XI

Слепоглухота (как и любая инвалидность, при которой бросается в глаза беспомощность инвалида) обычно провоцирует зрячеслышащих на сверхопеку. Ограниченность возможностей слепоглухих преувеличивается, и в итоге эти возможности могут быть ограничены почти до нуля — их недооценкой.

— Да что они могут!.. Не видят, не слышат — вот пусть и слушаются. Мы лучше знаем, что и как они должны делать.

Так прямо редко даже думают. На уровне сознания почти все полны благих намерений, преисполнены прекраснодушия, — смутных, но тем более дорогих сердцу грёз о расширении сферы самостоятельности слепоглухих, о поощрении собственной их активности, о святости теоретических принципов, сие расширение и поощрение формулирующих, декларирующих, постулирующих. А как до дела — тут же сказывается чрезмерная тревожность, недооценка зрячеслышащими возможностей слепоглухих.

Или, того не лучше, наоборот: святым теоретическим принципам расширения и поощрения самостоятельности слепоглухие приносятся в жертву, то есть им отказывают в самой элементарной помощи, — пусть выкручиваются, как могут. Тут же кстати и «теоретическое обоснование»: как человек ты равен всем другим людям, твоя инвалидность поэтому — только твоя проблема. Не хнычь. Интегрируйся в общество остальных людей, неважно, инвалиды они или нет.

Подобная демагогия и соответствующая практика стала в постсоветской России государственной политикой, «идеологическим» оправданием дискриминации инвалидов. На рубеже восьмидесятых — девяностых годов некоторые мои знакомые накормили меня этой демагогией досыта, до оскомины, и позицию эту я тогда ещё назвал «сверхинтеграцией».

И я решил тогда, что если бы пришлось выбирать между сверхопекой и сверхинтеграцией, выбрал бы всё же, как меньшее зло, сверхопеку. По крайней мере, человеку есть до меня дело, он за меня беспокоится, пусть и чрезмерно. А который исповедует сверхинтеграцию, тому на меня попросту наплевать на самом-то деле...

Но всё же и сверхопека не сахар, конечно...

Например, сопровождающий тормозит, и я вынужден всё сильнее давить на его руку, чтобы он пошёл немного быстрее, а то и вообще с места сдвинулся. И мне и в голову не приходило, что это моё давление может быть воспринято как... опора на руку. А вот поди ж ты, и такое недоразумение возможно. Сопровождающий к тому же и рад стараться — опирайся, мол, пожалуйста, я к твоим услугам. И никак не вдолбишь, что мне совсем другое от него нужно, а опираться, если уж это необходимо, я предпочёл бы на опорную трость, на костыль, и только в самом крайнем случае — на плечо (ни в коем случае не на кисть руки) ведущего меня человека.

Мне всю жизнь приходится убеждать новых знакомых в том, что я могу гораздо больше, чем они предполагали при первой встрече. Кого-то удаётся убедить, кого-то нет... Кто-то демагогически воодушевляется во славу сверхинтеграции: вот и прекрасно, мол, сам выкручивайся.

С теми, кого не удаётся убедить, что они мои возможности несколько недооценивают, ладить обычно очень сложно. Как бы ни хотелось, как бы ни было необходимо, в силу значимости этих людей. Главное, обстановка в таких ситуациях накалённая изначально, — попробуй тут объясни спокойно что бы то ни было...

Чисто подростковая проблема. Как и многие другие проблемы инвалидов. Дети и подростки сплошь да рядом вынуждены доказывать взрослым, что они УЖЕ могут больше, чем взрослые ВСЁ ЕЩЁ предполагают. «Доказательства» при этом могут принимать самые нелепые и, подчас, опасные для жизни ребёнка (подростка) формы. Лучше бы взрослые не спорили с подростком, а спокойно предлагали: «Ну, покажи», — готовые прийти ему на помощь, но не спеша с этой помощью без крайней необходимости.

