Другими словами

Ну вот, дорогой читатель, Вы и познакомились с большей частью материалов нашего журнала. Перед Вами мелькнули некоторые штрихи к портрету подростка, некоторые мнения и советы, зарисовки и размышления неравнодушных к судьбам современных подростков людей. Завершая номер, нам бы хотелось обо всем этом сказать еще раз, но только «другими словами» — на языке художественных образов.

Владимир ШУЛЬМАН,
С.-Петербург

Учился в очень хорошей школе у очень хорошей учительницы — Алтаржевской Ирины Дмитриевны (теперь Демаковой, а по известному большой части страны сокращению — ИДД). Ей и посвящается повесть, так как память о школьных годах запечатлелась на всю жизнь.

ПИКНИК

«Оно» было приблизительно во столько же раз больше меня, во сколько раз среднестатистический щенок таксы меньше среднестатистического ученика девятого класса. Когда «Оно» появилось перед нами, мы испытали такой страх, что Люська, как мне кажется, сразу потеряла сознзние, а я сначала еще нем держался, но, когда «Оно» подняло меня на высоту _ его роста и перебросило мои кости с руки на руку, я последовал за Люськой, то есть тоже потерял сознание. Мимоходом замечу, что потерять сознание — это не так уж и страшно: просто чуть-чуть закружится голова, ваше тело обмякнет и потом все пропадает, даже страх, и вы уже не знаете, хорошо вам или плохо, жарко или холодно и вообще, что с вами происходит. Остается только воспоминание о приятных и очень необычных ощущениях при переходе отсюда туда. Что стало с Женькой и другими одноклассниками я, простите меня, не успел заметить.

А начиналось-то все как-то совсем уж просто и безобидно, я бы даже сказал — буднично. Решили мы всем классом, точнее самой активной его частью, махнуть куда-нибудь на выходной. Ну, и махнули. Я с гитарой и с тайной мыслью о Люське, Женька с бутылкой и тоже с тайной мыслью о Люське. Это не ревность, а констатация очевидного факта. Нас собралось много, человек пятнадцать, и среди всех только мы с Женькой были друзьями. Остальные были просто очень хорошими товарищами.

На такие пикники мы всегда брали с собой Ирину. Так мы называли нашу химичку, Ирину Дмитриевну. Она была нормальная училка, без особых комплексов. Мы любили ее. С ней было легко и как-то тепло. Не нарушая субординации, она умудрялась крутиться между нами, знать все наши сокровенности, и быть, так сказать, своей девчонкой. Она не устраивала истерик по поводу поведения, курения, алкоголя и любви, но превращалась просто в нейтронное оружие, когда один или несколько из перечисленных компонентов у кого-нибудь из нас вдруг зашкаливал и принимал нездоровые формы. Вернуть утраченное доверие и вновь заслужить ее расположение было ужасно трудно.

— Вы, Сережа, — ледяным тоном говорила она как-то одному из нас, — неплохой парень, очень неплохой. Вы мне даже симпатичны. Но я Вас очень прошу, в ближайший месяц попробуйте не иметь ко мне никаких вопросов. Мне будет плохо. Уроки можете не учить, я Вас спрашивать и проверять Ваши работы все равно не буду. Сегодня, Сережа, шестнадцатое октября, — и пошла. Это она случайно услышала, как Сережа назвал «гадиной» одноклассницу. Мы боялись и не любили, когда она начинала разговаривать с нами на «Вы» с большой буквы. Помню, как ужасно было Сереге в течение того месяца, как он страдал и как ошалело учил химию. Просто жалко было смотреть. За год, прошедший с тех пор, у него решился вопрос с профориентацией и, похоже, семейный. Он теперь у нас самый мудрый в области химии, а его отношения с «гадиной» такие, что никто из нас не сомневается, кого каждый из них выберет себе в супруги. А о том, что он не пропускал ни 1 одного классного мероприятия К с участием Ирины, и говорить» не стоит.

Из этого происшествия с Серегой получился еще и казус. К Тамарке, которую он обозвал, прилипло прозвище «гадина». Прилипло — не отдерешь. Никто не хотел ее обижать, просто как-то так вышло. Она это понимает и принимает все, как есть. Видимо, при первых пересказах этой истории, проще и короче было сказать «из-за гадины», чем «из-за той Тамарки, которую Серега обозвал гадиной». У нас в классе теперь праздник всякий раз, когда кто-нибудь умудряется придумать что-нибудь уменьшительно-ласкательное от этого неласкового прозвища. И все бегут в первую очередь к Тамарке, доложить ей о лингвистической находке. Не привожу все наши варианты, так как это интимное дело нашего класса, да и не хочу лишать вас удовольствия попробовать самостоятельно.

Вот такая у нас училка! И вообще-то, когда мы говорим, что собрались на пикник и решили взять ее с собой, то, скорее всего, это она все придумывала и организовывала, а потом как-то так незаметно выносила себя за скобки и с благодарностью и радостью принимала наше приглашение.

Хочу обратить ваше внимание на то, что, если бы Люська не поехала, то и я ни за что не поехал бы. И это понятно.

В электричке я пожирал ее глазами, но она не пожиралась и не обращала на меня ни малейшего внимания. Женька Громов завладел пространством вокруг нее и так ей что-то рассказывал, что она не видела никого и ничего, кроме могучей Женьки-ной фигуры. Наблюдать такое было не очень приятно, но в этом вопросе я привык довольствоваться малым, и было достаточно просто видеть ее. Не без некоторого злорадства я заметил, что Люська не очень-то внимательно его слушала, была как-то рассеяна и как будто чем-то озабочена. Недавно я понял, что превратился в Люськин барометр. Она об этом, конечно, ничего не знает, но малейшее изменение в ней моментально случается и со мной. Вот и сейчас, ее озабоченность тут же перескочила ко мне, и пришлось срочно соображать, чем же это таким я теперь озабочен.

В последнее время присущая мне примерно с пятого класса симпатия к Люське стала неуправляемо возрастать, грозя вытеснить из моей жизни все, кроме упомянутой выше симпатии. Сначала это досаждало, и я пытался отмахнуться, но теперь процесс зашел слишком далеко и не только не тревожит, но даже приятен. Обидно только, что в результате бурного развития этого процесса в осадок выпала моя собственная робость. Очень похоже, что осадок нерастворимый. Появилась навязчивая идея зачем-то побыть с Люськой наедине. Не знаю, что я ей скажу, о чем мы будем разговаривать и что будем делать, но хочется ужасно.

Вот Женька — он совсем не робкий, мягко выражаясь... При выходе из вагона я хотел подать Люське руку, ну, чтобы она не попала в пространство между перроном и вагоном. Мама говорила, что настоящий мужчина должен так делать, но, видимо, Женькина мама говорила то же самое Женьке, и помочь даме при выходе я не смог: сначала немного постеснялся, а потом уже не успел — Женькина фигура в очередной раз все перегородила и послужила Люське опорой при пересечении опасной зоны. Он, конечно, для роли опоры подходит прекрасно, признаю безоговорочно. Но как можно быть таким большим и несвоевременным, не понимаю! Когда нужен — не найдешь, в остальное время — не обойдешь. Но тут уж ничего не поделаешь — не бросать же его под электричку, друг все-таки. Я вам потом еще про него расскажу. Он мой настоящий друг. Это не то, что «дай списать математику». Но сейчас не о нем. Мои планы прикоснуться к Люськиной руке порушились под ноги Женьке и скатились в пространство между вагоном и перроном. Я не сильно паниковал, но все-таки было неприятно. Женька, паразит, как-то слишком часто загораживает не то, что нужно загораживать. Это не ревность, а констатация очевидного факта.

Ну, в общем, в лесу-то мы все-таки оказались. Ребята набросились на погибшие экземпляры местной флоры с целью добыть топливо для костра, девчонки разгребали содержимое пакетов и сумок с провизией и мебелью (мебелью мы называли под-: стилки под наши ягодицы). За время знакомства с Ириной мы научились всяким лесным премудростям так, что они практически не отнимали время от основного процесса. А основное было посидеть, попеть, пожевать и поболтать у костра. У костра было уютно и тепло. Тепло не от огня, а от нас, от каждого каждому. Беседы вперемежку с песнями и разговорами на темы, не упомянутые в школьных программах, -это было наше любимое лесное лакомство; оно нас притягивало, завораживало и не отпускало долго еще после возвращения в город.

Ирина знала, что мальчишки позволяли себе тайком, в кустах приговорить чуть-чуть винца, но никогда на нас за это не наезжала. Мы знали, что она знает и не делает из этого проблемы, но понимали ту грань, за которой начиналось свинство. А у нее на свинство была очень тяжелая форма аллергии, и мы берегли ее и себя от приступов этой болезни.

У костра Женька почему-то пристроился возле Ирины. Обычно он прилипал к Люське и никто не мог его сдвинуть с занятого места. А я, как всегда, нашел местечко с таким расчетом, чтобы Люська была напротив меня, так логичнее: не свернешь шею.

— Люсь! Добеги вон до той сосны. Видишь, там моя сумка? Принеси, пожалуйста. Я кое-что приготовила для нас всех. Только осторожно, не поколоти! — попросила Ирина Люську. Люська пошла, потому — что просьба была обращена к ней. Мы с Женькой сорвались по той же «причине. Помочь Ирине или Люське — это у нас святое, тут мы с Женькой бескомпромиссно соревнуемся. Узнать, что Ирина приготовила для всех нас, так и не довелось. Перед нами возникло «Оно».

«Оно» было во столько же раз больше меня, во сколько раз среднестатистическая такса меньше среднестатистического ученика девятого класса. Когда «Оно» появилось перед нами, мы испытали такой страх, что Люська сразу потеряла сознание, а я сначала еще немного держался, но когда «Оно», подняв меня на высоту своего роста, перебросило все мои килограммы легко и непринужденно с руки на руку, я последовал за Люськой, то есть потерял сознание. Что стало с Женькой и другими ребятами, я разглядеть не успел.

ТЮРЬМА

Очухавшись, сразу всё вспомнил и стал перебирать в мыслях, кто бы мог устроить нам такую засаду. Никого и ничего не найдя, я вдруг вспомнил о себе и ужаснулся. Во-первых, выяснилось, что я лежу на полу, замотанный в вонюче-колючую то ли подстилку, то ли сильно изношенный ковер, во-вторых, я понял, что на мне нет никакой одежды. Тут я подумал о Люське. Перспектива оказаться перед ней в таком виде настолько ошарашила меня, что я окончательно вернулся в этот мир и понял, что надо действовать. Нужно найти одежду, Люську, Женьку и других ребят, понять где мы, у кого, договориться о возвращении домой и так далее.

