Рондо для коряжки

Написано, чтобы не забыть себя.

Часть 5. Главная тема.

Иногда мне кажется, что он старше меня лет на четыреста.
Особенно когда он задаёт Второй Вопрос. Когда он задаёт
первый, ему — десять, как и положено.

— Кем положено?

Если я молчу или давлюсь междометиями, он приходит ко мне на
помощь:

— Природой, что ли?

— Ну...

— Во-от такая тётка прошла и всё положила. Тётенька Природа
её зовут, да?

Интересно, сколько мне надо времени, чтобы осознать
собственную глупость. Жизни не хватит.

— А когда этой тётки не было, что было?

— Ничего не было. Пустота.

— И нас там не было?

Ладно был бы хоть вундеркиндом. Те не задают гулпых вопросов,
а на умные отвечают себе сами. Вот я и состою дураком при
обыкновенном почемучке. И никуда не денусь: у меня сначала
были чайки и бабочки, у него всё сразу начиналось с вертолётов и
стрекоз. Он только родился, а я уже похоронил Братика. Он
только ещё приручал к ладони солнечный зайчик, а я уже умел
своим теплом делать из снежинок капли. Пути наши нигде не
пересекались, но он вдруг пришёл и сказал:

— Я хочу спросить.

— У меня? — удивился я.

Он кивнул.

— Спроси.

— Только один раз? — удивился он.

— Можно два,— сказал я.

— Всегда?

Конечно, я должен был возмутиться и подумать о будущем. О
людях, которым я был нужен, не помню зачем, они помнят. Но я
сказал:

— Всегда.

— А всегда — это долго? — спросил он.

— Всегда — это значит, что иначе не может быть,— серьёзно
сказал я.

— А почему раньше было?

Первое его открытие во мне состояло в том, что я разучился
играть. Камень был для меня просто камнем, забылись правила
игры, небо — небом, вода — водой, я забыл, что во всём живет
многообразие, сочетания и намёки. Что именно однозначность
взгляда — НЕИГРА — делает людей взрослыми, когда и сам
становишься просто собой...

— Ты обыкновенный?

— Да,— говорю.

— А мог быть другим?

Я был другим, честное слово. Но когда ломается голос и
начинают расти усы, стыдно гоняться за бабочками. Да и всё в
них понятно. И про Фабра если ещё и не знаешь, то уже
догадываешься.

— Ты стесняешься таких же взрослых, как ты?

— Да.

— Значит, они тоже?

Нет, не то чтобы стесняюсь. Просто — разучился, забыл.
Старался забыть. Каждый хочет избавиться от собственного
детства поскорее. Легко ли слышать и верить, что ты ещё ничто,
заготовка, сырьё. Узнавать, что содержимое твоих карманов —
хлам, а в голове то же, что в карманах.

Паническое бегство из детства. Страх и отвращение к своим
коротким штанам и маленьким сандалиям. Скорее, скорее, любым
способом стать взрослым или хотя бы...

— Выглядеть?

— Да.

— Ну и как?

Нормально. Никак.

Пока гонишь детство в дверь, оно лезет в окно; ты по-взрослому
влюбляешься весной, а Она играет со своим щенком и приглашает
тебя быть третьим. Ты принимаешь игру; сначала — чтобы быть
рядом, потом — полностью, и тогда она уходит с Борькой
Городилиным в кино, а ты остаешься играть с её щенком...

Какой уж тут камешек-на-ладони. Кладёшь его за пазуху и
теряешь,— мир ещё огромен, за пазухой так свободно, что
поместились бы и города, и моря со всеми кораблями и
островами...

— И Она поместилась бы?

— Нет.

— Уже нет или ещё?

Правда, честно, я был когда-то совсем другим. Так, обрывками
помню. Цветные картинки. Стою на берегу, машу руками и
удивляюсь, что чайки повинуются мне и приветствуют криком.
Или, весь в слезах и соплях, давлюсь какими-то клятвами самому
себе на кончике причала. Сколько мне тогда было? Девять?
Одиннадцать? Всё равно...

— А бывает всё равно?

— Бывает.

— А на самом деле?