Инвалидам тоже лучше давать возможность показать свои достижения, не спеша на помощь. В студенческие годы я мечтал о том, что сам же сразу назвал «подконтрольной самостоятельностью»: позвать с собой сомневающихся и показать, что я уже на «ты» с университетским лифтом, уверенно нахожу дорогу из зоны «Е», где в высотном здании МГУ был студенческий профилакторий, в зону «Б», где в цокольном этаже буфеты и столовые, и вообще я изучил нужную мне часть высотного здания плюс некоторые его окрестности, как свои пять пальцев. Даже мог с помощью заранее отпечатанных на зрячей машинке записок просить прохожих перевести меня через дорогу, посадить в нужный номер автобуса, а там, если ехать близко, уверенно сориентироваться по поворотам и количеству остановок, где мне выходить; если же ехать далеко — попросить других пассажиров высадить меня, где надо.

Я надеялся такой «подконтрольной самостоятельностью» не только развеять беспочвенные сомнения, но и получить ценный совет, подсказку, как стать ещё самостоятельнее без особого риска для жизни.

Некоторые мои друзья оправдывали мои надежды на понимание и совет. Другие не хотели ни в чём убеждаться. Третьи паниковали, спешили со своими услугами при малейшем моём затруднении. Такая спешка обычно приводит к ненужной нервозности, суете. В результате отношения могут безнадёжно испортиться. Вроде бы, из-за ерунды... Но, может быть, не такая уж это ерунда, и по пустяковому, казалось бы, поводу спор идёт о чём-то очень важном...

И в самом деле. Разве пустяк — верят в подростка (и/или в инвалида — тут уж независимо от возраста), верят в его возможности, или нет? Пытаясь добиться веры в себя, человек может насмерть обидеть, оттолкнуть тех, кого любит сам и кто любит его. Меня угораздило крупно поссориться с Эвальдом Васильевичем Ильенковым, и не только с ним. А с кем не угораздило из-за этого поссориться — это, пожалуй, скорее их заслуга, чем моя... Каюсь, бесконечно каюсь, но когда дело доходит до неверной оценки моих возможностей — не могу не пытаться «восстановить справедливость».

Могут — недооценивать, могут и — переоценивать, и это иногда — одно и то же. Возьмём всё тот же случай с рукой: опираюсь или нет. Сопровождающий недооценивает мои возможности идти вполне самостоятельно ВСЛЕД ЗА НИМ, хотя бы с опорной тростью или костылём, и одновременно переоценивает мои возможности ПРИСПОСОБИТЬСЯ К НЕМУ, к его желанию, например, иногда вытолкнуть меня вперёд, как перед собой толкают тачку, чтобы видеть, где именно она катится.

Но я-то не тачка. мне не всё равно, сзади я или впереди сопровождающего, толкают меня перед собой в полную неизвестность, или ведут за собой.

Я одушевлённый, обладающий душой (в частности, сознанием и волей), «предмет», не желающий (а ПОТОМУ не могущий) двигаться перед сопровождающим в полную неизвестность; сей «одушевлённый предмет» желает и может двигаться только следом за сопровождающим, — или уж, как бы ни получилось, но сам, — или никак.

И если — никак, сей «одушевлённый предмет» с места не сдвинешь именно потому, что он одушевлённый (хоть и доказывает свою одушевлённость ни дать ни взять ослиным обычаем, да ведь иной раз никакой другой обычай просто невозможен).

Кстати об ослах — всегда ли они ослы.

Мне рассказывали притчу, как некий горский философ ехал на своём осле, да по дороге встретил остановившихся на бивак кунаков (дело происходит на Кавказе). Те зазывают его к себе и настаивают, иначе грозят обидеться. Философу бы дальше поспешать по своим делам, но как обидеть кунаков? Он спешивается, соглашается выпить предложенный рог вина, потом и второй, и третий — лишь бы кунаков не обидеть. Наутро просыпается: кунаков и след простыл, под головой вместо подушки — камень, сама голова трещит то ли с похмелья, то ли из-за камня, то ли по обеим причинам. Осёл пасся недалеко. Философ на него взгромоздился кое-как и продолжил путь.

