Андрей Русаков. Эпоха великих открытий в школе 90-х годов. Рыцари науки и рыцари непредсказуемости. Александр Лобок

Открытие речи

Когда-то этот философ из Екатеринбурга много размышлял над тремя вещами: о том, каким образом появилась письменность в истории культуры, о том, как прорывается устная речь у двухлетнего ребёнка, и, наконец, о том, как рождается способность к чтению. А почему бы не самозарождаться и письменной речи подобно устной?

Полгода назад Александр Лобок подрядился учителем в подготовительный класс пяти-шестилетних малышей. Теперь происходящее там изумляет его самого - ладно, что дети, не изучая алфавита, начали писать, но из них потоком полились странные тексты, преимущественно стихотворные, удивительной художественной цельности. И в каждом из них отчётливо виден авторский стиль - ребёнок, ещё не начавший знакомства с культурой, сам организует мир своей индивидуальной поэтики.

«Тайна человеческой речи — всегда! — в том, что она прежде всего не информационна, а поэтична!» — Александр Михайлович считает, что этому своем убеждению он собрал достаточные доказательства. Возьмём наугад несколько листочков из его вороха «доказательств», «поэзии шестилетнего мира», многочисленные образцы которой выдавали все дети в его классе:

Про ангела

Ангел летит с белыми крыльями.
Ему звёзды видны.
Ангел садится на звезду,
Ангел живёт, где звёзды.
Ангел хочет жить, где звёзды,
И хочет оставаться ангелом.

* * *

Моя любовь к тебе сейчас так грустна,
Снег сыплет на поля,
Ах, как сейчас моя душа холодна.
Дожди прошли, и снег идёт.

* * *

Одеяло, одеяло,
Где ты бродило?
Всю ночь тебя искал я.

— Как это: письмо опережает чтение? Вы говорите, рождается образ слова? Вы говорите, что это интереснее, чем сначала изучать буквы, потом слоги, и лишь в последнюю очередь — слова? Так что же пишут ваши дети, не зная букв?

— Слова! Стихи! Между прочим, китайцы вообще умудряются писать, не зная букв. Вас это не удивляет?

— Насколько, на ваш взгляд, самозарождение письменной речи естественно для ребёнка?

— Абсолютно неестественно! Впрочем, до сих пор не могу понять, почему.

— Не являются ли в таком случае ваши эксперименты насилием над детской психикой?

— А разве культура и цивилизация вообще естественны? Разве письменная речь находится где-то на уровне биологической органики?

— Но на основании чего вы убеждены в возможности её самозарождения — вопреки традиционному культивированию?

— Я вообще не встречался с тем, чтобы в традиционном обучении письменная речь первоклассника культивировалась. Точнее было бы сказать, что письменность для абсолютного большинства наших детей остается на всю жизнь неким вычурным излишеством. Разве много тех, для кого письменная речь является способом самореализации, способом бытия в мире? Ведь не скажете же вы, что для вас лично значимость вашего письменного слова такова, как для Пушкина и Достоевского. И я не скажу... Ну вот, а для моих детей, которым ещё нет семи лет, — это уже как для поэта. Неплохо, а?..

— И письменная речь даёт детям возможность самовыражения, которой они лишены в устной? Или у ребёнка вообще обычно нет возможности для самовыражения, кроме как в рисовании?

— Материя устного слова изменчива, непостоянна, ускользающа. Каждый ребёнок шести лет говорит на самом деле стихами (иногда), но не подозревает об этом. Некому вслушаться в его речь и услышать стихи там, где они есть. И дать самому ребёнку услышать свои стихи. Услышать в зеркале письма. В этом-то и состоит тайна появления письменной речи в моём классе. Кстати, знаете, чем мои дети отличаются от меня? Тем, что я могу не писать, а они не могут.

— Для них это уже наркотик? Или лекарство? Или удовольствие? Или?.. Или вы сами ещё не энаете?

— Не наркотик — это во всяком случае. Удовольствие — пожалуй, да. Но, прежде всего — удивительная возможность стать более понятным самому себе и своим родителям (ведь на первом этапе «писцами» чаще всего служат родители!). А кроме того, способ освободиться от накопленного внутри хаоса слов и вместе с тем освободиться от множества детских страхов. Конечно же, это форма психотерапии. Причём и для детей, и для их родителей.

— Но почему эта «форма психотерапии» вдруг оказывается реализованной во вполне культурных формах, нормальных для восприятия взрослым сознанием? Ведь детские рисунки — они явно детские, а стихи-то уж очень всерьёз.

— Не знаю. Я как-то после того, что произошло у меня в классе, по-новому услышал «Вначале было Слово». У слова есть какая-то символическая тайна, которая уже доступна ребёнку шести лет. Дело в том, что детский рисунок, увы, не может стать способом самовыражения души, пока не будет освоена некая техника работы с карандашом, линией, пространством. Технику работы со словом ребёнок осваивает и шлифует каждодневно, начиная с полутора лет, по шестнадцать часов в сутки. Поэтому естественно, что слово — наиболее адекватный инструмент его самовыражения. Другое дело, что взрослые-то уверены, что ребёнку нечего пока выражать. Тем более в письме. И ему настойчиво морочат голову всякими диктантами, изложениями, заучиваниями наизусть.