Иногда зло берет. Хотел бы я посмотреть на того, кто знает,
что такое «на самом деле». Наверное, почемучки на нём
гроздьями висят. И кто сказал, что это «самое дело» везде
одинаковое? Эдак он мне скажет, что я и почемучку своего
выдумал, и будет неправ. Потому что на самом деле

— Значит, ты Братика никогда не видел?

— Никогда.

— Почему же ты знаешь, какой он?

Потому что я его люблю. То есть — любил. То есть... Опять
запутался. Или — забыл?

ЧТО забыл?

слушай, говорю, ты можешь мне ответить на один серьёзный
вопрос?

— Не знаю. Хоть на десять. Ты спроси.

Он ждёт. Стоит в обнимку со столбом, на котором закреплён
створный огонь на самом кончике причала. Мне стыдно начинать,
а он не может долго стоять без движения, и я спрашиваю:

— Когда ты даёшь сам себе клятву на кончике причала, ты точно
знаешь, что выполнишь её?

Он смотрит на меня без обиды, смешливые золотинки в радужках
глаз:

— Точно.

— А если ты потом изменишься?

— Это как? — улыбается он.

— Ну... станешь по-другому понимать мир.

— Вырасту, что ли?

— Да.

— Тем более.

— Почему?

— Взрослые больше могут.

Три дня мы друг друга не ищем. На четвёртый день я иду на
причал. Он стоит в обнимку со столбом.

— Опять клянёшься? — громко спрашиваю я и собираюсь уйти.

— Подожди,— просит он.— Мне надо спросить.

— Ну.

— Вот если поклясться, что ВСЁ РАВНО выполнишь?

Может, и выполнил бы, если б помнил.

— Ты что, — спрашиваю,— прирос к этому столбу?

— Не бойся, не прирос. Я уходил, потом опять. Знал, что ты
тоже...

— Ясновидец,— говорю,— у меня опять вопрос.

— Давай.

— Где тот я, что был раньше?

— Здесь,— говорит он нерешительно.

— Правильно. Здесь я и начну его искать. Когда забыл
что-нибудь, надо вернуться на то место, где помнил.

— Искать? — удивляется он.

— Ну да. Можешь мне немножко уступить своё место?

Он отпускает столб и отходит на пять шагов.

— Ты надо мной ржать не будешь? — интересуюсь я.

— Не буду.

Обняв рукой столб, я становлюсь на выступающие из-под поперечного
бруса кончики досок и говорю:

— Клянусь...

ну? и дальше что?

— Я клянусь...

до чего липким стал воздух, не продохнуть; вязкий, густой

— Я... в том...

Солнце уже садится за мыс, тени исчезают, и вода теплее
вечернего ветра.

— Пойдём,— зовёт он.— Сам вот прирастёшь. И ничего не
поймёшь.

— Мне вспомнить надо, а не понять.

— Какая разница? Пойдём! — приказывает он.

Я подчиняюсь. Он ведёт меня за руку по берегу, до самого устья
нашей речки. Дождей давно не было, она еле течёт среди
островков серой гальки.

— Пей,— говорит он.— Ты же хочешь пить.

— Здесь? — удивляюсь я.

— А где бы ты стал пить?

— Ну... выше по течению.

— Почему?

— Не знаю.

— С какого места выше? — пристаёт он.

— Не знаю...

(тут на небе проступили незнакомые созвездия и стал вечер)

— Пошли вверх по течению. Где сможешь пить, там и напьёшься.

Мы поднялись мимо домов, мимо сыпучей скалы. Возле старой
яблони и алычи я сказал:

— Здесь.

— Понял? — с надеждой спросил он.

— Что именно?

Кивком головы он показал мне на реку и отвернулся.

я увидел, как струи реки обегают неуклюжее, худое тельце
Одноглазого Котенка и бегут дальше, к морю, к закатной полосе
над горизонтом

— Повторение пройденного,— сказал я и сел. Он устроился
рядом на тёплых камнях. Молчали, пока совсем не стемнело.

— Ты боишься повторяться? — спросил он.

— Да. Бесполезная усталость.

— А повторять?

— Не боюсь.

— Тогда повторяй.

— Здесь,— сказал я и встал,— с этих пор и навсегда я
клянусь...

— Кому? — подсказал он.

— Клянусь себе быть добрым...

— Даже если,— подсказал он.

— Даже если всё будет неправильно и обидно...