По дороге осёл повернул к ближайшей речке. Философ ему не мешал. Осёл напился, и философ начал принуждать его пить ещё. Осёл — ни в какую. Философ его морду к воде насильно наклоняет, а осёл ревёт, но не пьёт. Философ начал его бить — осёл ревёт, но не пьёт. И тогда вскричал философ:

— Какой же ты осёл? Это ты философ, а я — осёл!

Он-то позволил себя напоить насильно...

Упрямство подростков и инвалидов ИНОГДА столь же мудро, как и упрямство этого осла-философа. ИНОГДА лучше приспосабливаться к ним, а не требовать невозможного — чтобы приспосабливались они.

Вообще я давно понял, что зрячеслышащим не стоит забывать о моей слепоглухоте, если они не хотят, чтобы слишком часто и больно о ней вынужден был вспоминать я.

Ещё в молодости я выучил наизусть почти всю тогдашнюю схему Московского Метрополитена. И очень любил меняться ролями с сопровождающими: на хорошо знакомых мне маршрутах сам говорил, где нам лучше всего переходить с линии на линию, и какой переход удобнее. Шутил:

— Не всё же меня водить за нос, я тоже хочу!

На вопрос:

— До какой мы станции? -

Любил отвечать:

— До Какойтовой.

Иногда смысл ответа не сразу доходил до моих сопровождающих, превратившихся на время просто в спутников:

— А где это — Какойтовая станция? На какой линии?

Всё это обычно принимается как игра. Само собой понятно обычно, что, как только знакомые мне места кончатся, я сразу же передам «бразды правления» сопровождающему.

Но не всем, оказывается, хватает на эту игру чувства юмора — и, ещё того важней, понимания, обыкновенной чуткости. Иногда скандалят. Ищут на стенках вагонов схемы метро, сетуя на их маловразумительность. На станциях ищут надписи, хотя на хорошо знакомых переходах мне, в силу моей инвалидности (не только слепоглухота, но ещё и больные ноги, больной спинной мозг), бывает удобнее действовать не по надписям. Например, со станции Тургеневская на станцию Чистые Пруды и обратно легче перейти не по официальному переходу, на одном конце которого — эскалаторы, а на другом — лестницы, но — поднявшись к выходу в город на одном эскалаторе и спустившись на другом. Точно так же предпочитаю переходить с Курской радиальной на Курскую кольцевую и обратно, а ещё с Павелецкой радиальной на Павелецкую кольцевую и обратно. По надписям там не переход, а выход в город, но официальный переход — с лестницами, где — проклятие почти всех лестниц в Москве — слишком короткие перила. Слезай как хочешь, «держась за воздух» (по выражению большого моего друга, Ирины Владимировны Саломатиной).

И вот иногда меня не хотят понимать, не хотят считаться с тем, что я всё же в Москве живу несколько десятилетий, и кое-где могу лучше знать дорогу. Пытаются в спешке найти и посмотреть на стенке вагона схему метро, скандалят, если я предлагаю перейти на другую станцию там, где написано «Выход в город», даже — я это замечаю — нарочно пытаются сбить меня с толку, запутать, — лишь бы настоять на своём.

И не всегда отвечают на мои вопросы, на каком автобусе, троллейбусе или трамвае мы едем, как называются остановки. Моим сопровождающим эта информация, видите ли, кажется лишней.

А мне всё это важно знать и помнить. При случае пригодится — если буду один или с человеком, который совсем не знает Москву. Смогу внятно ответить на вопрос: «Вам куда?»

Между тем надо мной иногда прямо-таки издевались, отказываясь отвечать на ориентировочные вопросы, высокомерно считая их лишними, праздными... Снова и снова навязывая мне свои привычки — не задумываясь, насколько эти привычки вообще уместны в условиях слепоглухоты.

А однажды ударили меня воплем:

— Дайте же мне возможность пользоваться моими органами чувств!

Я почувствовал не обиду, не оскорбление — именно удар. Как если бы ножом пырнули.

Это кто же кому на самом деле не даёт пользоваться своими органами чувств, тем пеплом, что от них остался?

