Фрунзенская коммуна: торжество и драма свободного братства

Однажды вожатые школ Фрунзенского района Ленинграда получили телефонограммы: "Сегодня в 16.00 прислать в Дом пионеров самого активного, инициативного, сообразительного пионера с цветочком". Как сочинилась эта анекдотическая телефонограмма, потом не могли припомнить и ее авторы - преподаватель педагогического института Игорь Петрович Иванов (автор коммунарской методики и крупный ученый), учительница Людмила Глебовна Борисова и методист Дома пионеров Фаина Яковлевна Шапиро. Однако сойдемся на том, что многие великие события начинались с анекдота.

Вот что вспоминает один из первых коммунаров: "С фикусом в руках я еле вылез из пионерской, обогнув длинный, буквой "Т" стол, накрытый суконной зеленой скатертью.

В Доме пионеров цветочек сдал в биокружок, и больше ничего неожиданного не предполагалось, все будет как обычно: войдет женщина (вошла женщина), поздоровается (поздоровалась), начнет говорить, что мы должны, что будем учиться… "Как вы думаете, почему у нас в школах такие плохие вожатые?" Здрасьте! Опять "цветочки"! До сих пор я знал, что вожатый может быть или не быть, но его наличие уже само по себе исключает прилагательное "какой". Что бы это значило и что будет дальше? А дальше нам предложили собираться, вместе ходить на экскурсии, говорить с интересными людьми, спорить, но, в сущности, все уже было решено самой первой фразой…"

Так все началось. Ничего, как видите, особенного. Разве что нелепый цветочек.

Ну и вот... Походили на экскурсии, встретились с несколькими интересными людьми, посрывали голоса в спорах (страсть к спорам - единственное неоспоримое призвание юности). Однако что же дальше?

Решили на школьных каникулах поехать на сбор. Без определенной цели. Просто поживем несколько дней вместе. Друг с другом уже стало интересно. Ну а поскольку день не исчерпывается одной лишь физзарядкой, уборкой территории, катанием на лодках, приготовлением и поглощением пищи, будем придумывать еще какие-нибудь там творческие дела.

Вскоре, кстати, эти творческие дела станут известны всему школьному населению страны: Вечер горящих сердец, Защита фантастических проектов, Драматизация песни, Разнобой (прообраз будущего КВНа), Съезд мечтателей, Вечер разгаданных и неразгаданных тайн… Их несколько десятков.

Но дело было, разумеется, не в самих творческих делах. Здесь (прошу зафиксировать) угадывается уже начало тихой революции. И отнюдь не районного масштаба. Подросткам впервые предложили не учиться по методическим образцам, а жить - даже не проигрывать определенные жизненные ситуации в педагогических целях, что сегодня так распространено, а жить. Без пионерлагерного регламента, без жандармно-ласковой опеки вожатых, без гарантированного здорового сна и отдыха, ведущего к накоплению запланированного медиками веса. Жить открыто для труда и трудностей, для драм и веселья. Замечу, что такая непредсказуемая жизнь детского коллектива для взрослых в любой момент могла обернуться статьей Уголовного кодекса, к которому потом не раз пытались прибегнуть гонители коммуны (тут шло в ход все, начиная от деревенского нерегламентируемого купания и распорядка дня, от совместного проживания в палатках мальчиков и девочек до отчетности по финансам). Но при этом и взрослые, и дети чуть ли не впервые обнаружили, что жить - интересно.

Кстати, коллектив был уже не только детский. Многие пионеры стали комсомольцами, но из коммуны уходить и не думали. К тому же взрослые, которые попадали в коммуну, столь прочно застревали в ней, что нередко их личные и профессиональные проблемы на долгие годы уходили на задний план...

…Все они - студенты и инженеры, рабочие и журналисты, психологи, педагоги, художники, писатели, артисты, врачи - образовали особый отряд. Кто-то из коммунаров, заскочив в комнату взрослых, где стол и кровать за неимением другого материала были покрыты красным ситцем, воскликнул: "У вас, как в ревкоме!" Так с легкой руки неизвестного Отряд Друзей стал называться ревкомом. Случайность, с головой выдающая умонастроение детей ХХ съезда.

Сейчас думаю: чем же всех этих взрослых затягивала коммуна? Ведь ни по профессии, ни по призванию большинство из них не были педагогами. Да они и не стремились воспитывать, а, так же как и мы, хотели просто жить. Но… в детском коллективе? Да.

