X

Мама работала техником (потом инженером) энергоучастка Фрунзенского отделения железной дороги. Поэтому её профессиональным праздником считался день железнодорожника, который отмечается в первое воскресенье августа. Вечером, в последний день рабочей недели, непосредственно предшествующей празднику, в летнем клубе Железнодорожного парка происходило торжественное собрание. Там я впервые, в три — четыре года, и услышал духовой оркестр.

Меня предупредили об оркестре. Я не знал, что это такое. И был страшно возбуждён, ожидая чего-то совсем нового. Просился к оркестру поближе. Удивлялся, что мы сели во втором ряду. Мне никак не могли объяснить, что ближе к оркестру сесть нельзя, потому что в первом ряду как раз и сидит этот самый оркестр.

И тут грянул гром.

Гимн Советского Союза начинается с оглушительного рёва всех духовых инструментов и рокота всех барабанов. Мы были так близко позади оркестра, что этот нежданный звуковой удар перепугал меня.

— Мама! Страшный гром! Гроза! Сейчас будет страшный ливень! Бежим под навес! — завопил я, к негодованию одних, к веселью других.

Не сразу мне сумели объяснить, что это и есть оркестр, он так начал играть. А Гимн между тем продолжался. Я прислушался, успокоился и сел на место. И всё торжественное собрание только и ждал, когда же заиграет оркестр. Но он упорно молчал, изредка приветствуя отдельных выступающих тушем.

С тех пор я терял интерес к чему бы то ни было, издали заслышав большой барабан духового оркестра. Сопровождал, сколько мог, все мимо проходящие похоронные процессии, заслышав траурную музыку. Только ради оркестра рвался на ноябрьские и первомайские демонстрации. Если в нашей колонне оркестра не оказывалось, беспощадно уводил маму из колонны железнодорожников на поиски других оркестров, от других организаций. Помню, однажды долго простояли около оркестра завода имени Фрунзе, который, кроме всего прочего, играл песню «Журавли» («Высоко летят под облаками / и курлычут журавли над нами»). Позже, незадолго перед поступлением в университет, я узнал слова этой песни, которые полностью включил в свою поэму «Свет», посвящённую только что умершей маме. (Почему-то, когда она умерла, во мне всё время звучала эта песня, — только в траурном темпе; она и вообще-то медленная.)

На танцплощадки, где в Хрущёвское десятилетие танцевали под духовые оркестры, пускали только с шестнадцати лет, но я просился так, что меня пропускали, зная, что я сразу же на весь вечер прилипну к эстраде с духовым оркестром.

Я очень люблю купаться, но когда мы шли на один из фрунзенских проточных прудов под громким названием «Комсомольское озеро», духовой оркестр заиграл песню «Россия — Родина моя», — и всей остальной компании пришлось идти дальше, а мы с мамой остались, пока оркестр не кончил играть.

Постепенно и во Фрунзе духовую музыку вытеснила на танцплощадках так называемая эстрадная. Мне она не нравилась. До слёз было жалко музыкантов из духового оркестра, игравших перед пустой площадкой, в то время как молодёжь толпилась вокруг, за забором площадки, демонстрируя презрение к этой музыке.

Когда я стал хуже и хуже слышать, звуки духового оркестра, как и звуки речи и прочие-прочие, становились для меня всё менее доступны. И вот именно это, а не сама по себе слепоглухота, стало поначалу огромным моим горем.

У меня было много музыкальных игрушек, пиликая на которых я пытался подражать духовому оркестру. В загорском детдоме предоставили в моё полное распоряжение пионерский барабан, и я неплохо научился стучать, хотя специальной технике барабанного боя научиться было не у кого. Этому я научился в первом же пионерском лагере, в который попал уже взрослым, — в 1987 году. И тут же несложные приёмы для исполнения пионерских сигналов усложнил, чтобы подражать исполнению духовым оркестром более сложных произведений, нежели пионерские сигналы.

Тоска по музыке — одна из причин, по которой я стал поэтом, — недоступную настоящую музыку пытался компенсировать хотя бы «музыкой слов».

В Марте — апреле 1974 года тоска по музыке обострилась до того, что я впервые задумался о самоубийстве.

В 1980 году я впервые поехал в Германию, и там, в Ганновере, мне подарили два заушных слуховых аппарата. Мир звуков вернулся ко мне. Я смог ходить на концерты, слушать балетную музыку, те же духовые оркестры в парках. Чуть раньше мне стали доступны громкие стереонаушники. Но слух продолжал ухудшаться, и на выручку пришли маленькие колонки для компьютеров, которые можно подключить вместо наушников практически к любому звуковоспроизводящему устройству.

Чтобы не очень терроризировать окружающих, и тем не менее всё слышать, колонки прижимаю к ушам широкой резинкой для трусов, которую в шутку и называю «музыкальными трусами». Концы резинки либо завязаны, либо сшиты, так что получается петля, которая и надевается на прижатые к ушам колонки и на голову (закрепляю под подбородком). Так музыку можно слушать только лёжа — иначе никакие «музыкальные трусы» не удержат колонки возле ушей, а лёжа колонки подпираются одновременно моими плечами и подушкой.

В особый восторг привели меня колонки с сабвуфером, купленные в январе 2007 года с помощью моего названного сына. Сами колоночки маленькие, в форме кубиков, лёгкие, удобно схватываются «музыкальными трусами», а сабвуфер бухает у меня на груди — небывало отчётливая вибрация барабана.

С возрастом и слух, и зрение продолжают медленно ухудшаться, так что всё труднее слушать музыку через сколь угодно хорошие колонки, и всё труднее самостоятельно ходить по улице, даже возле дома. Но и переживается это не так остро, как раньше, — всё равно в уже близкой перспективе — окончательное «выздоровление» на Том Свете...

(Когда умер Александр Иванович Мещеряков, Юра Лернер, один из четвёрки слепоглухих студентов, сказал, что Александр Иванович «окончательно выздоровел». Мне понравилась эта грустная шутка, — вполне в духе обычной похоронной зависти живых к покойнику: «Отмучился».)

Музыка мне пока более/менее доступна, и за тактичную помощь в её понимании, конечно, я был бы только благодарен. Без унижающего менторского тона, в который невольно впадают как раз дилетанты, обрадованные случаем показать, какие они тонкие ценители — и на поверку нагромождающие штампы. Рассыпающие, по выражению Макаренко, «пустые словесные трели». При действительно глубоком понимании люди, как правило, не очень-то охотно формулируют свои мысли и чувства...

Мой юный друг с Урала Кирилл мечтал стать профессиональным музыкантом. Единственный раз мне повезло оказаться вместе с Кириллом в местной (Екатеринбургской) филармонии. Я слушал музыку через слуховые аппараты, а мальчик очень помогал мне тем, что тихонько дирижировал правой рукой, за которую я держал его левой. Когда точно так же пытаются помогать другие, менее музыкальные, люди, то больше мешают. Сбиваются с ритма и сбивают меня, а мне и так огромного труда стоит его услышать. Только портят всё удовольствие. Но Кирилл не сбился ни разу. В кои-то веки я смог сосредоточиться на мелодии, а ритмом меня обеспечил мой юный друг.

После концерта я соловьём разливался, восхищаясь кирилловым чувством ритма. А тот скромно пояснил:

— Просто надо смотреть на дирижёра и повторять его движения.

На самом деле это «просто», наверное, только для настоящего музыканта.