Я огляделся. Помещение, в котором я материализовался из небытия, было очень странным. Это была комната без окон, без дверей и без потолка. Сквозь проем на месте потолка было видно, что она находится в значительно большем помещении, напоминавшем своими размерами и светильниками дворец спорта. Выйти в этот «дворец» я мог только через потолочный проем. Верхний край стены отстоял от пальцев вытянутых вверх рук на расстояние, которое не стыдно сравнить с мировым рекордом по прыжкам в высоту. Но охота пуще неволи. И я начал действовать. Совершенно неодетый*, тыкался я во все углы этой, с позволения сказать, комнаты, прыгал на стены и через не очень большой промежуток времени уже был готов выть от тоски и безысходности. Я то пытался расковырять стены, то придумывал способы вскарабкаться на стенку моей тюрьмы, то вновь и вновь начинал поиски и попытки изготовить хоть какую-нибудь одежду. Кончилось все это очень плохо: с одеждой не получилось, стены не расковыривались, выбраться я не смог. Выдернуть нити из ковра и сделать из них веревку не имело смысла, так как веревку было не за что привязать, не к чему прицепить и не на что накинуть. Моя шея — не в счет. Я уж не говорю о том, что ковер не захотел расставаться со своими нитками, как я его ни уговаривал. Никогда еще не попадал я в столь дурацкое положение. После нескольких часов борьбы за свободу я сдался. Но беды, как вы знаете, не ходят поодиночке, и следующая приключилась без всяких задержек.

Не знаю даже, как и рассказывать. Ну, в общем, пора было выйти в туалет. Сначала я носился из угла в угол, по дороге ругая своих тюремщиков. Потом бросился на подстилку и горько расплакался. Стало так жалко себя, так жалко, что даже о Люське я не вспоминал минут пятнадцать-двадцать. Потом терпеть стало невмоготу, и я был вынужден выбрать самый дальний от подстилки угол и в нем избавиться от всех проблем. Я практически сгорел от стыда перед собой, перед людьми, которые, как мне казалось, вот-вот должны были появиться, и самое невыносимое перед Люськой, а вдруг и она придет вместе с ними. Какой-то кошмар! Я опять разрыдался. Отец всегда строго запрещал мне плакать и говорил, что от плача боль не проходит, и проблемы не решаются. Но он не учел случай, когда они, эти самые проблемы, совсем, абсолютно не решаются.

Слезы помогли, я чуть-чуть успокоился, и рыдания перешли незаметно в протяжные всхлипывания, с элементами подвывания.

— Сидит на подстилке неодетый юноша и тихо хнычет, размазывая по лицу слезы и сопли...

Похоже, это я уже сам с собой с горя заговорил. Нет! Пора прекращать эти всхлипы-хрипы. Нужно подумать, нужно очень сильно подумать и что-нибудь придумать. Но что?

Почему-то вспомнилась вдруг школа, уроки. Наш классный клоун Игорь Веселый. Не думайте — это не прозвище. Весёлый — это действительно его настоящая фамилия. Да и не клоун он вовсе. Просто с ним всегда весело. У него и лицо смешное, и шутит он очень смешно, и весь он очень-очень соответствует своей фамилии. Анекдоты в его исполнении -это надо слышать. Мама говорит, что он похож на французского актера Фернанделя.

Вспомнив о маме, я опять разрыдался, но в этот раз рыдания не получились облегчающими. Я плакал как-то остервенело-сердито, почти без слез, и очень бы не повезло тому, кто оказался бы около меня в этот момент. Захотелось срочно получить доступ к виновнику всех моих бед, и мне вспомнилось «Оно», моё похититель. Я так назвал это существо потому, что не смог, ввиду краткости нашего знакомства, определить его пол, если он у него был.

Судя по освещенности, на улице начало смеркаться. В голове не осталось ни единой мысли. Все было обдумано-передумано, но ничего не было придумано. Страх перед предстоящей встречей с хозяевами «дворца спорта» уже сменился безразличием и каким-то ожесточением. Я больше не предпринимал попыток вырваться из плена. Проклятия в свой адрес за забытые дома часы, были выучены наизусть, и больше повторять их не имело никакого смысла. Нарыдавшись, наплакавшись, напереживавшись, обдумавшись до потери пульса, обломав ногти о стены моей тюрьмы, я истратил имевшийся во мне запас отчаяния и начал теперь тратить запасы безразличия. Подумалось, а как будет интересно, если никто и никогда сюда не придет. Мелькнуло несколько забавных мыслей о собственном скелете. Я улегся на спину и стал через отсутствующий потолок моей тюрьмы разглядывать нелепо-вычурный потолок «дворца спорта» и не горящие на нем светильники. Как-то равнодушно-медленно меня озарило, и я вдруг понял, что означает выражение «до лампочки». На пятерку отвечу, если дотяну до ближайшего урока. Высокоинтеллектуальный труд по разглядыванию потолка привел меня в состояние сонливости, и я стал подрёмывать. Занимаясь этим, я, конечно же, проспал приход хозяев.

ХОЗЯЕВА

Не пойму только, как можно было проспать их приход! Все, что они делали, сопровождалось таким грохотом, что, как говорит моя бабушка, и покойник поднялся бы. А я вот не поднялся. Это послужило косвенным доказательством того, что мне еще рано записываться в клуб юных любителей просыпаться от такого грохота.

Открыв в очередной раз глаза, я понял, что кто-то зажег свет. Был слышен упомянутый мною грохот, и чувствовалось, что нас здесь уже несколько. Облюбованный мною светильник горел, но не был виден. Что-то его загораживало. Глаза, привыкнув к новой обстановке, рассмотрели такое, что нужно было срочно терять сознание. Но то ли я слишком долго спал и очень хорошо отдохнул, то ли еще что, но сознание не стало покидать меня в эту трудную минуту и, видимо, решило принять бой вместе со мной.

Сквозь потолок на меня уставилось «оно» — моё похититель или его родственник. «Оно» не смотрело, а тупо уставилось на меня и ничего не делало. И я, как загипнотизированный, смотрел на него, не отрываясь. Невзирая на то, что я, совсем не одетый и ничем не прикрытый, лежал перед ним на спине, и такое положение никак не соответствовало ни моему воспитанию, ни моему желанию, я все равно продолжал лежать не шевелясь, так сказать, окостенел, то есть ни одна косточка не хотела поменять свое положение относительно других косточек. Наконец-то я понял, какое состояние называется ужасом, и что при этом испытывает человек. Могу ответить на пятерку, если доживу до ближайшего урока.

«Оно» протянуло ко мне одну из частей своего тела, которую я условно назвал бы рукой, и попыталось пошевелить меня. Это прикосновение назвать нежным или ласкающим было трудно, но и боли оно не причинило. Тело отреагировало на эту ласку, как бревно. Оно перевалилось на бок и застыло в новой позе. Повернулась только голова, причем таким образом, чтобы не потерять из виду ласкающего. А ласкающий, видимо, очень обрадовался тому, что хотя бы одна деталь моего тела может двигаться относительно другой, и издал какой-то звук. Это было слово или просто междометие, понять не сумел, но организм, неожиданно ожил и унес меня быстро-быстро в тот угол комнаты, который ему, моему организму, показался менее опасным. Я, надо признаться, в этом всем не поучаствовал, просто не успел.

«Оно» не ожидало от меня такой прыти и от удивления произнесло еще что-то... Уносить мое тело было уже некуда, и организм, видимо, тоже окостенел и мы все четверо — я, мое тело, мой организм и мое сознание — остались в углу и стали ждать своей участи. Возникшее в моей комнате оживление не осталось незамеченным. В потолочном проеме появилось еще одно «Оно», и они стали что-то друг другу говорить. Привыкнуть к их голосам было очень трудно, а слушать просто страшно. Недаром организм сорвал мое тело с места. Он просто побоялся быть раздавленным звуковой волной.

Было очевидно, что их беседа напрямую касается моей судьбы.

— Интересно, а не едят ли они человеческих юношей? — загадочно-медленно проплыл мимо меня риторический вопрос.

Я подумал о Люське, и вопрос не едят ли они и девушек той же породы, стал актуальным и очень важным для меня. Как же невыносимо быть в такой абсолютной зависимости от кого-то. Похоже, что раньше я никогда не обдумывал перспективу стать чьим-то обедом или ужином. Были, кажется, какие-то книги или статьи про дикие африканские племена, читал, помню, но даже намека на ужас не испытывал. Не то что теперь.

Их беседа затянулась. А мне не терпелось узнать, что же будет дальше. И неожиданно меня словно прорвало. Какая муха меня укусила — не знаю. Я стал орать. Я стал орать на них с таким остервенением, что мой голос мог вырваться из меня и больше никогда не вернуться. Так истошно орет мой таксёнок Мартин на сенбернаров, овчарок и других страшных собак, когда ему кажется, что он и есть тот последний бастион, за которым прекращается жизнь и свобода его и хозяев. Я считал своим долгом проорать им в лицо все наболевшее и пережитое. Не все слова из сказанных мною достойнь появиться в напечатанном виде, но я их сказал. Я выплеснул им в лицо все. Я отомстил этими словами и за себя, и за Люську, и за Женьку с Ириной, и за весь наш класс.

Голос от столь бурного использования вдруг сорвался и почти пропал. Заканчивал я свою пламенную речь в почти полной тишине, только неразборчивое бульканье и шипение вырывались из моего горла. Я орал уже почти молча, и мои слушатели замолкли, ошарашенные экспрессией моего выступления. Но, как ни странно, последствий никаких не наступило. Свободы мне не предоставили, Люську, видимо, тоже не отпустили, не изменилась также судьба остальных моих одноклассников. Аплодисментов не было. Новые хозяева просто повернулись и ушли. Ушли, не проронив ни слова. Похоже, им было необходимо обсудить мое выступление и принять по нему какие-то решения. Откуда-то из глубин «спортзала» послышалось гудение их беседы. Жалко, что я не знал их язык...

Развязка наступила неожиданно.

ПОЗНАКОМИЛИСЬ!..

Сначала возник большой шум и по его характеру я догадался, что кто-то еще пришел. Этот кто-то был явно начальником у них. В его голосе чувствовалась властность. Он говорил, делая большие паузы между словами:

— Гу! Дудор боды дододы! Они ему услужливо отвечали:

— У тю-тю тю-тю.

Разговор длился недолго и я услышал, что они, но уже втроем, идут ко мне. Я почти не боялся. Ну, подумаешь, съедят. Пока третьего еще не было дома, я обдумывал, как это будет происходить и пытался определить продолжительность и интенсивность болевых ощущений при разных вариантах приготовления ужина — от сырого до поджаренного на вертеле. Но моим надеждам быть сожранным у них на ужине не суждено было сбыться.

Третий, увидев меня, не пойми чего изобразил на той части своего тела, которую я условно назвал бы лицом, и наклонился надо мной. Лучше бы меня сожрали! От него пахло так, как будто он не чистил зубы ни разу со дня своего рождения. Я чуть не потерял сознание и почему-то подумал, что было бы неплохо, чтобы меня хоть немного покормили перед съедением. У цивилизованных народов принято исполнять последнюю волю умирающего или приговоренного к съедению. Похоже, мои мысли и переживания его не волновали. Он попытался схватить меня за кожу спины и за неё приподнять мое тело. Я взвыл от боли и унесся в другой угол. Он видимо понял, что как щенка или кошку меня не поднять и просто обхватил меня за талию. Начался мой второй полет. Первый, как вы помните, завершился полной потерей сознания. Второй... Боже мой, что он сотворил со мной! Свершилось такое, что было намного ужаснее предполагавшегося поедания юноши на ужин. Он со всего маху воткнул меня носом в то место, где у меня был туалет.

