I

До шестнадцатилетнего возраста я специально не переживал из-за своей слепоглухоты. Мне, главное, лишь бы книги — что в Загорском детском доме для слепоглухонемых, что дома на каникулах. Привычки лакомиться не было, и меня вполне устраивал рацион детдомовской столовой. Если мама присылала рубль на праздник, я не знал, что с ним делать, и чаще всего терял. И жалко было не рубля, а памяти о маме.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, на летних каникулах кто-то жалостливый разохался над моей слепоглухотой. Он (или она — не помню) свято верил в научный прогресс, в частности медицинский. И выписывал соответствующие популярные издания. И давай маму уговаривать: мол, мало ли что — неизлечимо, вдруг уже нашли способ лечить, а мы просто не знаем... Срочно, не откладывая, надо в институт Гельмгольца!

Хоть бы спокойно дождаться конца летних каникул дали... Так нет. С бездушием доброхота и благодетеля, умилённого собственным добрым сердцем, мне скомкали сегодняшнюю радость общения с мамой — ради призрачной надежды на исцеление...

В общем, вернулся я тогда в детдом с каникул на целый месяц раньше. И совершенно зря, конечно. Проконсультировать меня в институте Гельмгольца смогли только в сентябре. Лето ведь — время отпусков...

Отвезли туда, привезли обратно. От ответа на мои расспросы, что показала проверка, всячески уходят. Вечером я пристал к нашему фельдшеру Асочке (Александру Сергеевичу), который дежурил в ночь. (Мы, воспитанники детдома, и друг друга, и педагогов обычно называли по инициалам, от которых и прозвища образовывали. Александр Сергеевич — А.С. — Асочка; Олег Валентинович — О.В. — Овочка; Римма Сергеевна — Р.С. — Раса, ну и так далее...) Так вот, я настойчиво просил фельдшера сказать, какое же заключение дали врачи в институте Гельмгольца. Он пробовал отговориться незнанием, но я пообещал, что не буду расстроен никаким ответом, и он сдался. Всего лишь подтвердился прежний вывод — неизлечимо... Зачем же меня сорвали с каникул?..

Я даже улыбнулся, когда Асочка мне это сказал. И ушёл спать. И бессонницей не мучился.

На самом деле разочарование было тяжёлым. Надежду-то беспочвенную разбередили...

Утром умывался, чистил зубы, и горько засмеялся над собой — на что надеялся, чего ради сдуру от мамы на целый месяц раньше уехал?..

Тут-то и произошла катастрофа.

Я подумал, что смех удивительно похож на плач. Так же в горле дребезжит, что ли... И как только я это подумал, горький мой смех немедленно перешёл в плач. В неудержимые рыдания. Что называется, плотину прорвало.

Я бросился одеваться и — во двор. Какой тут к чёрту завтрак... Убежал на веранду, на задворках детской площадки, и несколько часов метался по ней. Меня страшно трясло.

Педагоги, разумеется, знали, где я, что со мной. И, спасибо, не тревожили. Я пропустил два урока. Явился на третий. Мне не сказали ни слова упрёка. Тут же дали учебное задание.

Но с того утра слепоглухота стала моим проклятием. Не раньше.

Ну, на каникулах, когда в гости ходили, я скучал. Там меня усиленно угощали, а поговорить было как-то не с кем и не о чем... Да не все и умели со мной разговаривать. Ровесников я успешно учил дактильному (пальцевому) алфавиту. Со взрослыми нужен был перевод тех, кто знал этот алфавит. Зрячие (только печатные) буквы я выучил позже: в семнадцать — восемнадцать лет.

Но в гостях я скучал — и только. Ничуть не терзался этим. Подумаешь, мало ли где скучать приходится... Например, в очереди к врачу. А книжка на что?

Так и выходило: в гостях устраивался читать, возле меня ставили тарелку с фруктами — и всё нормально.

После консультации в институте Гельмгольца всё изменилось. Теперь я не просто скучал, а страдал от слепоглухоты, проклинал слепоглухоту как причину скуки. Старался уединиться — и плакал. И цедились из души, точно кровь (а может, и гной) из незаживающей язвы, откровенно, прямо-таки напоказ, надрывные стихи.