Было в явлении коммунарства что-то чрезвычайно серьезное и социально значимое для того, послесталинского времени. Общество нуждалось в каком-то прорыве, в альтернативных идеях и поведении. И случился этот прорыв, вероятно, по недосмотру властей именно в детском коллективе. Такое, оказывается, бывает. Хотя в самом явлении коммуны, в факте ее рождения все равно остается нечто таинственное. Все это - раз и навсегда...

…Ведь если многие взрослые (люди в большинстве своем неординарные, талантливые, а часто и известные всей стране) так круто меняют сюжет своей жизни, встретившись с коммуной, значит, было уже тогда в ней что-то необыкновенное. Но что? И когда это началось? И как это случилось?

Трудно смириться с тем, что все эти вещи принципиально неуследимые. Нет, разумеется, существуют теоретические обоснования и в книгах Иванова, и в статьях Соловейчика об Иванове, и в книгах и статьях самого Соловейчика. Каждый с ними может познакомиться. Но я ведь не теоретик. Я просто вспоминаю.

Кроме теории, существуют еще чисто человеческие, чисто творческие моменты. Фаина Яковлевна сказала однажды: "Коммуна не должна было получиться. Это все равно, как если бы молекулы в ножках стола вдруг совершили движение в одном направлении, и стол бы подпрыгнул".

А тут именно так: двинулись в одном направлении, и совершилось чудо.

Подопытные педагогического эксперимента

В какой-то мере все мы, разумеется, были подопытными если и не педагогического эксперимента, то эксперимента социального. Сказано же у поэта: "Россия - опытное поле". Однако сначала давайте все же об эксперименте педагогическом.

Одно скажу наверняка: за нашим поведением не стояло никакого Карабаса Барабаса от педагогики. Просто создатели и руководители коммуны необычайно точно сопрягли потребность времени с психологией подростка, а главное - нашли в себе нешуточную решимость строить жизнь коллектива на основе нравственных представлений, а не на основе бесчисленных методичек, памяток, указов и инструкций. Вообразите себе общество, построенное таким образом, и вы поймете всю силу и невероятность этого эксперимента.

Конечно, жизнь коммуны не была при этом хаотична, стихийна и самосудна. Были в ней свои правила поведения и свои законы. Но рождались они как фиксация опыта совместной жизни, как итог нравственного коллективного творчества. И дисциплина в коммуне была, но не в виде рабского следования спущенным сверху уложениям, а как добровольный регулятор общих отношений и дел.

Мы были само-деятельны, да. И это исключало проявление какого-либо формализма со стороны детей и бюрократии со стороны взрослых.

Обелиски в память погибших на войне мы строили по собственной инициативе - первыми в стране, когда память наших родителей только начинала оттаивать, а государство размышляло: неопасно ли всенародно вспоминать те грозные времена, когда люди чувствовали себя хозяевами положения и брали на себя всю меру ответственности, пусть и под пистолетным прицелом взгляда политрука или лейтенанта первого отдела? Не вредно ли на пороге светлого будущего и укоренившегося как будто оптимизма заговорить во всеуслышание о нестираемых из памяти ужасах войны и непостижимых жертвах? Первый День Победы в государственном масштабе был отмечен лишь в 65-м году, а наши, обелиски в деревнях Ленинградской области начали вырастать с шестидесятого. Странная по сегодняшним меркам непокорность, правда?

Но вряд ли мы при этом проявляли сознательную оппозиционность по отношению к государственной политике. Мы просто так чувствовали. Дело лишь в том, что свои чувства мы имели возможность реализовать, превратите их в действие. Это и есть коммуна.

Но, повторю, для того чтобы выпустить на свет такой саморегулирующийся, жизнетворящий коллектив, нужны были не только дерзость, а и мужество. И Господь, думаю я, создавая мир, был не только дерзким, но и мужественным творцом, потому что в какой-то мере поступался своей абсолютной властью. Создатели коммуны были, вероятно, внутренне свободными людьми (насколько доступно это для выкормышей советской системы), а внутренняя свобода непременно предполагает свободу других.

Однако никто в том обществе и в то время не мог быть свободным от идеологии. Коммуна была, конечно, идеологической организацией. Сейчас мне хочется сказать, что идеология была в ней чем-то вроде шелухи, охраняющей ядро от внешних губящих воздействий. И это до какой-то степени так. Не будь в этом движении коммунистической окраски, ему было бы не продержаться и дня.