Так вот оно что!.. На меня снизошло озарение. Они меня взяли, как щенка, или как еще какое-нибудь домашнее животное. И теперь начался процесс приучения к порядку и дрессура. Если вам, видите ли, неприятно читать про такое, то вы все равно читайте. Мне, думаете, приятно было?! Читайте, и вам откроются глубины моего характера!

Я орал и сопротивлялся, умолял пожрать меня на ужин, но не подвергать столь варварскому воспитанию. Тщетно. Он был груб, жесток и глух. Не боясь повредить мое лицо, он тщательно размазал содержимое угла по полу. Сделав свое дело он швырнул меня на подстилку и ушел. Оставшиеся двое склонились надо мной, и, видимо, каждый из них думал, что бы еще такое можно было сделать при помощи моего лица. Вы, конечно, понимаете мое состояние. Не буду даже говорить.

То из двоих, которое было побольше, что-то сказало тому, что поменьше, и начался мой очередной полет. «Оно» взяло меня в руку как-то нежно и заботливо, как бы' боясь повредить, и куда-то понесло. Мне показалось, что меня жалеют. Я тут же, на лету, придумал называть того грубого папой, того, что меня нес — дочкой, а оставшуюся, средних размеров, -мамой. Такое распределение ролей, конечно же, условно. Я даже не понимал, кто из них какого пола. В семье я у них или на работе: может быть, они вовсе не родственники, а просто сослуживцы. Но оказаться в семье вроде бы предпочтительнее, поэтому я и раздал им семейные роли.

Несмотря на ужасные ощущения и терзавший меня запах после тыканья носом в... содержимое угла, я, как разумное существо, не потерял способности наблюдать и соображать. Увидев снаружи мою «комнату», я по картинке с внешней стороны догадался, что это была просто коробка из-под телевизора. Ужаснувшись размерам их телевизоров, заодно пронаблюдал, как та, которая получила от меня роль мамы, легко взяла эту коробку и понесла на выброс. А дочка принесла меня в их ванную комнату и поставила в корыто размером с грузовик. Было ясно, что она хотела помыть меня, но после процедуры в туалетном углу мое желание отмыться опережало всё и всех. Оказавшись в ванной, я тут же принялся из маленькой лужи возле слива плескать на лицо воду и оттирать следы той гад-кой воспитательной процедуры. А дочка, увидев мои старания и прилежность, ужасно растрогалась. Я это понял, мельком взглянув на то, что, как вы помните, условно называлось ее лицом. На лице были слезы и появилось умильное выражение.

Тут я вспомнил, как папа принес домой нашего Мартина, и как у всех на глазах выступили слезы умиления от одного только вида этого очаровательного существа. Теперь вот я сам стал щенком у этой, с позволения сказать, девочки и она умиляется моим видом и действиями, и роняет слезу размером примерно с лужу, которая давно живет на нашем школьном стадионе и, похоже, переживет всех нас.

Из того, что мою коробку-тюрьму унесли, и того, что настал вечер, я сделал вывод, что мне изменили меру пресечения. Не может же в доме быть много коробок из-под телевизоров. Ходить самостоятельно мне пока ещё не разрешили (видимо, я для них был еще слишком маленький щенок) и поэтому, делая перелеты в дочкиных руках, я изучал территорию, на которой будет разыгрываться трагедия девятого «В», как я это все назвал.

Когда выяснилось, что никто не будет съеден за ужином, и что в доме больше не было коробок подходящего для тюрьмы размера, на меня навалилась такая усталость, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Где меня положат спать оставалось неясным и чуть-чуть тревожило. Из закоулков сознания доносилось: «Будь бдителен!». Но я уже не мог. Вроде и не спишь, а тело, как теплый пластилин: ещё чуть нагреешь, — и утечет. Не сожрут, и слава Богу. А поводов использовать мое лицо вместо тряпки я им больше не дам. И я бы заснул окончательно, если бы не любовь этого отпрыска их рода, которого я записал к ним в дочки. Она меня любила все больше и больше, выражая свою любовь как-то так, что сон все не наступал и не наступал. И как же она не понимала меня! Вот я тоже немного влюблен в Люську. Ну разве стал бы я так мучить ее, если б видел, что она уже пластилиновая от усталости?!

КОРОТКИЙ СОН

Ой! Кто это сказал о моей любви? Не верьте. Я такие вещи наяву не говорю, а если и говорю, то это значит, что я сплю.

И снится мне мучительно стыдная беседа с моим таксенком Мартином.

— Ты зачем заставил родителей меня купить? — строго спрашивает Мартин. Я внутренне сжимаюсь и ничего не могу ответить. Вокруг меня носится растрепанная девушка с огромными усталыми синяками под глазами и как психбольная все время повторяет:

— Я — твоя совесть.

— Здравствуйте! — говорю я ей.

— Молчи и слушай, — говорит она. — Не отвлекайся!

— Ты почему тыкал меня носом в ... сам знаешь куда? -смягчая почему-то выражения, но не смягчая тона, говорит Мартин.

— Тыкал, тыкал, тыкал! — вторит совесть. Поговорить с Мартином мне почему-то даже хочется.

Нужно действительно разобраться, что к чему. Но совесть. Совсем не ожидал, что она такая зануда. Тараторит одно и то же. Я-то думал, она будет мне мораль читать, совестить за что-нибудь, говорить о чистом и вечном, приводить в пример хороших мальчиков. А она! Простая такая девица оказалась, какая-то топорная и, прямо скажу, недалекая. Сквозь сон мелькнуло здравое — мол, хорошо, хоть такая, а то ведь и без такой бывает — но, как и всякое здравое, тут же растворилось.

— Ты по какому графику со мной гуляешь? — по-деловому спрашивает Мартин.

— А?! — неожиданно коротко вставляет совесть. Я вздрагиваю. И как же мне стыдно! Все лицо горит. Смотреть Мартину в глаза — нет сил. А она так гадостливо-привередливо:

— Смотри, смотри, что натворил!

Я начинаю искать, где и что я натворил, и не будут ли моим лицом это вытирать.

— А у тебя хороший нюх?! — совсем уж строго спрашивает Мартин, и мне начинает казаться, что он уже готов меня укусить.

Совесть подошла и с презрением посмотрела мне в глаза. Я тут же вспомнил, как однажды нервно и грубо отбросил Мартина ногой. Он так жалобно взвизгнул и прижался к углу спиной, стараясь вдавиться в него и сделаться незаметным.

— Плачешь?!- наставительно-участливо спросила совесть. А слеза уже и в самом деле скатывалась по щеке.

Мартин гавкнул. Совесть сделала вид, что она ни в чем этом не участвовала, а просто проходила мимо и повстречала знакомых.

И тут я узнаю в ней Люську...

Этот последний удар мой сон перенести уже не может и прекращается.

Проснувшись, сразу пытаюсь скрыть свою наготу. Переход из сна в явь ещё не произошел, и я, боясь поставить в неудобное положение Люську, кутаюсь во что-то, напоминающее ткань. Сон отлетает окончательно, и в мягком свете ночника вижу себя в огромной спальне с огромной мебелью, на полу, запутавшегося в тряпке неимоверных размеров, сомнительной свежести и чистоты. Но сон ещё цепляется за меня. Поворочавшись, принимаю удобную позу и опять проваливаюсь. Я проспал так долго, так сладко и так крепко, как никогда. И ничего мне больше не снилось.

КОРОЛЕВСКОЕ УТРО

Проснулся сам. В состоянии какого-то блаженства и, я бы сказал, неги. Было так хорошо, что не хоте лось открывать глаза. Воспоминания вчерашнего дня и прошедшей ночи уже не тревожили меня и превратились в материал для чьих-нибудь, может быть, даже моих, мемуаров. А что! Это идея взять когда-нибудь в старости и описать все это. Интересно, что скажет Люська, прочитав нашу историю из-под моего пера. Я размечтался. Однако желудок, судя по всему, не поддерживал моего мечтательного настроя и тихонечко подвывал, пытаясь направить мою мысль несколько в иное русло. А правда, как бы узнать, что они едят на завтрак?

— Желудок победил рассудок, — срифмовал я небрежно-мечтательно, и открыл глаза...

Нет! Они точно решили приучить меня никогда их больше не открывать. Надо мной склонились и рассматривали меня в полной тишине четыре лица, если это можно так назвать. Кондрашка меня не хватила только потому, что за вчерашний вечер я уже немного привык к их сюрпризам. И ведь надо же! Берегли мой сон! Собрались в полной тишине, можно сказать, подкрались. Я чуть-чуть загордился от такого ко мне и моему сну отношения.

— Королевский сон плавно перешел в королевское утро, — прозой торжественно-игриво продекламировал я вслух (они все равно ни черта не понимают).

— А чем же мы наполним королевское нутро? — превращая прозу в стихи, продолжил я, передвинув для рифмы ударение.

О! Если б я только мог предсказать их реакцию на моё творчество! Тот, которого вчера еще не было, вдруг взял меня за лицо и предпринял попытку рассмотреть ту полость, из которой только что лились мои изумительные стихи. Тут я понял, что королевское утро кончилось.

К сожалению, понимать — это было единственное, что я мог делать вплоть до его ухода. Этот четвертый, судя по всему, оказался их ветеринаром. От осмотра полости рта и прикуса до заключительного укола в ягодицу прошла целая вечность. За это время мы с ним окончательно, раз и навсегда, поссорились. Я велел ему больше не попадаться мне на глаза и, не стесняясь посторонних взглядов, обессиленный от борьбы, рухнул на свое ложе и опять разрыдался. Сквозь слезы я пытался понять, как ему удалось избежать моего укуса. Я так старался укусить его!

— Изгадил, паразит, все утро, перевернул ты мне все нутро, — выскочило сквозь рыдания из меня (видимо, на нервной почве) с теми же самыми рифмами.

Не ждите! Не стану я рассказывать вам все, что он со мною делал. Ну, какой дурак будет делиться своим унижением! Говорят, что примерно такое же обслуживание по всем правилам ветеринарного искусства получают мальчишки при отправке в армию. А вот девчонок жалко — они так никогда и не узнают, что делал со мной этот коновал. Даже будущей жене не расскажу!

Проводя аналогию с нашими, человеческими делами, я с ужасом вспомнил, что к щенкам ветеринаров приглашают больше одного раза за жизнь. Ну и, наконец, простейшая логика подсказывала, что щенячья жизнь может вскорости перейти в собачью. Пессимистично как-то все складывается.

СЕРЫЕ БУДНИ

С того памятного визита ветеринара прошло чуть более трех месяцев. То ли впечатления от его визита были неповторимыми и слишком яркими, то ли действительно» жизнь пошла по спокойному руслу, но за это время не произошло никаких особых событий, достойных попасть в мои мемуары. Поэтому я ограничусь лишь кратким обзором основных направлений.

Как только он ушел, мы всей «семьей» зажили почти что дружно и спокойно. Всякий мусор моим лицом больше не убирали. За это спасибо их дочке. Она придумала кое-что, и проблема пропала. Теперь это не тема для разговора. Однако, если у кого-то есть особый интерес, пишите. Как только ваших заявок скопится больше сотни, я специально напишу еще одну главу моих мемуаров: «Естественные отправления в жизни человеко-щенков».

