаривался-отговаривался, наконец они меня буквально прижали, заставили найти эти черновики. Я минут 40 всё это читал. Дело в том, что этот «Венок» — он таким образом построен: значит, после стихотворения, после сонета идёт песенка этого человека, того человека, к которому этот «Венок» обращён, вот. Стихотворение и песенка, моё стихотворение — его песни. И так, значит, 15 сонетов и 15 его песен, а сонеты сами касаются его жизни, его вот этих песен некоторых, его... его друзей, его, там, событий каких-то разных... И вот я когда им, этим ребятам, читал всё это, я ещё раз понял, причем, знаете, здорово понял, насколько это было плохо написано, и читал через силу, и потом не знал, куда деваться от стыда. Вот. Поэтому мне было бы сейчас не менее сложно это всё прочесть здесь. А тем более ну просто даже не понимаю, как можно, скажем, 2-3 прочесть, а остальные не читать,- они как-то взаимосвязаны. Поэтому я всё-таки, наверное, воздержусь от этого. Но когда-то я с ним даже... даже выступал, рисковал.
* * *
С Юрой Устиновым я последний раз общался 15 марта 1992 года. Он, видимо, решил, что нам хватит, и я его больше не тревожил. Я примерно себе представляю, где его найти и что с ним происходит, но, честно говоря, после 1979 года мне не очень интересно то, чем он занимается. Я считаю его одним их самых больших своих учителей — и в том, что и как нужно делать с детьми, и в том, чего и как не нужно делать. Я ему очень благодарен за то, что он показал, каковы вообще возможности детей и педагогики в принципе. Но наши пути и наши, я бы сказал, нравственные дорожки очень круто разошлись. И сколько-то времени мы поддерживали контакты, пытаясь друг другу помогать, потом перестали... Безусловно, он остаётся одним из любимых моих бардов. Вот, пожалуй, и всё.
Использованы материалы из архивов: А. и М. Левитанов, С, Курчева (Питер), Д. Рогаткина (Петрозаводск), Одесского КСП, фестиваля КСП «Второй канал». Расшифровка аудиозаписей и первичная подготовка к публикации членов сообщества «Второй канал»: С.Евкович, М. Шлеймович, В.Бекелевой, Д.Рогаткина, А. и М. Левитанов, Т. Черкасской.