У Вас возможностей пользоваться Вашими глазами и ушами сколько влезет даже тогда, когда я пытаюсь продемонстрировать Вам свои жалкие возможности ориентировки в метро. Когда, просто ради собственной безопасности, советую пойти и поехать так, как мне лучше, независимо от надписей.

Неужели трудно сообразить, что я советую это, исходя из многолетнего опыта жизни в Москве, — опыта, включающего в себя и травмы? На той же Курской, пользуясь официальным переходом, я в апреле 1987 года сильно повредил ногу, упав в конце лестницы, где перила кончились, когда до пола ещё было пять ступенек. Возле нижней ступеньки там с одной стороны (справа, если подниматься к радиальной) какая-то колдобина, — возможно, крышка люка. Тоже отдельная тема для сетований на городскую инфраструктуру... Как раз на этой колдобине я в 1987 году и повредил ногу. Ступеньки-то, когда перила кончились, одолел, придерживаясь за стену.

Поэтому, где только можно, безопаснее подняться на одном эскалаторе на поверхность, а затем на другом эскалаторе спуститься на другую станцию. И какое мне дело до надписей? Мне мои ноги жалко...

А Вы навязываете мне свои зрячеслышащие стереотипы, не желая сообразить и учесть, что ко мне эти ваши стереотипы могут быть просто физически НЕПРИМЕНИМЫ. Да ещё вопите о том, что я не даю Вам пользоваться вашими органами — напрочь забыв или кстати не желая помнить, в каком состоянии мои собственные органы.

Это больше, чем оскорбление. Это почти смертельный удар ножом. Доигрался я...

Я повёл себя так, как и ведут себя тяжелораненые. Замолчал. Сразу почти отнялись ноги. Я с трудом их переставлял. Пусть ведёт, где и как хочет, лишь бы скорее добрести — почти доползти — до дому. А дома я надолго ушёл в глухую тоску. Не хотелось разговаривать. Вообще ничего не хотелось — только умереть.

Ну что меня держит в этом опостылевшем мире, где мне не дают насладиться даже пеплом, жалчайшими остатками возможностей ориентироваться? Что и кому я ещё здесь должен?

Вот именно, ДОЛЖЕН. Поскорей бы расплатиться...

Не всегда зрячеслышащие отдают себе отчёт в том, какими своими впечатлениями со мной делиться можно, а какими, пожалуй, не стоило бы.

На прогулке, например, вдруг начинают описывать красоты окружающей природы. Вполне светская тема для беседы, всё равно что о погоде, но вот беда — я ничего этого не вижу и не слышу, разделить восторги не могу. Ну, встречаю всякие описания в книгах, но там обычно многослойный смысл. Сквозь то, чего не могу себе представить, обращаюсь к другим смысловым слоям — например, мне доступно чувство, которое хотел передать автор, и уж подавно доступна какая-нибудь метафора, переносный смысл. Вроде «тоски зелёной», которая с таким же успехом может быть и серой, и чёрной, хоть жёлтой, — здесь не в цвете дело, и ежу понятно.

Когда на прогулке начинают говорить о чём-то заведомо недоступном, чего я не могу обсуждать, — обычно стараюсь перевести разговор на что-нибудь другое. И обычно удаётся. Но иногда приходится в лоб просить:

— Никогда больше не описывай мне цвета вечернего неба, если я сам об этом не спрошу!

Тут уж лучше не пререкаться, не настаивать, а — спохватиться. И без лишних обид перейти на другую тематику, в которой я мог бы «соответствовать» собеседнику.

Больно же лишний раз почувствовать, сколько всё-таки в этом мире недоступного слепоглухому. Ведь покончить с собой мне впервые захотелось именно из-за недоступности музыки, а тем более живописи и подобных сфер культуры. Есть вещи, которые никакими описаниями не компенсируешь — и лучше не пытаться.

У меня в поговорку вошла строчка Твардовского: «Ходит краем, зная край». В человеческих взаимоотношениях вообще — независимо от инвалидности, — очень полезно чувство «края», чтобы не срываться с него в хаос нелепейших недоразумений и обид, которых с лёгкостью можно было бы избежать, зная — помня — «край».