Правда, в ранних стихах я пытался компенсировать надрыв «жизнерадостной» концовкой — мол, всё в конце концов будет хорошо. Но потом с отвращением отказался от этой «жизнерадостной» фальши. Пустое, отвратительное в своей пустоте, мнимое «утешение». И стал честно просто констатировать страдание — без всяких необоснованных надежд на «светлое будущее». Что есть — то есть, а что будет — там видно будет...

Ну и что, если этот надрыв кого-то шокирует... Пусть знают. И помнят, когда со мной общаются. Путь знают и помнят, если не хотят причинить мне лишней боли. И если зовут меня где-то присутствовать — то уж не для мебели. Я тоже так или иначе должен быть включён в общение.

Постепенно это и стало основной задачей моей литературной работы — и в стихах, и в прозе: докричаться до мира здоровых; объяснить ему, что я хочу быть со всеми, но этому мешает то-то и то-то; предложить миру, а прежде всего ближайшим окружающим людям, вместе искать пути друг к другу. Но при этом слепоглухоту не игнорировать, а учитывать. Она есть, она неизлечима, и если мы не слепы и глухи душой, мы должны о ней помнить. Иначе я так и буду не вместе, а рядом со всеми. По-прежнему — в одиночестве.

Вы ведь добрые? Вы ведь не хотите обрекать меня на одиночество? Так учитывайте мою слепоглухоту. Помогайте мне, вопреки слепоглухоте, к вам прорваться.

А я со своей стороны готов вам помочь — прежде всего представить, что такое слепоглухота, каково без слуха и зрения. Вашего собственного воображения на это никак не хватит. Проверено. Опытом всех известных мне слепоглухих, и в России, и за рубежом. И не только слепоглухих — всех инвалидов, любых категорий.

Да и вообще, прав мой духовный отец, Эвальд Васильевич Ильенков, когда писал в письме ко мне, что «...слепоглухота не создаёт ни одной, пусть самой микроскопической, проблемы, которая не была бы всеобщей проблемой. Слепоглухота лишь обостряет их, — больше она не делает ничего».

И когда инвалиды страдают от непонимания окружающими, а то и от нежелания понимать, — это просто в более острой форме встаёт проблема недостатка взаимопонимания вообще между людьми. И вся художественная литература на это и нацелена — помочь людям лучше понимать друг друга, облегчить им взаимопонимание. Так что я ничуть не оригинален, когда пытаюсь объясниться с читателями в своих стихах и прозе... Показать читателям свой надрыв и его причины — уж насколько сам эти причины осознал...

Если вы не на словах, а на деле готовы принять меня в своё общество — я прошу вас меня выслушать и понять. И постараемся, конечно, чтобы нам хорошо было вместе. Я вовсе не прошу у вас каких-то жертв. Разве понимание — жертва? Это просто условие, чтобы всем было хорошо — и вам, и мне.

Я начал страдать из-за слепоглухоты только с шестнадцати лет. Другим не так везёт. Их уж чересчур жалеют, едва ли не оплакивают заживо. И дети начинают жалеть себя. И ненавидеть несправедливый мир, в котором они чего-то важного лишены. И озлобляются, замыкаются в себе. И пытаются мстить.

Я часто рассказываю в своих лекциях про мальчика, который ослеп из-за отслойки сетчатки. Родители его забрали из детдома чуть ли не на полгода, всячески оплакивали, баловали... И внушили ему, что он самое несчастное во Вселенной существо.

Потом он попал в пионерский лагерь. И там едва не выдавил пальцами глаза пятилетнему ребёнку. Дабы восстановить «справедливость»...

Ребёнок, как бы и чем бы ни был болен, должен нормально жить, а не оплакивать себя вместе с родителями.

К болезни, к инвалидности надо приспосабливаться, — куда денешься, — но ни в коем случае нельзя её смаковать. Я всегда искал выход в нормальную жизнь, звал друзей вместе его искать. Слепоглухота для меня — враг, которого надо изучать, чтобы победить. Победить — значит прорваться, постоянно прорываться к нормальной жизни вопреки ненормальному состоянию. К любви, к творчеству.