Но сказать так - значит сказать половину правды, то есть неправду. Все мы, повторяю, были подопытными в том социальном эксперименте, который называется "советское общество". Личная жизнь заведомо была принесена в жертву общему делу. Потому что "Наша цель - счастье людей!" Молодые реформаторы, мы были настроены на борьбу с формализмом и бюрократией, ненавидели чиновничью амбициозность всяческого начальства, но противопоставляли этому, разумеется, не индивидуальную свободу и защиту прав личности, а волю коллектива:

В коммуне нет начальства,
Хозяин - коллектив.

В сущности, коммуна была первой попыткой внутри тоталитарной системы построить демократическую организацию. Новгородского, скорее всего, типа. Во всяком случае, в то время, когда в памятке экскурсоводам, имеющим дело с иностранцами, на провокационный вопрос: "Почему у вас при выборах в Верховный Совет на одно место претендует лишь один кандидат?" - предлагалось отвечать: "Такова традиция" , мы уже не один раз участвовали в выборах командира отряда, командира коммуны, совета коммуны и так далее. Ошибка при выборах благодаря невеликим размерам коммунарского государства обнаруживалась довольно быстро и заставляла ответственнее отнестись к ним при следующем голосовании...

…Коммуна была, как теперь говорят, сильно продвинута по отношению к обществу в целом, но при этом она была и частью этого общества. Инициатива ценилась очень высоко, но эффективность ее мог оценить только коллектив, а значит, и она состояла на службе. Воля коллектива, как правило, не подавляла личную волю, но ставила ей добровольно принятый предел, главное же - обещала человеку гарантированную безопасность, даже если его собственная воля так и останется в недоразвитом состоянии.

В коммуне была ставка на творчество: "Все творчески, иначе - зачем?" Но при этом и рабоче-крестьянское понимание долга не было забыто. И будущая скрипачка, обливаясь слезами, изувечивала руки на прополке турнепса.

В расписании дня не было предусмотрено время на одиночество, да, правду сказать, и потребности в нем до определенного возраста никто не испытывал...

Азбука коммуны

Об анекдотичных телефонограммах, которые привели в Дом пионеров первых коммунаров, все вспоминали со смехом. Дом на Можайской превратился в настоящий штаб. Коммуне не только психологически стало тесно в самой себе, но и трехэтажный дом уже не мог вместить всех, кто рвался в него сразу после уроков.

Решили в каждой школе организовать спутник коммуны. В спутнике работали по одному-два коммунара. Вскоре каждый из нас убедился, что опыт коммуны принципиально повторяем. На следующее лето в Ефимовский район выехали уже не сто, а тысяча двести человек.

Тогда же по призыву "Комсомольской правды" (читай - Соловейчика) в стране образовался Клуб юных коммунаров. На первый сбор в лагере "Орленок" были откомандированы всего семь ленинградцев, но этого было достаточно, чтобы той же осенью в десятках городов Союза стали возникать секции КЮК.

Так вот рассказываешь об этом с большей или меньшей степенью подробности и, сам чувствуешь, что невольно подменяешь огромность духовную огромностью масштабов и количеств. Вот же они, в конце концов, эти вожделенные факты. А главное все же .протекает между словами.

С чего все начинается? Ну как, например, случается, что абсолютная внутренняя свобода и чувство ответственности образуют вдруг дружную, нерасторжимую пару? Процесс, несомненно, долгий и в то же время как будто похож на озарение. Как любовь. С чего начинается любовь, не знает никто. Что такое любовь, знают все. Но в то же время здесь мы все ведем себя, как та корова из известного анекдота, которая знать-то знает, вот только объяснить не может...

…Каждый день на сборе коммунары собирались на вечерний "огонек". Начинался и заканчивался "огонек" песнями. Коллективное пение - особое, ритуальное действо и, конечно, большое искусство, которому мы обучились далеко не сразу. В коммунарском репертуаре ни одной общеэстрадной или специально детской песни. Пели о любви, о войне, о путешествиях, об иронии судьбы и легкой разлуке. Песни фольклорные, бардовские. Романсы. Эта любовь к песне не была увядающей традицией молодежного коллектива, скорее особенностью мироощущения, не отделявшего песню от жизни, своеобразной зарядкой души, которая все хотела, но еще мало могла.

На "огоньке" традиционно обсуждался прошедший день. По трем пунктам: 1) что было хорошо, 2) что плохо, 3) что надо сделать. Не так проста эта схема, как поначалу кажется. Не каждый коллектив, в котором хорошо работают и весело проводят время, умеет коллективно анализировать, думать над тем, что они делают и зачем. Между тем, как писала один из организаторов коммуны Людмила Глебовна Борисова, "без этой рефлексивной процедуры ни одно дело нельзя назвать ни коллективным, ни творческим".