С пищей получилось тоже все прилично. Правда, они хотели сначала закормить меня насмерть. Их папаша, как и мой, помешан на чистых тарелках, и попробуй не доешь приготовленное мамой. Там, в Москве, мы с матушкой в секунду договорились, и я вчистую съедал даже добавку. А вот. здесь так не вышло, пришлось повоевать. Но не забывайте, что у нас не преодоленный до сих пор языковый барьер, и мне пришлось почти неделю отстаивать перед ними свою правоту и собственные взгляды на питание. Пришлось их дочку за палец разочек укусить, чтоб не очень упиралась, запихивая кусок мне в рот. Замечу, что прием пищи у меня происходил на полу, и я был этому очень даже рад. Во-первых, даже стоя на стуле я не дотянулся бы до крышки их стола. Во-вторых, они за столом вели себя, мягко выражаясь, по-свински. Совсем не так, как меня учили родители. При таких соседях за столом я, обычно, остаюсь голодным, так как не выдерживаю чавканья, сёрбанья, демонстрации пищи в средней стадии разжеванности, громыхания тарелками и столовыми инструментами и прочих проявлений не в меру шумной еды. Поэтому и питаюсь в уголочке, на полу. Ложек, вилок, ножей в хозяйстве не держу, но справляюсь. Эта тема теперь тоже не очень интересна. Но для любителей, на тех же условиях, что и для любителей туалетной тематики, так и быть, напишу специальную главу: «Теория и практика пропитания человеко-щенков». Тем же, кто пришлет самые интересные письма, ребята, я пришлю красочно изданный сборник рецептов пищи, которой меня здесь кормили.

Мои хозяева мне не интересны. Понять, чем они живут и зачем, изучать по крохам их язык, лебезить перед ними и пытаться заслужить какие-то привилегии — не хочу. Устанавливать контакты между нашими цивилизациями — думаю, бесперспективно, — уж больно они мещанисты и неромантичны. Более того. Я всячески пытаюсь скрыть накопленный мною в школьные годы могучий интеллект, так как знаю, что только он поможет мне выбраться из этой фантасмагорической ситуации.

Из-за того, что не удалось увидеть, как я подаю лапку их знакомому, приходившему однажды в гости, им пришлось отказаться от попыток выдрессировать меня. Решили на семейном совете не мучить ни себя, ни щенка. Туповат, мол. И они бросили это занятие. Я доволен.

Бегать по дому без присмотра мне до сих пор не разрешили. Видимо, боятся, что я нагажу где-нибудь в укромном уголочке. Или, быть может, они подозревают меня в намерении перегрызть ножки их шикарной мебели. Когда их нет дома, меня сажают на дочкину кровать. Высота такая, что я даже не пытаюсь спрыгнуть, и терпеливо жду, пока кто-нибудь придет и меня снимут.

За эти месяцы самым важным для меня было то время, когда я оставался совсем один, и мне никто не мешал продолжать нормальную человеческую жизнь, которая, как известно каждому, состоит из мыслительных процессов, плавно переходящих в человеческие действия. Я каждый день предавался размышлениям. Это стало моей наилюбимейшей работой. Если кто-то из вас считает мышление не работой, а бездельем, — сейчас же положите книгу и выйдите из комнаты. Кто не мыслит, тот не сможет выполнить осмысленных действий, а тот, кто не сможет выполнить осмысленных действий, тот уже вроде бы и не мыслящее существо... Так что думайте, ребята, как говаривала Ирина Дмитриевна в нашей прошлой жизни.

БЕЗДОМНЫЙ ПЁС

Итак, прошло три месяца и по всем щенячьим законам пора было выводить меня на первые прогулки. Я понимал, что только прогулки позволят разобраться в обстановке, попытаться найти кого-нибудь из своих, спланировать побег и совершить его. Как по заказу, в сотый день плена она, та, которую я назначил на роль дочки, без всяких предупреждений взяла да и вывела меня попрыгать на полянке у дома. Ох, и напрыгался же я. До посинения. Сначала я прыгал в направлении от нее, чтобы испытать ее реакцию на увеличение расстояния между нами. Реакция оказалась плохой. Хозяйка быстро восстанавливала безопасное, с ее точки зрения, расстояние. Потом я пытался упрыгать в такое место, где меня было плохо видно или не видно совсем. Это тоже не прошло.

За несколько дней прогулок ее бдительность притупилась. И допуски в моих попытках увеличились. Я так понимаю, что она сочла меня уже совсем большим и решила дать мне побольше свободы. Это радовало. Запахло свободой. Я, пользуясь отсутствием между нами лингвистического взаимопонимания, во время прогулки скакал, бегал, прыгал и радостно орал во всю ивановскую, рассказывая всему миру возможные способы и маршруты моего побега. Я чувствовал себя ужасно хитрым и непобедимым. Ну, прямо как Джеймс Бонд.

— Идиот, — явственно прозвучал из-за куста Женькин голос, и я от неожиданности уселся прямо на землю, не успев ни рот закрыть, ни что-либо понять. Успел только почувствовать себя идиотом.

— Про тебя и твою наивность аборигены уже легенды слагают, — наставительно сообщил Женька. — А вообще-то, привет. Я тебя здесь уже вторую неделю поджидаю.

Его невозмутимость повергла меня в шок. Мы больше трех месяцев не виделись, а он, вместо того, чтобы броситься на шею другу, устроил поучительную беседу. Я уже собрался дать ему отповедь, или хотя бы ответить на приветствие, но он, как всегда, опередил:

— Заткнись и слушай! Я бездомный. Щенки моего экстерьера у них не в моде, слишком крупные. Меня выбросили. В моде карликовые, вроде тебя и Люськи, — я дернулся, но он опять опередил. — Я сказал, заткнись! Про Люську ничего не известно. Успокойся, может быть, она осталась там, дома. Я никого из наших, кроме тебя не нашел. Атас! «Оно» идет! Завтра прискочи сюда же, погуторим. Они знают больше, чем ты думаешь, — скороговоркой закончил он, за кустом что-то прошуршало, и стало тихо.

Со мной от этого всего сделалось невообразимое. Ни говорить, ни писать, ни рассказывать. Все имеющиеся во мне чувства одновременно пришли в состояние неуправляемой активности. Все возможные мысли одновременно стали думаться. Представляете?! И так как я не в состоянии произносить одновременно несколько разных слов, то я лучше помолчу. Вы меня, надеюсь, понимаете.

Ну и пёс же этот Женька!

КАК ОБРЕСТИ СВОБОДУ

Ночью меня терзала ужасная смесь признательности и раскаяния. Я даже не взглянул на него, не посмотрел, не поздоровался! Женька! Друг! Анализируя немногое, сказанное им, я пришел к выводу, что он действительно мой лучший друг. Ни слова лишнего. Вся информация только о том, чем я мучился все это время. А как искусно и лаконично он придумал пробудить мою бдительность. «Идиот!» — какое емкое слово. Сказал — и все! Теперь я знаю, как себя вести с этими. Только он так мог.

Мимо, как-то не к месту, проползает мысль о том, что при некоторых обстоятельствах, слова «Идиот» и «Джеймс Бонд» могут срифмоваться. Видимо, это эмоциональные перегрузки. Не обращайте внимания.

И посмотрите, ведь не стал же он мне про «гадину» или ещё про какую девчонку говорить. Строго по адресу, точно в десятку. А ведь я-то знаю, что он к Люське тоже неравнодушен, и все равно мне про нее говорит! Вот, что значит друг. Помните, я хотел привести вам доказательства того, что Женька мой лучший друг? Теперь нет нужды. Вы же видите все сами.

А какая точность формулировок, какая лаконичность! Аборигены! Я всю башку изломал, пытаясь вам объяснить про них в самом начале, а Женька раз -и без проблем. Мне кажется, что если он возьмется описать эту же историю, то у него получится гораздо лучше. Будет ужасно, невыносимо больно, если он уведет Люську, но я перенесу это безропотно! Друг все-таки! Ну и мысли тут проползают иногда. Похоже, что я опять заснул.

Утром я не хотел ни нежиться в постели, ни в туалет, ни завтракать, ни думать, ни говорить — я хотел опять попрыгать возле того кустика. Но прыгать пришлось довольно-таки долго. Ни на следующий день, ни через день, ни через неделю из-за кустика не возник его голос. Площадка возле кустика стала напоминать лысину во вратарской площадке футбольного поля, а Женьки все не было. Очередная смесь набросилась на меня: смесь тревоги, недовольства и бессилия. Двойные смеси я еще как-то переношу, но эту тройную — никому не пожелаю. Я почувствовал себя седым и беспомощным стариком или даже старухою.

Много дней я уже не прыгал возле кустика, а просто подходил к нему и скорбно смотрел сквозь листву. Ни слуху, ни духу. К тройной смеси подмешался четвертый компонент- отчаяние Именно в этот момент я увидел сквозь листву Женьку., Он преспокойно валялся под кустом и вид имел, в силу своей неодетости, более, чем непристойный Я притворился, что ничего не происходит, а сам попытался ногой незаметно пошевелить его.

— Вставай, паразит, — гнусаво прошептал я, стараясь не шевелить губами, чтобы не нарушить конспирацию.

— Где тебя носило?

— Сам ложись, дубина, — был ответ.

— Лежачих нас не засекут. Понял? Опять он прав! И опять нарушен протокол! Ну не встречаются так старые друзья после стольких треволнений. Я лег.

— Привет! — радушно сказал я.

— Привет, привет, — скороговоркой протарахтел он и сразу перешел к делу. Ну, прямо как перед передуванием друг у друга домашнего задания за пять минут до начала первого урока. Я ему гуманитарные предметы, а он мне — технические.

— Помнишь бутылку? — спросил он. Я сразу понял, что это он о той, которую мы, как бы тайком от Ирины, брали с собой на пикник. С тех пор мы вроде бы не пьянствовали. — Слушай и быстрее усваивай, — прочитав мои мысли и оценив их неторопливость, сказал Женька.

— У нас тут двойной статус, у тебя-то точно, — продолжал он, вызывая во мне удивление своей конспиративной деловитостью. Ну, прямо Штирлиц! — С одной стороны ты у своих — вроде как щенок. Учти, младший из твоих аборигенов души в тебе не чает. Попробуешь это использовать. Старший — ужасный гад. Он нас и украл. Но шел он не за нами, а за бутылкой. Нас прихватил заодно, модно тут нас разводить. Любит выпить. Понял?

— Женька потом еще часто говорил слово «понял?» с вопросительным знаком, но ответа ни разу не дождался. Я не успевал даже междометие пропихнуть в плотный поток его речи.

— Вернуть нас назад может только абориген. Человеку, по законам физики, невозможно преодолеть барьер. Только в контакте с ними. Понял? Слушай варианты. Первый. Подловить их поход за напитком. Незаметно пристроиться и там в нужный момент соскочить и притаиться. Второй вариант. Взятка, — у меня волосы вставали дыбом от его смелости и напора. Где и как этот «бездомный пес» мог все это узнать?!

