Ну, давай. Давай наваляю тебе
эту педагогику...

Т.П.

Ну, давай. Давай наваляю тебе эту педагогику, которой нет; ноты — не музыка, но чувство такта необходимо, особенно музыканту, читающему ноты и играющему в уме за целый оркестр

но это — семечки, пшено, особенно — когда в уме

нет никакого ума для нот, а если нет музыки, то и ум ни к чему, разве что для семечек.

Видишь, экое длинное введение, вокруг да около, и все потому, что ум и музыка взаимно сопротивляются, а их надо бы сложить, тогда будут ноты.

Вот тебе первый эпизод.

О неизвестности, как бы.

Неизвестно, что будет в следующий миг. Поэтому все хотят по нотам, но неизвестно, что будет с нотами в следующий миг . Может, стройная наука опять выдаст трех китов или яблоко на березе. Давай не будем никому слу-жить, будем слушать и жить.

Слушай: капель. Это Артемкины волосы, февраль, но в нем уже август, пыль дорог в бороде, фруктовый понос.

Неизвестность беспомощна, известность подавляет; меж тем и этим нити причин и предположений, проходящие лишь через одну ощутимую точку — тебя и этот миг. Ловишь этот миг и остаешься в состоянии беззвучия, темноты и остановки. Не мигом будь, но отрезком вечности, края твои пусть расплываются, теряются, не знай краев своих и не обретешь их. Не знай границ, и не будет их. Не знай разобщенности, и не будет ее.

Вот музыки сплелись, небесная и земная, нет меж ними границы, наука разобщит их, но твое дело — соединять. Нет разницы между дитем земным и небесным. Бог опять старался появиться, но снова безразличная пьяная акушерка нескладно приняла комочек человеческий.

Попытку быть Богом человек повторяет каждый миг, но все монотоннее мир вокруг, все меньше внимания самому мигу,а не себе в нем, вот уже он сам — безразличный акушер, на любой работе, с любыми людьми, растениями, предметами.

Дай человеку рождаться каждый миг, восхищайся, если можешь, каждому его появлению, но тактично пропускай вниманием все неуклюжести несущей биомассы, отягощенной, награжденной и просветленной — душой.

«Напишите так,чтобы средняя Мариванна могла воспользоваться вашей методикой»

Здрасьте, Мариванна.

Никакой методики нет, есть состояние предвидения,в которое я Вас приглашаю, вот сюда, заходите, пожалуйста. Ну, как?

Да, вы правы, мы сильно обедняем педагогику, засовывая ее в язык. Танец пчел? Не знаю. Кто знает свой танец-не танцует, а притворяется.

Давай притворимся: Вы — Монтесори, а я — Коменский.

Глянем друг на друга и стыдливо поймем, что опять лишь тратим то, что обретено в детстве, до детства; тратим души, стараясь за эту плату обрести «себя». А еще ведь — куча забот с этой биомассой, с этим несносным телом, тюрьмой души, оно же — казино, транспорт глаз, ушей и рук.

Вижу я, например, предсмертные сны. Знаю наперед? Знаю. Все могут их смотреть на здоровье. Но для кого это знание — испуг, тот не может знать другого, не говоря уж — себя. В музыке иной раз не меньше печали, но разделенная печаль — уже радость, разделите ее с собой, Монтреванна, а я, сори, разделял ее с Вами.

Вечная предсмертная печаль неудавшихся богов.

Она есть в каждом ребенке, не знаю, что там говорит дядюшка Фрейд по этому поводу. Наверное, объясняет неутоленной взаимностью у Артемки и Мариванны. Но человек любит человека, чтобы явить душу новую, хоть в новом теле, хоть в старом. Ежесекундный духовный синтез, а любовь... Что любовь?

Не надо было разлюблять. Любовь непотерянная изначальна, она — основа тех возмущений пустоты, что зовем мы мирозданием. Любовь можно только терять, а обретать — привязанность.

Что вы пишете? Почему плачете?

«Дидактический материал по любви к пионерам и школьникам. Часть первая с приложением. Таблицы, слайды».

А почему плачете?

Плачете-то почему?

Ах, сожгли письма того офицера? А вот — Артемкины волосы, капель, февраль. Вот свет звезды, пальцы в клубничном вареенье. Почему эти письма Вас так размонтессорили? Вся жизнь посмертна, рождение и смерть всегда в едином миге времени, вот и эта строчка умерла.

Или — в отрезке?

Тогда Ваши письма еще не сожжены, а Артемкина жена еще не делит с ним мебель. Тогда — все всегда происходило и происходит. Нет времени. У Вас тоже больше нет времени?

Да, Вы совершенно не обязаны читать эту галиматью.Прощайте, Венера, Несостоявшаяся Матерь Божья, все впереди у Вашей души, благословим ее ступени. Тело ищет и боится смерти, душа ищет и боится жизни. Жажда и страх возмущает пустоту, даже человеческую, Видите, я больше ни слова про любовь. Жажда и страх, хотение и опаска, хочется и колется, весь мир колется потому, что хочется.

Ну, это мое право: разговаривать с памятью о Вас. Вы ушли, сославшись на головную боль от всей этой галиматьи, Вы ждали рецептов аллопата, а попали на печку травника, бормочущего любовные заклинания всему миру, а не Вам одной.

Вы знаете, как я любил паровозы? Никто не знает, как я их любил. Дымчато-малиновый призыв паровозного гудка на входной стрелке, еще почти на перегоне; паровоз, пронзительное мое божество дальних разъездов, неведомых станций, заросших травой лесных узкоколеек...

Поезд — не точка, а отрезок. Машинист всегда должен быть немного диспетчером, режиссером, учителем.

кормильцем станционных собак, вразумителем станционных торговок, а в пути — зорким предсказателем пара, времени и светофорных огней.

любой человек может быть учителем везде, обожествляя рождение каждого нового мига и не отчаиваясь в бездуховности прошедшего: покажи, где зеленый свет.

покажи, где золотой. Синий.

красный и оранжевый увидят сами.

Вот и все расписание уроков.

Что же это мы никак не можем проститься? Какая, извините, известность? Нет ее у движущихся, есть она лишь в точке времени, если загнать в нее собственное «я»

Или загнать чужое.

Не предмет любим, а учителя. А если паровоз без машиниста, то представляем там его. Или себя.

Или Бога.

Не отбирай у ребенка права стараться быть Богом.

Не оскверняй его попытки собственной неудачливостью.

Не слушай «не» и «ни», меня не слушай, я ноты пишу, чего тут слушать. Две отмены знака как услышишь?

(Отменим еще принуждение и станем рабами детей, платоническими педофилами, посмешищем для взрослых.

Давай просто: отменим рабство. Думаешь, это просто? Проще вводить, чем отменять. Давай тогда введем свободу, а рабство отменять не будем, хочешь?

Занятное занятие — быть свободным среди рабов, да еще если они догадываются, что свобода твоя иного сорта и потому не может плохо лежать).

Найдешь сочувствующих — подари им эту свободу, неважно, что они потом отомстят. А если не подаришь — ты раб своей свободы. И Артемкины волосы — в рабстве. И точка времени — я, не станет отрезком. И паровоз не загудит. Вот ведь, воистину, чушь какая получается...