Если тебе все нравилось (первый пункт), тебя подозревали либо в глупости, либо в равнодушии. Если ты критиковал (второй пункт), от тебя требовали высказаться по третьему пункту, что предлагаешь? Возвыситься за счет умения остро критиковать было невозможно. Ну, а если ты предлагал что-нибудь дельное, то тебя же могли выбрать и ответственным за это дело.

В коммуне пошла в ход самая ценная монета: за филонство на картофельном поле, за дохлую вязанку хвороста к костру здесь не принимали никаких административных мер. Отношения стали сильнее организационного воздействия. Авторитет коллектива вырос постепенно в главную законообразующую ценность.

С точки зрения установок обычного лагеря здесь и требовали-то гораздо меньше. Тебя, например, не упрекали за то, что ты медленно ешь и задерживаешь дежурных по кухне. Не было приказа идти на поле - там работали только добровольцы. Дело дошло до того, что стали наказывать отстранением от работы. Ты мог уйти с общего дела, если тебе становилось скучно, и, напротив, если интересное дело затянулось до поздней ночи, никому не приходило в голову давать команду "отбой".

В коммуне можно было не бояться своей картавости, опрометчивости, вопиющего невежества, не стесняться старого пальто. В этой атмосфере всеобщей благожелательности и требовательности по существу не раскрыться было невозможно. Человек, не привыкший к такой интенсивной жизни, поначалу совершает множество опрометчивых поступков. И он бы разорвался, погиб, подавленный сознанием своих ошибок, если бы какая-то сила коллектива, которую только и можно сравнить с любовью, не вызывала его каждый раз из его маеты, давая понять, что в нем видят и ценят то, что и сам он в себе, может быть, еще не видит и не ценит...

И все это - игра

Мы жили настоящим (в соавторстве с нами была, конечно, наша неприличная молодость). Способ же подключения к настоящему назывался просто: игра.

Симон Соловейчик писал и рассказывал не раз, какое замешательство и негодование вызывал в партийных органах один из наших девизов: "Все - творчески, иначе - зачем?"

В чем дело, казалось бы? Ведь идеологией здесь не пахнет. В том-то, однако, и дело, что здесь и не пахнет идеологией. Служение партии и мифическим государственным интересам исключало вопрос "зачем?". Творчество как конечная и абсолютная цель подрывало систему. И это точно так. В чутье нашим идеологам отказать было нельзя. Творческий человек - это человек внутренне свободный, а последствия этого состояния опасны для любой системы.

Хотя если все эти взрывоопасные идеи снова вернуть в реальный масштаб детского коллектива, что в них такого особенного и опасного?

Сегодня, например, весь лагерь превращается в средневековый город: здесь проходят рыцарские турниры, там сочиняют гимны в честь Прекрасных Дам (День рыцаря). Завтра лагерем правит Вечный Шах - зарядка начинается с упражнения в "низкопоклонстве" (День шахмат). Послезавтра Друзья уже с утра появляются из палаток в белых неземных одеяниях из простыней и объявляют: "Слушай, народ, и запомни навеки, мы ваши боги, а вы - наши греки". Так начинается День Древней Греции.

Каждый из таких дней превращается в полуимпровизированный спектакль, в котором нет статистов. Фантазия подчиняет теме дня и работу на поле, и линейку, окрашивает отношения, снимает конфликты, диктует составление меню и саму процедуру обеда...

Это не игра

Я уже говорил, что наши взрослые, Друзья коммуны, в большинстве своем не были педагогами. И тянулись они в коммуну не по призванию воспитателей, а по инстинкту жизни. Тем более что в большинстве своем это были люди профессионально состоятельные, а некоторые уже прошли через искушение не только огнем и водой, но и медными трубами. И искренняя трата себя и неподдельная серьезность привели к поразительному эффекту.

Достаточно сказать, что при огромном количестве взрослых в коммуне не было вожатых. Они были попросту не нужны. Отрядом руководил регулярно переизбираемый командир из сверстников. Кроме того, на каждый день выбирался Дежурный командир отряда - ДКО. Такие же командиры избирались и для всей коммуны.