Он продолжал, не замечая моего изумления и гордости за него:

— С другой стороны — мы заложники у их предателей. Эти предатели за вино или водку могут нас переправить домой. Но могут обмануть. Напиток возьмут, а дело не сделают. Но ты не волнуйся, таких мало. Это я беру на себя. Пути к аборигенам я уже нащупал, а вот водку или вино придется добыть тебе, у меня негде. Понял? — и опять не дождавшись ответа и не замечая, что я уже не просто удивлен, а, можно сказать, просто лишен разума и раздавлен, он продолжает вещать указания резиденту своей разведки. Он что решил, что я пристроился на винном складе?!

— Стой! — шепотом гаркнул я на него.

— Где водку-то брать, — у тебя все ли дома? — успел я вставить язвительное.

— Не дури! Слушай и запоминай! Твои слова не нужны. Нет времени. Вон идет уже любовь твоя.

Она действительно направилась в нашу сторону. Мне стало страшно за Женьку и я начал привставать, чтобы она не успела подойти вплотную.

— Вино наше он ещё не допил. Смакует, гад. Но у него где-то ещё Иринина сумка, а в ней две бутылки шампанского. Все. Пошел, пошел быстрее. Пока.

Все обошлось. Наша конспиративная встреча прошла удачно. Похоже, нам с вами нужно ненадолго расстаться. Переварить такое с лету — не всякому дано. Я точно не могу.

ТРИ ВОПРОСА

И что же это я за человек такой? Женька уже горы свернул, чтобы вырваться отсюда. А я что? Стыдно! Он там, рискуя жизнью, носится в незнакомом мире, что-то узнает, ищет, делает. И ведь узнал что-то. Уже и план побега готов, да не один.

Никчемность собственного существования стала вдруг совершенно очевидна. Взглянул пошире и понял, что и раньше не очень-то отличался нужностью. Даже руку Люське при выходе из вагона не смог подать по-человечески. Женьку «опорой» ехидно обозвал, но ей-то он все-таки понадобился, хотя бы как опора. Кроме походов в магазин и мытья посуды из-под палки — никакой больше пользы.

Кому я нужен, почему и зачем? Ответов на эти три вопроса не было. Родители не в счет — они сами меня придумали, сами пусть и расхлебывают. Я им в старости понадоблюсь. Но другие-то люди! Вот Люська, например. Я ей не сын, не брат, просто одноклассник. Похоже, что я претендую на ее внимание. Но почему она должна выбрать меня, а не Женьку? А Женька. Почему он мой друг. Я же ничего для него не сделал. Я просто есть. Списывание не в счет. Ну, сдул он у меня упражнение, а я у него математику. Нет, это не то.

Ирина? Вспомнить, чтобы она когда-то о чем-то меня попросила, не удалось. Я и по классу-то дежурю спустя рукава... Пробирки после меня кто-нибудь обязательно перемывает. Она меня к гитаре приобщила, аккордов показала много, песни аккомпанировать научила. Но я-то ни при чем. Это она мне нужна, а песни аккомпанировать и ока, и Валерка Попов могут.

Я и Мартину не нужен! Он все больше к бабушке жмется. Она и кормит его, и выгуливает, и не грубит, и в постель к себе разрешает забраться тайком от папы. Я вдруг понял, до чего же я ему надоел со своими дурацкими выходками, приставаниями и играми. Как же я, с его точки зрения, бываю неприятен, назойлив и груб! У него своя жизнь, свои привычки и планы, а я что вытворял? Прямо, как моя здешняя хозяйка. Кошмар какой-то! Надо же, чтобы понять это, пришлось самому в собачью шкуру влезть. Если увидимся, извинюсь. Вдруг поймет...

Вспомнилось, что после некоторых моих реплик все смеются. Но что за польза от такого веселья? Игорь Веселый тоже веселит всех, даже не говоря ни слова. Сколько анекдотов он знает, мне и не снилось! А во время велосипедного похода, Игорь был у нас ремонтной мастерской и консультантом по настройке велосипеда. Я раньше думал, что на велосипедах только передвигаться можно, а тут оказалось, что и настраивать, налаживать, регулировать. Где и когда он научился всем этим подшипникам, втулкам, гайкам и шайбам, спицам, восьмеркам? Непостижимо. Если же я что-нибудь разберу, то пиши пропало, — можно выбрасывать.

Сеанс самоуничижения продолжался долго и нудно. Он иногда на меня набрасывается, но, к сожалению, без последствий. Я почему-то не реагирую на самокритику. После нее не хочется срочно вскочить и что-нибудь общественно-полезное сделать. Парадоксально, но это так. Какая-то она непобедимая — моя никчемность.

Спасая лицо, решаю попробовать от противного, или, как говорит Игорь, — от противненького, — есть в математике такой способ доказывать теоремы.

Итак, предположим, что я действительно никому не нужен. Предположив это, мы должны обнаружить, что все меня не любят, обходят стороной, избегают разговаривать со мной, не зовут в компании, демонстрируют неприязнь ко мне и т.п. Присмотревшись, мы видим, что сделанное допущение противоречит данным каждодневного опыта, т.к. и в компании меня всегда зовут, и из дома меня все-таки не выгнали, а по утрам звонит Женька, и мы с ним болтаем по дороге в школу, хотя, очевидно, что ему с Люськой интереснее было бы и заходить никуда не нужно, так как живут они в одном подъезде. Получается, что предположение о моей никомуненужности было ложным, а отсюда впрямую следует, что я все-таки кому-то нужен. Не пойму только зачем и почему!

ЛЮСЬКА!

Она совершенно неодетая неслась на меня и, судя по мимике, что-то орала. Я ничего не слышал, а может быть, и не видел.

Так ведь не бывает. В самых смелых фантазиях не доводилось мне видеть такое. Люська! Ты ли это?! И я тот ли, на кого летя и оря что-то, ты сейчас летишь? (Посмотрим, что и как сформулируете вы, когда на вас полетит ваша мечта, да еще в таком виде). Я оглянулся, чтобы убедиться в своей единственности вдоль ее предполагаемой траектории. Ни с боков, ни сзади никого подходящего не было. Сомнения посторонились, и волна любви захлестнула меня. А вслед за ней — Люська живая и здоровая (в смысле не заболевшая ничем), со счастливыми глазами плюхнулась об меня.

За время, пока длится эта история, мои чувства так часто подвергались все более и более экстремальным испытаниям, что каждый раз я решал для себя — сильнее эмоций не бывает. И всегда ошибался. Тут может быть страна такая эмоциональная: уж если эмоция, то сразу навылет. Кто не справился, сам и виноват. В голове промелькнули страх, отвращение, стыд, тоска, ненависть, испуг и прочие знакомые мне эмоции местного производства — все просто чемпионы! В Москве таких нет. И тут вдруг Люська!

Она не обняла меня, а просто как в тисках зажала и, прижавшись ко мне всем телом, безостановочно целуя, склоняла и спрягала мое имя в сочетании со словом «любимый» во всех возможных вариантах. Сказать, что я растерялся, значит, не сказать ничего. Не растерялся, а как-то сразу опьянел до неуправляемого состояния и, если бы не Люська, — ходить мне на четвереньках и распевать «Шумел камыш».

Как и что происходило в первые минуты, как мы оказались на её «щенячьей» подстилке и устроились так, что моя голова лежала на ее коленях, а правое ухо слушало звуки её обнаженного живота, я не помню. Люська почему-то совершенно не стеснялась. Вы, конечно, знаете, что если перед физкультурой случайно стать свидетелем происходящего в девчоночьей раздевалке, то визг стоит — в соседней школе слышно, при этом ни черта ещё и не увидишь. А тут вдруг такое!

— Ты, Макс, молчи и не перебивай! Пожалуйста! Очень тебя прошу! — взволнованно заговорила она, бесцеремонно разглядывая и поглаживая моё тело. Каждый взгляд лазерным лучом прожигал мою кожу, а каждое прикосновение тут же залечивало ожоги. было абсолютно не стыдно, но было застенчиво. И было счастье. Я теперь знаю, что это такое. Отвечу на пятерку, если дотяну до ближайшего урока.

— Когда я поняла, что больше никогда тебя не увижу, что «эти» у не простят тебе твой гадкий характер, — она поцеловала меня в лоб, — я решила больше не жить. Оставалось только узнать, где ты и что они с тобой сделали. Максик, если бы с тобой что-то случилось... Максик!

Тут она взяла паузу на слезы. А у меня с паузами, как всегда, не пошло. Дело в том, что я просто в очередной раз открыл глаза. В этой удивительной стране плоховато с открыванием глаз: как откроешь, так увидишь что-нибудь такое, от чего потом полдня в себя приходишь. Вот и сейчас прямо передо мной, перед самым носом расположилась Люськина грудь. Надо лбом не вижу, но чувствую, должна быть вторая. В первые минуты встречи я уже осознавал, что она не одета, но теперь этот факт предстал предо мной во всей его очевидности и вызывающей выпуклости.

Увидеть! Прикоснуться! Да что там, даже представить такое — организм вспенивается тут же. Чувствуя, что происходящее со мной лежит как-то вне контекста нашей беседы, я, тем не менее, поборов приступ робости, предпринял попытку вытянуть губы и прикоснуться к южному полушарию ближайшей груди.

— Не надо, — как-то ласково-успокаивающе промолвила Люська сквозь слезы и своими нежными пальцами вернула мои губы в исходное положение.

— Люсь! — попытался я начать свою часть диалога из-под ее пальцев, но пальцы чуть сильнее прижались к моим губам, а Люська продолжила:

— Информации — ноль. Гулять не выпускают. Даже в доме держат на поводке. Я однажды ночью перегрызла его, так хозяин плеткой наказал. До сих пор рубцы на спине. Они истерически боятся, что я спарюсь с каким-нибудь бездомным хлыщем и нарушу их селекционные планы. Макс. Ты не думай, я не сошла с ума. Но отцом моих детей будешь ты. Не здесь, правда, а там, в Москве, когда вернемся. Я давно уже подозревала, что люблю тебя, все сомневалась... И опять слезы прервали её. Я почему-то почувствовал, что она ждала этих слез, ждала долго, очень хотела их. И это были такие слезы, при которых человека не нужно утешать. Своими арестованными губами я поцеловал ее пальцы.

Неожиданно она вскочила, ловко выскользнув из-под меня.

— Бежим, — она потянула меня за руку, и мы побежали куда-то. Оказалось — в ванную комнату. Там в углу, между ванной и стеной, Люська показала мне тайник, устроенный ею здесь месяца два назад. Она повозилась с ним и достала оттуда какую-то бумагу.

— Читай! — приказала она и вручила эту бумагу мне. Сверху было написано жирными буквами «Максиму».

— А можно не здесь? — мне не захотелось читать, стоя в таком виде перед ней. Она ухмыльнулась как-то незнакомо, и мне стало чуть-чуть стыдно от того, что она поняла, почему я не стал читать прямо здесь. Мы вернулись в ее угол. Теперь я сидел, прислонившись к стене, а ее голова была у меня на коленях. Бесстыдство исходившее от нее, непринужденность, с которой она вела себя в этой ситуации и в таком костюме, делали невозможным мое дальнейшее нормальное существование. Я никак не мог привыкнуть к тому, что это Люська. Она изменилась. Я почувствовал, что побаиваюсь ее, но ещё сильней люблю. Та ли это Люська, которую я знаю много лет, симпатия к которой переросла в нечто, о чем я собирался ей сейчас поведать.