Мне одинаково ненавистны как шапкозакидательское бодрячество (или, как я его назвал ещё будучи студентом, «ложный героизм»), так и инвалидное хамство и барство. Одни бессмысленно хотят «быть как все», — даже в том, в чём и невозможно, и, подчас, смертельно опасно. Другие требуют, чтобы весь мир угадывал малейшие их прихоти — потому что инвалиды, обездоленные, обделённые и так далее. Одни совершенно по-обезьяньи копируют образ жизни здоровых, а другие — вполне сознательно спекулируют на своём убожестве.

Всякие шарахания были в моей жизни, в том числе и нежелание жить. Мне уже многого не исправить, не искупить, как бы ни хотелось. И цель данной книги — не бегло, как в прежних моих работах, а вплотную, попытаться понять, что же мешает жить достойно вообще, а в условиях слепоглухоты — в особенности. И что значит — жить достойно.

Может, и смысла нет — пытаться понять всё это. Обычно каждый только собственным задним умом крепок. Чем больше живу, тем больше пессимизма в моих раздумьях и поисках выхода из склепа — не только склепа слепоглухоты, а склепа общей неустроенности, бестолковости мира. И всё-таки... Вдруг эта книга поможет кому-то жить не столь криво, в большей степени, чем мне, сохранить человеческое достоинство, избежать унижений, стыда, комплекса растущей вины...

Я считаю эту книгу «Красной Кнопкой», то есть главным трудом и итогом своей жизни. После этой книги останется кое-что доделать, и доделывать можно как угодно долго. Ну там, готовить к изданию сборники статей, что-то переиздать «в дополненном и переработанном» виде, сопоставить в теоретических трудах идеи, которые и без меня кто-нибудь когда-нибудь сопоставит, а может, уже сопоставил куда лучше, чем я бы смог с моей очень даже скромной эрудицией... Словом, тянуть научно-исследовательскую лямку. На что-то ведь надо жить.

А главная книга — вот. Она главная, потому что я знаю, — не предполагаю, а точно знаю, — что уже просто не успею накопить и высказать столько же правды, сколько здесь. Во всяком случае, таков замысел.

К этой книге я шёл всю жизнь. Всё прочее — за исключением книги стихов «Достоинство в склепе» — подготовительные к ней материалы. Пора, наконец, обстоятельно обследовать этот склеп, а не только вопить из него стихами. Поискать выход. Что найду — не уверен, конечно. Главное — обследование и поиск. Как можно более обстоятельное обследование. Как можно более тщательный поиск.

Ещё студентом я прочитал замечательную книгу Конрада Лоренца «Кольцо царя Соломона». О поведении разных животных. Меня поразил рассказ о водяных землеройках. Лоренц устроил у себя в доме для них бассейн, наловил самих зверьков в пруду, запустил в бассейн и стал смотреть, как они там обживаются. Очень удивился, что они еле-еле шевелятся: буквально миллиметр за миллиметром обследуют бассейн. Что, и на воле такие же увальни? Как же не становятся лёгкой добычей бесчисленных врагов?

Но вот землеройки освоились — и показали, на какую прыть способны. По обследованным маршрутам стали носиться прямо как метеоры.

На одном из этих маршрутов лежал кирпич. Землеройки на него с разбега вскакивали, потом снова спрыгивали в воду и неслись дальше. Лоренц убрал кирпич. Первая же землеройка подпрыгнула, плюхнулась в воду и... вернулась туда, где знакомый маршрут обрывался. Опять, миллиметр за миллиметром, обследовала изменённый участок маршрута. И остальные землеройки сделали так же. Как бы соединили два конца разрезанной верёвки — две части маршрута — и опять стали носиться.

Я сразу подумал, когда это читал, что любой слепоглухой — та же водяная землеройка. Я так же осваиваюсь в любом незнакомом месте. Для нервов зрячих — то ещё испытание. Всё время рвутся спрямить мой маршрут. А мне надо залезть во все закоулки, во все тупики, хотя бы с целью убедиться, что мне там нечего делать. Потом я потихоньку сам выпрямлю свои траектории, не надо только хватать за руку и насильно тащить в неизвестность. И точно так же, как водяная землеройка, я вынужден заново изучать все изменения на моих путях-дорогах.

Итак, вперёд — за водяной землеройкой. Бывают иногда и такие странные проводники. Но ведь водяная землеройка приглашает в свои подземные туннели. И кто же там проведёт и выведет, кроме неё?