— Но позвольте! Шестнадцать часов в сутки он обращается со словом как со средством коммуникации, а не способом самовыражения. Откуда он берёт технику стиха — она ничего общего не имеет с техникой его обычной речи, где для родителей слова значат меньше, чем жесты, выражение лица и т.д.?

— Прежде всего, он обращается со словом как с тайной, которую ему ещё только предстоит расшифровать. Ведь у него нет карманного словаря Даля, и он знать не знает, что те странные звуковые конструкции, которые порхают вокруг него, суть средства коммуникации. И, к счастью, до такой однозначности он вряд ли додумается, покуда не окончит университет. В первую очередь его скорее очарует поэтика, мелодика устной речи, которой, между прочим, очень много в речи любого взрослого. Тайна человеческой речи — всегда! — в том, что она не информационна, а поэтична. Впрочем, вы можете сказать: надо быть Андреем Платоновым, чтобы слышать это... Ну так вот, ребёнок от двух до семи лет — это и есть маленький Андрей Платонов. Или Андрей Платонов — это тот, кто сохранил слух ребёнка от двух до семи лет.

— Допустим. Так как же у вас получается раскрывать самовыражение ребёнка, притом и поэтическое? Или поэтическое прежде всего?

— Самый простой ответ: как Бог на душу положит. В общем, так: проблема первая — это вслушивание в устную речь ребёнка и торможение её с помощью собственного письма (это довольно долгий этап). Проблема вторая — это искренность эмоционального подъёма, когда среди записываемых вами текстов появляются первые поэтические строки. (А это происходит у всех). Проблема третья — научить этому вслушиванию родителей: создать рабочий альянс между ребёнком и взрослым.

— Что значит торможение устной речи?

— Шестилетний ребёнок говорит взахлёб. Ему не приходит в голову, что его устное слово может быть письменно значимо. Когда же ему удается увидеть, что каждое слово, придуманное здесь и теперь, может стать символом на листе бумаги — это заставляет его удивиться. А если я хочу записать каждое слово, то я, разумеется, торможу скорость его речи, ибо просто не успеваю писать. Наступает момент, когда не умеющий читать ребёнок начинает сам фиксировать, когда его предыдущее слово уже написано.

— И детям очень хочется поскорее научиться писать? Ведь, не умея этого, они ещё полностью зависят от учителя и родителей, и, наверное, их тянет к большей самостоятельности?

— По-разному. Чем более эффективен альянс с родителями, тем быстрее начинают писать сами. Я вообще не думаю, что у них возникает желание научиться писать. Я же сказал: у них возникает умение писать и читать. Пожелать этого они попросту не успевают. Просто вдруг в один прекрасный день у одного, а спустя неделю или три у другого в их тетрадках, испещрённых до сих пор помарками и рисунками, вдруг начинает «прорисовываться» письменная речь.

— Их не учат никаким буквам?

— Я ведь не сказал, что в результате этого уже порождается письменная речь. Я ответил только на вопрос, что есть торможение. Всё что пока происходит — это (в голове малыша) соотнесение слова, им придуманного, и слова, мамой написанного. ...

— А без родителей обойтись невозможно? Но тогда ведь перед нами совсем другая школа, где учитель в равной степени требователен к детям и родителям, учит тех и других.

— У меня идёт в первую очередь работа с родителями. Что касается детей, то от них я вообще почти ничего не требую... А вот то, что без родителей обойтись невозможно — это так. Главное, что происходит у меня в классе, — дети обретают психологическую уверенность в себе. Я ведь не ставлю перед собой творческих задач; я не привязываю детей к какому-то эксперименту, наоборот, стремлюсь развить в них способности к существованию в любых условиях.

— Вы говорили, что творческий труд вырабатывает любовь к рутинному («...рутину могут ненавидеть лишь те, у кого в жизни нет ничего, кроме рутины») — страсть к прописям, например, у ваших детей?

— Прошу прощения, но формула такова: творчество + рутина = творческий труд.

— А дети понимают, что они пишут?

— Разумеется, нет. Ну, может быть, иногда догадываются. И то — опираясь на моё мнение. А так — в том-то и дело, что сейчас им гораздо легче говорить стихами, нежели слышать, что они говорят. Это одна из самых поразительных вещей, к которым я никак не могу привыкнуть: они уже могут сочинять гениальные строчки, но у них нет ещё культурного слуха, чтобы эти свои строчки услышать и отделить от прочих!

— А что значит культ черновика?

— Прежде всего, все стихи, которые вы видите, — это именно черновики, не подвергнутые никакой редакторской правке. Если ребёнок видит, что его слова кто-то исправляет, то уже не сможет считать получившееся произведение своим и быстро разочаруется. Должно пройти несколько лет, прежде чем дети смогут стать редакторами своих произведений. А по большому счету мне действительно важно, чтобы ученики входили в культуру именно через мир черновика; ведь реальная культура — это, прежде всего, кровь и пот её творцов, те самые муки творчества.

весна 1993 года. Совместно с Еленой Бирюковой.