— Максик, — опередила она меня, — глупенький мой. Знаешь, не говори ничего. Я, да и весь класс тоже, уже давно видим, в кого вы с Женькой «тайно» влюблены. Не сердись, это так. У вас, у мальчишек, все какое-то ... она поискала подходящее слово, дурацкое, — все на поверхности, — Люська повернулась и, чтобы смягчить впечатление от слова «дурацкое», ласково на меня посмотрела и поцеловала в живот.

— Боюсь, что сегодня твои слова могут все испортить, — продолжала она, — я тебя очень сильно люблю. Эта история открыла мне тебя, и теперь ты мой. Ты мой навсегда, и больше никто и никогда. Изменить тут ничего нельзя и не говори ничего. Я все знаю и вижу, а ты можешь сказать по-другому и все испортить. Скажешь потом, когда вырвемся отсюда...

Она умная. Видимо, поняла, что я в такой ситуации ничего, кроме глупости, не скажу, и не дала мне слово.

— А можно я почитаю, — имея в виду её письмо, как маленький, спросил я одеревенело.

— Можно, почитай, — как взрослая ответила она непринужденно. Я стал читать, но строки отражались от глаз и в сознание не попадали. Я силился победить ситуацию, напрягал волю, но все тщетно. Люська, её тело делали невозможными никакие движения моего интеллекта, даже чтение. Все было парализовано. Слова читались, но ни в какой смысл не складывались. Один глаз натужно-тупо смотрел на бумагу, другой нежно скользил по Люське. Почитаешь тут! И вдруг она взяла мою руку и положила себе на грудь. И это называется — свершилась мечта остаться с ней наедине...

— Чувствуешь? — спросила она.

— Да! — ответил я, теряя последние капли рассудка, но не отрываясь от «чтения».

Она вырвала у меня письмо, смяла и отбросила в сторону.

— Макс! Любимый! — она уже сидела напротив меня и смотрела так, что мне ничего не оставалось, как схватить ее и поцеловать так, как вот уже больше года я представлял себе этот поцелуй. И я почувствовал, что под ее грудью, как сумасшедшее стучит сердце. Сердце моей любимой. Про свое сердце я не говорю — оно выскочило из меня ещё в первую минуту нашей встречи.

Мы дотемна болтали. Вернее, она болтала, а я влюблённо смотрел на нее, гладил, нащупывал рубцы от плетки, изучал ее всю, пьянел от происходящего, слушал и думал: не сон ли всё это, это просто не может быть не сном. И заснул.

УТРО

Я проснулся первый. Впервые за много дней я не побоялся открыть глаза. Ничем не накрытая Люська бесстыдно и беззащитно лежала рядом. Мне не было стыдно рассматривать ее. И я рассматривал. В этом было некое самоис-тазающее наслаждение. Я про себя усмехнулся, вспомнив страсти, кипевшие во мне, когда я собирался почувствовать прикосновение ее руки на выходе из электрички. Кончиком пальца я прикоснулся к упругости ее живота, чуть осмелев, дотронулся до соска. Она пошевелилась. Не поцеловать ее было выше моих сил и она, почти не просыпаясь, ответила на мой поцелуй, прижалась ко мне, но неожиданно отпрянула, села, и посмотрела на меня как-то непонятно-затуманенно.

— Макс! Мы ведь не маленькие уже. Да? Давай договоримся не заводить друг друга. Ага? Понимаешь? Переступить черту легко, а назад не шагнешь. Мы ведь любим друг друга? Кстати, ты мне так и не сказал, любишь ли ты меня. Или тебе лишь бы черту переступить... Дон Жуан ты этакий.

— Люська! Ты сумасшедшая! А кто мне весь вечер рот затыкал и не подпускал к трибуне. Я уже давно речугу приготовил!

— Прости. Не поняла, что ты называешь трибуной, — она со смехом приподняла руками обе груди, как бы изображая ими ту часть трибуны, где докладчики держат тексты выступлений и стакан воды. Это циничное издевательство закончилось поцелуем.

— Люська! Я не знаю, что такое любовь. Я еще так молод и неопытен, а ты так красива и притягательна, — это я начал обещанную речь. — Но с тех пор, как ты встретилась на моем пути, вся жизнь моя превратилась в нескончаемую муку. Муку жить с тобой в разных домах. Муку не знать, как ты ко мне относишься. Муку ревности, когда ты кокетничаешь с Женькой. Муку парализующей робости. Муку непреодолимых желаний, простейшее из которых — побыть с тобой наедине — реализовалось так не скоро и при таких трагических обстоятельствах. Заканчивая свое выступление, неожиданно для себя, я почему-то заговорил рифмованными строками:

Мук могу я перечесть немало, Но мне от них лишь лучше стало! Пусть муки будут вновь и вновь, У Макса с Люською ...

— Любовь! — восторженно прокричала Люська. Возникший из всего этого поцелуй был мне наградой.

— Люсек! А почему ты совсем не стесняешься? — спросил я и покраснел. Она опять как-то непонятно посмотрела на меня.

— А наши родители, ты думаешь, стесняются друг друга? Дурачок. Любовь женщины — это явление, которое может ... — Она вдруг замолчала, и я так и не узнал, что же это за явление и что оно может. В коридоре появился кто-то из ее «семьи». «Оно» остановилось напротив нас и что-то пробормотало себе под нос. И тут я узнал, что такое настоящее удивление. Могу на пятерку ответить, если дотяну до ближайшего урока.

— Атитоу кли пргод аоеграт! Пар коанпр у пращ! — за точность и орфографию не ручаюсь, но это сказала Люська. Я онемел. Видок у меня был, видимо, предурацкий. Выслушав сообщение, «оно» отчалило, а Люська поцелуем сняла с меня придурковатое состояние и загадочно на меня посмотрела. От нечего сказать я сказал:

— Люськ! А я Женьку видел! Тут! Знаешь, он у нас, нет у них — пес бездомный — теперь она не успела от удивления закрыть рот.

Макс! Ты понимаешь, что это значит?! — сказала она после небольшой паузы. — Сейчас же рассказывай! Она заставила меня рассказать ей о встречах с Женькой во всех подробностях; слушала, смеялась, переживала и в конце, не дослушав даже фразу, перебила меня:

— Это значит, что мы свободны! Максичек! Любимый! — она опять поцеловала меня, — мы сво — бо — дны! Любимый, с добрым утром! Не помню утра добрей! — От поцелуев губы уже стали распухать...

— Люсь! А что ты «хозяину» сказала? — Она покраснела. Я почему-то смутился. — А? — выскочило из меня растерянно.

— Я сказала, что ты мой любимый, что мы с тобой спарились, но мало. Для достижения эффекта нужно еще. А ты что, не знаешь, зачем тебя сюда привели?! — по моей реакции она поняла, что не знаю, и неожиданно развеселилась. Она вскочила и, поставив ногу мне на грудь, грозно продекламировала:

— Несчастный! Я лучшая самка в этом городе. Ты посмотри на мой экстерьер! Я забраковала и загубила сотню прекрасных самцов. Как смеешь ты отказывать мне! Стань моим самцом! Неожиданно она заплакала и стала молить:

— О! Лучший из самцов человеческих! Не бросай меня, стареющую суку! Как я прокормлю без тебя щенят своих?! — она в полном отчаянии повалилась рядом со мной, неподдельные слезы катились из ее глаз, но смех, возникший как бы ниоткуда, уже осушил влагу и она, еле сдерживаясь от хохота, спросила:

— Слушай! Так ты ни черта не знаешь?! О!

Это было такое «О»! В нем были и отчаяние, и удивление и предвкушение блистательного рассказа. Я узнал Люську! Она у нас на литературе такое выдаёт — учителя за дверью подслушивают и портреты писателей со стен аплодируют!

ЛЮСЬКИН РАССКАЗ

— Я очухалась в коробке из-под какого-то устройства... — от такого начала у меня морозец по коже. Уж больно похоже на мою историю. Она продолжала рассказывать, и поначалу совпадало практически всё, включая визит ветеринара. Но дальше ... Оказывается, пока я несколько месяцев до первой прогулки бил баклуши, рассуждал о природе происходящего, бездеятельно поругивал хозяев, в общем, занимался маниловщиной, Люська, как бешеная, изучала их язык.

— Я рассчитывала, что, зная язык, смогу быстрее сориентироваться, завоевать доверие и облегчить тем самым побег. Но просчиталась. Прихожу однажды к нему в кабинет. Ну, думаю, сейчас я тебя удивлю! А почему, — говорю ему неожиданно и немного ласково, — ты один живешь, где баба твоя? Ты, Макс, не удивляйся, это у них язык такой. Никаких «Вы», «спасибо», «извините» — все просто и топорно. Он мне, бесстрастно так: «Да пошла ты, дура». Даже говорящая собака не поколебала его равнодушия и самоуверенной сытости, ну я и сорвалась: «Сам катись! Скотина!». Тут мне пришлось срочно уносить ноги. «Сам катись», — это у них в норме. А вот «скотина» — маленько не рассчитала, перебрала. Знаешь, в Москве тоже есть много недоносков, для которых очень существенно, каким животным его назовут. Можно крокодилом, волчарой, шакалом, муравьедом вонючим — это может даже понравиться. Но попробуй обзови козлом — всё, прощайся с жизнью. А здесь — табу на «скотину». Если бы не моё проворство, быть бы тебе холостым. — Она посмотрела на меня, проверяя реакцию. И реакция наступила незамедлительно. Я даже сам не ожидал.

— Люсь, а знаешь, я тебя так сильно люблю, что поручаю именно тебе похоронить меня в конце жизни. Ты единственная подходящая кандидатура. Я также завещаю тебя человеку, который будет любить тебя так же, как я, или которого ты будешь любить так же, как меня. И, скорее всего, мне будет неприятно знать, что ты останешься одна без поддержки, после столь тяжелой утраты. Я улыбнулся. И Люська тоже.

Нить повествования оборвалась. От сказанного в воздухе повисло во много раз усиленное и не нами потрепанное, но неумирающее «и умерли в один день». Не знаю, что и как происходит, но каким-то образом мы почему-то вдруг поняли, что теперь мы родственники. И мы поцеловались, не заботясь об условностях, не волнуясь за нечаянно задетые интимности, не стесняясь...

— Ну, ты даешь... — объявила Люська, подумав чуток. — А кто же меня похоронит?

— Люсь! Какая тебе разница, — сказал я, понижая почти на три тона тональность, — лишь бы человек был хороший! И вообще. Прекрати! Траурный митинг объявляю закрытым. Расскажи лучше, дальше-то что, как выжить удалось.

— Да, как! Спряталась за ванной, за дальней ножкой ванны, точнее. Он злобно рыскал по дому несколько часов. Шумел, стучал, орал, стрелял, но меня почему-то не нашел. А мне казалось, что я на самом виду торчу. Наутро из дома вынесли половину мебели, ту, что он в поисках меня разрушил. Он ушел, не позавтракав. А я не спала всю ночь и утром лечь побоялась. Пришлось не спать до выяснения.