Это была прекрасная школа демократии и управления, которая успешно спорила со столь распространенной до этого практикой номенклатурных активистов. Это была школа управления, но именно поэтому и школа подчинения, дисциплины. Как не подчиниться приказу, если только вчера ты сам был в шкуре ДКО, а через несколько дней можешь стать им снова. Регулярная сменяемость командиров исключала чванство, но и анархические фигуры поведения, столь привлекательные нередко в подростковой среде, быстро лишались черт обаятельности.

Друзья коммуны вступали в свои права обыкновенно тогда, когда требовалось их участие в коллективном творчестве. Именно участие, а не кураторство. Они не показывали, "как надо", не стимулировали детскую самодеятельность бессмысленными призывами: "Думайте, думайте сами!" Они вместе со всеми погружались в изобретательство, и далеко не всегда их ум и опыт гарантировали им лидерство в творческом эксперименте. Представить же себе в коммуне взрослого, который кого-то обрывает или что-нибудь категорически приказываете просто невозможно.

Конечно, ревком не был эдаким почетным политбюро, которое не имело никакого отношения к руководству волшебным образом саморазвивающегося коллектива. Но формы этого руководства в принципе не могли быть диктаторскими...

…Мы обожали своих взрослых. Большинство из них мы звали по именам и на "вы". Так сложилось. Это обращение очень точно выражало наше внутреннее отношение к ним: уникальную меру близости и дистанции.

Стоит ли говорить, что все они не были так уж безгрешны и идеальны (как, впрочем, и мы). Об их бурной личной жизни времен многолетнего коммунарского марафона мы узнали значительно позже (как и они о нашей). Но в те годы мы воспринимали людей в их лучших проявлениях. Это не было заблуждением, эти было нормой любви. И каждый стремился быть на уровне этой любви. А значит, получал возможность узнать лучшего себя.

Было ли это гарантией удачной и счастливой жизни"? Нет, конечно. Любовь вообще не может быть гарантом, а только условием "выделывания из человека Человека" (Достоевский)...

С другой стороны, ставка на человеческие отношения, а не на закон всегда опасна. Идеал самым незаметным образом может стать мотором репрессивной машины, авторитет коллектива неизбежно персонифицируется и превращается в авторитет лидеров, кровавая пена начинает падать с губ ангела.

Взрослые поняли это раньше, чем мы. Как-то одному из ДКО, который слишком живописно рассказывал на "огоньке" о работе отряда, пришла записка от Фаины Яковлевны Шапиро "Мыканье не лучше яканья. Ф.Я.".

А тот же Симон Львович рассказал нам однажды о случае, который произошел на сборе одной из секций КЮКа. Что тому предшествовало - точно не помню. То ли парни постоянно отлынивали от работы, то ли развязно вели себя с девчонками, то ли завели блат на кухне и питались тайно от всех. Но закончилось тем, что их поставили в центре линейки, повесили каждому на грудь табличку " Я - подлец!" и каждый, проходя мимо, плевал им в лицо.

Мы увидели вдруг ясно этот призрак страшного перерождения, который поджидает каждого, кто истово следует Идеалу, не охраняемому подробной любовью и состраданием. Кстати, именно тогда, мне кажется, стали обнаруживать свою фальшивость заглавные буквы в словах Идеал, Любовь, Долг. Все настоящие понятия в заглавных буквах не нуждаются. Романтизм в его молодой экспансивной форме сначала создает образ ничтожного и презренного окружения, чтобы выделиться, а потом из своей же среды выводит на сцену тирана и, не успев ужаснуться ему, первым падает его жертвой.

Теперь, вспоминая мировую и нашу отечественную историю, мы можем сказать, что уже проходили это. Но я говорю о подростковом сообществе шестидесятых, которому предстояло пройти этот период не теоретически, а пешком и вброд...

Личная драма коллектива

…Значение для коммуны Игоря Петровича Иванова невозможно свести к каким-то его отдельным достоинствам. Во-первых, их бесконечно много, а во-вторых, дело не в каждом из них в отдельности и даже не в их сумме, а в уникальной личности, которая оказалась в нужное историческое время в нужном месте и совершила то, что должна была совершить...

…Но хотя Игорь Петрович внешним образом почти не участвовал в нашей роевой жизни, не только его воля, а и настроение самым решительным образом влияло на поступки и настроение каждого из нас. Он мог обидеться - не на кого-то в отдельности, а в целом на коммуну. Вдруг станет мрачным, исчезнет на несколько часов - в лагере наступал траур.