Развязка была очень неожиданной. Пришел его дружок, который, узнав, что тут завелась собачка говорящая, понял настоящую мне цену. Этот оказался поумней. Пошевелил остатками мозгов и придумал, что одна такая собачка — это деньги, а много таких собачек — много денег. Видимо, у него и в зоологии были познания. Иначе как бы он догадался, что, скрещивая меня с самцами, можно получить от меня потомство. Вот тебе и большие деньги. Хозяина я больше с тех пор не видела. Этот, с которым я при тебе разговаривала, это и есть коммерсант собачий. А хозяина моего он, быть может, и убил, я его больше не видела. Тут за деньги и ради них все могут сделать.

Я притворилась, что на все согласна и убедила его, что в селекции щенков своей породы я лучший специалист, что при неточном подборе самца говорящий щенок получится вряд ли, а я могу умереть при родах. Макс! Он привел мне полгорода. Я в жизни не видела такого количества сальных, похотливых рож. Им сказали, видимо, что там самка одна всем дает, причем без всяких условий, они и налетели, гогоча и сквернословя. Но, так как доступ к телу был не прямой, а, так сказать, через коммерческий отдел, директором которого была я сама... Ну, далее понятно. Он и так тупой, а тут, почувствовав запах денег, просто не представляешь, во что превратился. Кручу ситуацией как хочу.

Он носился по городу и искал мне принца. А я все рассказывала ему о недостатках и дефектах его кандидатов. Однажды я почувствовала, что он перестает мне доверять, подозревает в волоките. В нем появилось что-то зверское. Эти гадостные существа могут самым коварным образом обмануть и предать кого угодно, заставляя принимать свои дела за благодеяния, но убьют всякого, кого заподозрят в обмане или предательстве. У них на такого рода дела даже неписаные законы есть. Они считают их законами чести. И уверены, что других быть не может. Скорее всего, именно следуя этим законам, он усилил охрану дома.

Однажды меня осенило! Я поняла, что есть вероятность встретить кого-то из своих. Говорю ему, мол, ходишь по дешевым собачьим площадкам и чуть ли не по помойкам, а породистые самцы, небось, в домах живут, у хозяев. В чистоте и здоровье.

— Макс! Последствия этого предположения были такими, что я чуть не умерла от неожиданности. Так просто не бывает никогда-никогда. Позавчера вечером он принес в дом Иринину сумку! Представляешь?! Ту, за которой мы втроем сорвались от костра. Помнишь? Я как её увидела, как с человеком родным повстречалась. Оказалось, что он пошел к своему давнишнему другу, там обнаружил кого-то для меня и, вернувшись с этой сумкой, сообщил, что завтра моя привередливость будет укрощена неотразимым экземпляром самца подходящей породы.

Я не спала всю ночь накануне нашей встречи. Все думала, кто же он, очередной претендент на мое тело. Иринина сумка подсказывала, что это почти наверняка кто-то из наших. Но как откручиваться и выкручиваться, если это будешь не ты? У нас-то с тобой к тому времени уже все было решено, но если бы привели не тебя, я не знаю, что бы я сделала. Я обдумывала еще вариант, если бы привели Женьку. Трудные это были мысли. Во-первых, я привыкла бегать голая перед всеми. Перед ними — как перед мебелью. Они же нелюди, чего их стесняться. Другое дело Женька. Я чуть со стыда не сгорела, когда подумала о встрече с ним в таком виде. Единственное, что я придумала, это встретить его, сгруппировавшись в комочек, все объяснить и попросить найти тебя.

Здесь Люська опять расплакалась. Мне было ужасно жалко её. Она такая хрупкая, тоненькая, любимая, беззащитная.

— Макс! Это был ты... — поведала она и расплакалась с новой силой. Некоторую незаконченность и странность, содержащуюся в этом сообщении, я списал на избыток чувств. — Максик! Но ведь иначе и быть не могло. Это же любовь. Она всем и руководила. Да?

Я прижал её к себе. Мы помолчали в объятиях друг друга довольно-таки долго. Было ужасно хорошо, нежно, любовно, ласково, тепло. И не хотелось, чтобы это закончилось. Не хотелось до такой степени, что даже когда наш щенячий коммерсант зашел и что-то промолвил, мы не разъединились.

На его короткую реплику Люська ответила длинным сообщением, в течение которого он молчал, как пень, и смотрел на нее тупо и недоверчиво. Надо признать, что я еще более выразительно молчал, но смотрел на Люську с гордостью и неизмеримой любовью.

УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

Между ними завязалась беседа, и они разговорились не на шутку. Люська уже встала и, явно пытаясь что-то доказать ему или внушить, бурно жестикулировала. Пока они препирались, я, окучив всю полученную информацию, успел понять, что же произошло со мной. Позавчера этот тип действительно приходил к моим хозяевам, но «папы» и «мамы» не было. Я видел, как он разговаривал с «дочкой» и как она зачем-то отдала ему Иринину сумку. После этого отношение «дочки» ко мне кардинально изменилось. Я почувствовал, что она очень меня жалеет. Если бы я учил, как Люська, их язык, то уже знал бы все. Но я его не знал. Поэтому, когда этот коммерсант на следующий день за мной пришел и поволок меня куда-то в большой сумке, для меня всё происходящее было непонятно и страшно. Теперь, когда все прояснилось, я терпеливо ждал окончания их беседы.

Он ушел неожиданно и был явно раздосадован, Люська вернулась ко мне уставшая, довольная, но с каким-то нервным ознобом. Было видно, что ей было нелегко.

— Так! — по-деловому начала она, — сегодня ночуешь у меня. Завтра едем к твоим хозяевам и, как только объявится Женька, убегаем втроем, домой к родителям. А пока Женьки нет, мы с тобой живем там под присмотром твоей старушки.

— Какой старушки? Ты что? Нельзя ли помедленней! И вообще не тарахти. Мы спешим куда-то? И как убегаем, куда, с кем?! Женька говорил, что уйти без помощи аборигена — не выйдет, по физике не проходит.

— Ой! Я ведь и вправду забыла, ты ведь рассказывал мне. А откуда Женька узнал про это?

— Люсь! Успокойся! — я с трудом унял ее непреодолимое желание что-то говорить, делать, куда-то нестись. Видимо, нервное напряжение во время переговоров не прошло даром. А кажущаяся близость поставленной цели способствовала появлению истеричной активности.

Было очевидно, что ей нужно просто отдохнуть, разрядиться. Настойчивостью и лаской я заставил ее лечь ко мне на колени и помолчать минут десять. Она подчинилась. Через пять минут она заснула, и я опять погрузился в счастье разглядывать ее, положив в одну ладонь мое любимое «южное полушарие», а другой перебирая ее овсяные волосы. Я не шевелился, боясь разбудить Люську, а, когда она проснулась, то и она не шевелилась, боясь разбудить меня. Переживания и события последних месяцев, дней и часов вымотали нас обоих.

Вы не представляете, что это такое — проснуться и увидеть любимое лицо. А любимое тело? Однако после сна Люська все подчинила одной цели. Составить план побега. В принципе все было ясно, кроме одного: кто будет акцептором, то есть, кто примет нас на борт и переправит назад. Мы строили разные варианты, но окончательный план поражал своей гениальной простотой, немыслимой лаконичностью и неоспоримой надежностью. Все его пункты вытекали из переговоров между Люськой и «этим». Вот тезисы их договоренностей:

1. Она уговорила хозяина переместить наш центр размножения в дом моих хозяев. Мол, самец в привычных условиях менее робок и более продуктивен, можно даже ожидать множественного потомства. Щенки будут, конечно, помельче, но при этом — очень умные. Меньше веса — больше ума.

2. Она уговорила этого питекантропа помочь ей с одеждой. Мол, если самец постоянно видит самку неодетой, у него пропадает к ней интерес, и потомства не будет вовсе.

3. Она уговорила его на присутствие в центре размножения нескольких отборных самцов. Мол, когда их больше одного, возникает конкуренция, которая не только повышает вероятность положительного исхода, но и гарантирует качество будущего товара. А мысль о том, что чем больше самцов, тем больше щенят, была той каплей, которая склонила весы их переговоров в Люськину сторону, и нам все запланированное было разрешено.

4. Недостающее поручалось Женьке, которому придется напроситься на роль самца, просто постучав в дверь. Люська встречу гарантировала.

5. Все остальное она сформулировала так:

— Утро вечера мудренее;

НАКАНУНЕ

Все сделали именно так, как задумала Люська. Нас обоих в огромной сумке перетащили назад в «мой» дом. По дороге стало понятно, что испытывают кошки и собаки, когда их таскают на «Птичку».

Переселившись, Люська сразу вступила в разговоры с тем, что я условно обозвал «дочкой», и оно в действительности оказалось бабушкой. То, что было «папой» стало бабушкиным внуком. Третье создание из породы «Оно» оказалось на самом деле не «мамой», а «папой». Как видите, все перевернулось. Не ожидал я, что мой главный враг окажется самым младшим из них. Удивительно как-то у них все устроено. Смотришь и понять не можешь. Ни пола, ни возраста, ни родственных отношений. Видны только степень богатства и свирепости. Мы умираем по достижении какого-то возраста, а они — богатства, причем, как правило, умирают не самостоятельно.

Люська проболтала с «бабушкой» больше часа, и та поведала грустную историю этой семьи. У «внука» была мама. Очень состоятельная и привлекательная, по их меркам, особа. «Папа» прилип к ее богатству, очаровал ее, а когда у них родился сын, прибрал к рукам весь ее бизнес и уже наработанный капитал, а ее саму куда-то подевал. Никто не знает, куда, но все понимают, что она больше не вернется. Когда «сыночек» подрос, то, движимый наследственными задатками, отодвинул «папочку» от дел и денег. «Папочка» поначалу сопротивлялся, но потом решил, что жизнь дороже. Так и живут до сих пор. Такая вот семейка!

Собачий коммерсант приволок нам нечто, что смогло послужить нам в качестве одежды. Странно, но Люська, прикрыв себя этим тряпьем, стала привлекательнее. Или это я отвык от нее одетой? Она умудрилась из обрывков своего гардероба состряпать набедренные повязки и для нас с Женькой. Ее сноровка и сообразительность поражали. Как будто раз в месяц, как минимум, она оказывалась в такого рода переделках.

В воздухе висело предчувствие свободы. Вечерами, когда Люська засыпала, я впадал в размышления о будущем. Но получалось в моем будущем только одно светлое пятно: наш побег. А дальше все выглядело как-то грустно. Нам не удастся уединиться в любую минуту для поцелуя. Никто не позволит даже полчасика побегать неодетыми — ни в школе, ни дома, ни на улице. Похоже, что и поговорить-то толком не удастся. Поделился этими мыслями с Люськой, и мы долго смеялись и целовались, так как выяснилось, что ее это все тревожит не меньше меня. Заодно мы договорились не афишировать нашу любовь там, на воле. Скрывать не будем, но и устраивать показуху — тоже не будем. Люська сказала, что ее тошнит от этих демонстративно-любовных парочек по всему городу, бесплатно демонстрирующих самое светлое первому встречному, и светлое становится грязным. А как же хорошо, что мы все это обсудили. Теперь получается, что проблемы поделились на двоих, и стало легче и не так тревожно.

Женьку я подловил через несколько дней на прогулке. Он очумело уставился на мою набедренную повязку — отвык, видимо, от цивилизации — и не мог произнести ни слова. Он не знал еще о переменах в нашем статусе, и поэтому продолжал соблюдать конспирацию, прячась в листву. А я еще и сюрприз для него приготовил: решил не рассказывать ему, что Люська здесь, со мной.

— Ты что это вырядился? Хозяйки стесняешься? — сострил он, не зная, какие потрясения ждут его в ближайшие минуты.

— Да нет, это так — ностальгия, — в тон ему отвечаю я. — А как дела?

— Плохо. Аборигены не хотят таскать нас на себе, так как усилилась охрана переходной зоны. Наказание за вынос контрабанды — смерть. Люську я не обнаружил. Трудно сказать, попала она сюда или нет. Можем ли мы уходить, не убедившись окончательно? Представляешь, возвращаемся, а там ее ... — Вдруг его лицо искажается и начинает изображать крайнюю степень изумления.

— Мальчики! Я увидела вас из окна и подумала, что понадобится вот это. Она, не глядя на нас, бросила мне набедренную повязку для Женьки и грациозно удалилась. Люська, конечно, разбила мой сюрприз вдребезги, но Женька получил свое сполна. Так сказать, сюрприз в квадрате.

От неожиданности он попытался в первый момент прикрыться, как это делают футболисты, когда стоят в стенке при пробитии штрафного. Но первый момент затянулся, и я потом еще минут пять не мог заставить его надеть одежду от Люськиного дома моделей. Он все никак не хотел оторвать от заветного места сразу две руки.

— Жень! Тебе придется сегодня переночевать здесь, у нас. Он вопросительно уставился на меня. Видать не понял, что такое «здесь», и кто такие «у нас». Вопрос был сложным, и это развязало Женьке руки. Он их тут же применил для натягивания одежды, и было видно, что мозг его включился и обрабатывает полученную информацию, ищет новые ходы. Я не стал пичкать его своими познаниями о сложившейся ситуации, а просто повел в дом, слегка подталкивая, т.к. мозг его сачканул по части руководства конечностями. Это от перегрузки.

Люська на моей, нет, на нашей подстилке накрыла «стол» на троих. Я загордился. Как-то у нее все так получается, уютно и по-домашнему, что начинаешь еще сильнее любить ее.

— Люсь! Привет. Это ты? — недоверчиво спрашивает он, и я вспоминаю, что в свое время тоже не сразу понял.

— Женька! Привет. Это я. Успокойся! Давайте, мальчики, перекусим. Она вела себя, как гостеприимная хозяйка. Не без самодовольства, я подумал, что у нас с ней это первый семейный прием. Интересно, а как Женька переварит наши с Люськой отношения? Мне кажется, что ему это все не очень понравится.

За обедом чувствовалось некоторое напряжение. Никак не удавалось преодолеть синдром «Женьки в гостях». Он не мог быть в гостях, мы тут все гости. К тому же его роль в наших планах й делах была далеко не эпизодической. Но, чем радушней мы были по отношению друг к другу, тем явственней проявлялся синдром. Тем не менее, разговор продолжался. Мы просили Женьку рассказать нам о жизни в этом городе. Он, как бездомный пес, знал ее может быть даже лучше, чем аборигены, и рассказал нам много интересного. Но ощущение, что мы находимся на дипломатическом приеме, в посольстве не самой дружественной державы, так и не прошло до самого вечера.

Вечером Люська отправилась к «бабушке» на девичник, как она выразилась, а нам велела лечь спать и не ждать ее. Но поспать не удалось. Сначала мы притворились спящими, а сами ждали как она, возвратясь, решит проблему улечься так, чтобы соблюсти приличия и нейтралитет. Я чувствовал, что Женька не спит. Было неприятно ощущать, что между нами пробежала кошка. Нужно было объясниться. Но язык не поворачивался. Я знал, что ни в чем не виноват, но чувство вины не давало покоя. И все-таки Женька рожден лидером! Он опять опередил меня, опять все сам понял, во всем разобрался, нашел слова и сказал их:

— Макс!

— Ну.

— Мы ведь не нарушали правил? Мы же друзья?

— Ну.

— Так какого же черта мы не спим? Он в темноте протянул мне руку, и рукопожатие заменило нам традиционное «спокойной ночи». Напряжение снялось. Женька наверное заснул, а я стал думать о Люське и ждать ее прихода. Примерно через полчаса она пришла и началась ночь сюрпризов. Во-первых, она пришла в той одежде, которая была на ней в день нашего пикника. Во-вторых, она принесла и нам нашу одежду. В-третьих, она пришла не одна, а с «бабушкой», если это можно так назвать, и с Ирининой сумкой с бутылками. И, наконец, после того, как мы с Женькой переоделись, «бабушка» запихнула нас всех в свою хозяйственную сумку и куда-то поволокла. По дороге Люська рассказала, что «бабуля» никогда не простит этим гадам исчезновения своей дочки и поэтому взялась, в отместку им, помочь нам...

THE HAPPY END

И опять шок! Какая-то немыслимо шоковая история.

Впереди, среди деревьев, у костра сидят одноклассники и преспокойненько себе ждут, пока наша троица изволит выполнить Иринину просьбу. Валерка перебирает струны гитары, хотя я сто раз говорил ему, чтобы он перед этим всегда мыл руки, а умывальников вокруг не наблюдается. Игорь что-то делает с костром, не видно что — он к нам спиной, но он, я знаю, не навредит. «Гадина», то бишь Тамарка, положила голову Сереге на плечо и мечтательно смотрит в нашу сторону. Женькино место возле Ирины уже занято Тонькой, — свято место пусто не бывает, — теперь Тоньку не отлепишь.

Все так, как будто ничего не произошло. Не понимаю ничего. Смотрю на Люську, она тоже в ауте. А Женька делает по инерции еще пару шагов, замирает как вкопанный, и с опрокинутым лицом поворачивается к нам. Мы все трое ошарашены исчезновением нескольких бурных месяцев нашей жизни. Не могли же они просидеть здесь в лесу столько времени, ожидая нас. А если бы и могли, то сейчас, извините, было бы другое время года, и им пришлось бы в столь легкомысленных одеждах сидеть в сугробах. Но ведь ничего не изменилось и полное ощущение, что не прошло и пары минут. Если начать им сейчас все рассказывать и объяснять, подумают, что на нас напал массовый психоз и отправят в дурдом.

В долю секунды решаем никому ничего не говорить, отложить все до Москвы. Идем к костру, отдаем Ирине сумку и рассаживаемся. Люська автоматически пристраивается около меня и, непроизвольно кладет голову мне на плечо, приготовившись слушать. Я также непроизвольно кладу руку на Люськину талию и смотрю и Ирину. Женька маячит за спиной Ирины и садиться не собирается, него непрерывный процесс мышления не дающий покоя ногам. Ирина, ничуть не удивляясь переменам в наш» отношениях, с укоризной смотрит на Тоньку, у которой от удивления заело механизм, передвигающий глаза. Она вращает головой, направляет взгляд на каждого по очереди и мимикой призывает оценить новости с фронта межличностных отношений в классе. Наташка, тайная по Женьке усыхательница, с надеждой и недоверием смотрит по очереди то на него, то на нас Люськой и не может переварить обнадеживающие перемены.

— Ребята, хочу подбросить в; проблему, решить которую предлагаю, как вы говорите, не отходя от кассы, — начала Ирина наше лесное заседание. Все сразу затихли, приготовивши слушать, и только Женька продолжал маячить на заднем плане, правда уменьшив амплитуду и понизив скорость своих метаний.

— Проблема касается защиты прав человека, — Ирина делает паузу. Недоумение пробегает по нашим рядам. Женька останавливается.

— Дело в том, — продолжает Ирина что те из нас, кто родился в дни каникул, особенно летних, лишаются законных почестей, поздравлений и подарков. Как быть, как защитить их права?

Вот она всегда так. За это мы ее и любим, наверное. Умеет расшевелить улей. И мы заговорили все одновременно, а Женька при этом возобновил свои рысканья туда — сюда, и было видно, что он сменил тему размышлений. Первоначальное извержение мысли всего класса, а оно было очень бурным, удалось остановить лишь минут через десять. Стало ясно, что проблема — есть, а ущемленные в правах оказались прямо среди нас. Мы с Люськой тоже поучаствовали, больно уж интересно было. Не решить эту проблему было уже нельзя. Разброс вариантов — от поездки всем классом к виновнику в день его рождения, где бы он ни был, до кто не успел, тот опоздал, — пришлось нивелировать путем длительных переговоров. Это всё никогда не кончилось бы, если бы не Женька.

— Предлагаю больше не отмечать ничьи дни рождения вообще, — все сразу замолчали и стали ждать, что он скажет дальше. Идея показалась абсурдной, но, не понятно почему, приемлемой.

— Мне давно не нравится, как мы все это делаем, — продолжил Женька излагать свою идею. — Ну, почему виновник торжества должен тащить угощение для всего класса?! Глупость какая-то! Его во все века в такой день было принято радовать, а не он должен радовать всех. Я уж не говорю о том, что не всем легко угостить сразу весь класс. А это сволочное: вот Ванины конфеты были гораздо лучше Васиных... Давайте назначим один день рождения на всех, — закончил Женька излагать свою идею. Идея оказалась гениальной. Она решала все проблемы одним ударом и так понравилась, что посыпались, как из рога изобилия, подробности организации единого дня рождения. Всех охватила радость, а Наташка от избытка чувств набросилась на Женьку и поцеловала его в щеку, от чего он изменил окраску и стал беспомощно-чудным. Последнюю точку поставила Ирина:

— А давайте этот общий для всех день рождения назовем «Днем рождения класса», и первый отпразднуем прямо сегодня.

— Вот и закуска готова, — многозначительно глядя на накрытый стол, поведал Серега. Пока он это говорит, Ирина достает из сумки две бутылки шампанского, отчего у Сереги едва не наступает обморок. Все, кто не знал — ахают. Мы с Женькой понимающе смотрим друг на друга и взглядом поминаем погибшую в борьбе за нашу свободу бутылку вина. Игорь, почему-то стараясь не шуметь, аккуратно, так, чтобы пробки не выстрелили, открывает бутылки, и эмалированные, закаленные в походах, кружки принимают в себя необычное для наших компаний питье. А Ирина говорит:

— С днем рождения, класс!

— Ура! — отвечает класс...

Не пойму только, откуда она узнала, как мы решим проблему. Как догадалась, что понадобится шампанское?!

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В поднявшейся потом кутерьме Ирина отвела меня в сторону и сделала весьма неожиданное предложение:

— Я видела, что у вас троих что-то произошло. Во всяком случае, я наблюдаю впечатляющие последствия. Я покраснел и попытался объяснить что-нибудь, хотя бы в двух словах. Но она не дала мне вставить даже слово.

— Максим, ты должен это все описать на бумаге. Не торопись отказываться. Подумай. У тебя должно получиться.

Чем закончились мои раздумья, вы скорее всего уже догадались. А если еще нет, то прошу вас вернуться к первой странице, там все объяснено...