Дальше по книге "Фрунзенская коммуна", в которой Игорь Петрович назван Олегом Ивановичем: "Однажды Олег Иванович пришел на заседание ревкома с новым планом. План был ошеломительный. Коммуна закрывается! Весь район должен жить так, как живет коммуна, и, следовательно, существование особых коммунарских отрядов теряет смысл". Было в этом плане много соблазнительного. Идея "перманентной революции", то есть распространение коммунарского опыта вширь, не была чужда многим из нас.

Но, во-первых, коммуна и без того открыта для всех желающих. С другой стороны, какое мы имеем право решать за всех, как им жить?

План Игоря Петровича показался утопическим и опасным. Ревком его не принял. Тут уж и сам Игорь Петрович выложил все карты, сказал, что проводится педагогический эксперимент, руководителем которого он является, и, если предложение его не будет принято, он уйдет. Его поддержала Людмила Глебовна.

Тогда-то многие (взрослые в том числе) и осознали впервые, что все они являются подопытными участниками эксперимента.

Однако волевое решение при всем авторитете Иванова пройти уже не могло. Игорь Петрович предложил собрать для совета и окончательного решения старших ребят. В любом другом детском коллективе это решение нельзя было бы квалифицировать иначе как педагогический криминал.

На что был расчет - на разумность рано повзрослевших подростков? на их энтузиазм? на беспрекословную поддержку вождя?

Мы собрались в пионерской Дома пионеров, которая давно уже напоминала революционный штаб. Перед нами легли аккуратные схемы на больших листах. В уголке каждого листа было написано: "Научный руководитель..." - и стояла фамилия Иванова.

Мы, план не приняли, хотя и понимали, что оцениваем не столько сам план, сколько даем ответ на поставленный ультиматум. "Значит, погибнет дело", - мрачно проговорил Игорь Петрович. Но окончательное решение оставалось за общим сбором.

Кое-кто из взрослых, осознав серьезность положения, попытался дать обратный ход: "Что вы делаете? Вы еще просто мальчишки и девчонки и ничего не знаете о жизни. А он голова! Понимаете? Кем вы его замените?"

Фаина Яковлевна тихо сказала: "Я тоже должна уйти. Я не могу заменить их. У меня нет ни опыта, ни подготовки, ни способностей таких..." Володя Лосенков сказал за всех: "Мы вам поможем". Вовремя сказал. Без этого наш выбор был бы только трагической фрондой.

Общий сбор утвердил наше решение. Мы остались без Игоря Петровича. Одни. И нам было очень страшно.

Заключительные слова главки "Разрыв" звучат оптимистично: "С тех пор прошло шесть лет. И только теперь мы понимаем, что, быть может, это поражение и было самой важной, самой полной его победой".

Так-то оно так. Но еще было страшно и обидно, и сиротливо, и жалко себя и Игоря Петровича. А принятая на себя ответственность казалась непомерной и неправомочной. Кто мы, действительно, такие?

Не уверен, верно ли мы тогда оценили по существу проект Игоря Петровича. Невозможно представить, что мы потеряли с его уходом и как бы сложилась жизнь коммуны в дальнейшем, если бы этого не случилось. Но и сейчас, когда прошло уже не шесть, а больше тридцати лет с того момента, я думаю, что мы поступили правильно. Мы отстояли свое право не быть игрушками в чужой игре, и демократия эта была отнюдь не ребячливой...

"И будем жить"

…Коммуна прошла и через это, и через многое другое и продолжала жить, осваивая навыки и идеи гуманизма. Коммуны уже давно нет, но продолжаем жить мы, помня ее уроки. Пора, кажется, этим годам отвести скромное место на полочке для воспоминаний. Вспоминать, как вспоминают, переплыв реку, берег покинутый. Но нет, не получается. Было в ней нечто существенное, и не только, я думаю, для коммунаров.

А для нас… для нас-то, понятно, ничего не прошло. Разматывается и разматывается клубок, подаренный юностью. Кажется, стоит забыть о начале, и нить оборвется.

Юность задает вопросы, на которые мы отвечаем всю жизнь. Она подобна ибсеновской Гильде, которой строитель Сольнес обещал королевство. Не дай Бог забыть о своем обещании, выкроить из знамени халат и скромно трудиться "в меру своих сил и таланта". Впрочем, может быть, именно так и надо - добросовестно подметать свою часть земного шара. Скромные подметальщики сегодня в цене, последние из них берут уже уроки риторики и мечтают о переквалификации. Не знаю. Но я знаю, что рано или поздно явится Гильда и потребует, глядя в глаза "Королевство на стол, строитель!" Ей ведь нужно что-то ответить.