Из записных книжек  — 1

* * *

Мне стало холодно в этом мире: я понял планету. Редкие огоньки средь промежуточного мрака, взаимная экспансия самоутверждения в обособленности.

Хотел спасти редкие огоньки, меня одели во мрак, но одежда истлеет, и свет мой долетит и согреет их. Не хочу говорить «их», хочу говорить «тебя», но не обособляю.

Мозг и душа сопротивляются, они еще ничуть не израсходованы, но  — холодно: я понял планету.

Можно написать какой-нибудь «труд», но это  — чепухня, все настоящее мимолетно и не воспроизводимо. В исполнении нет ключа, он лишь в сотворчестве. В разрушении нет ключа, он лишь в созидании, бережном, как выхаживание без лекарств.

Я уйду, и еще на одну мизерную капельку беззащитнее станет Планета. Она так хочет. Так проще. Но ничего не соберете по осколкам. А я еще жив тут.

Холодно, грязно.

Но отсвет Солнца на Твоем Лице.

Я надорвался. Прости.

Живи.

* * *

У одного Художника был Ученик, славный малый с большой кистью.

Однажды Художник прервал работу и ушел на берег озера  — обдумать тень на лице, которое он собирался написать в правом нижнем углу картины.

Когда Художник вернулся, лицо было уже написано. Ученик ждал похвалы, но старик молча взялся за чистый холст.

 — Неужели я все испортил?!  — воскликнул Ученик.

 — Разве можно испортить то, чего нет?  — улыбнулся Учитель.  — Просто на сей раз учеником оказался я, а ты  — учителем.

* * *

Можно умножить душу, можно расщепить, свою или чужую,  — все равно. Да и есть ли чужая душа? Солнцу одиноко среди планет, но мириады далеких солнц светом своим обозначают ему племя. Вселенная ищет разницу между человеком и вселенной, для этого ей нужен человек. Она придумала нас всех, чтобы осветить, чтобы любить и грустить, падать лицом в траву, радоваться и краснеть до ушей. Она живет в каждом из нас, пока не износится тело. Вселенная, новорожденная в новом теле, называется ребенком.

* * *

«Не высовываться», «Не прислоняться», «Выхода нет», «Пива нет», «Ушла на базу», «Райком закрыт, все ушли на...»

Все ушли и никто не пришел. Некоторые вообще не родились из-за повышения цен на пассажирские перевозки.

* * *

Зерно Истины невыразимо.

Ускользают слова, разбегаются понятия, торжествует мысль изреченная. Где уста Того младенца?

Штатные младенцы Человечества  — поэты.

Истина  — поэтична, музыкальна, красочна и графична; возьми  — создай, сыграй, спой, нарисуй.

Истина многоэтажна, но последний этаж ее не имеет измерений.

Единое Сущее самоощущается, в игре от Себя обособляясь. Единое Сущее не есть Истина, Истина  — то, что порождает Единое Сущее.

Его органы обособлены друг от друга за пределы взаимопониманий, как и мы с вами.

* * *

Здравствуйте, товарищи сальери!

Вы пришли заказать мне тропу? Или рассказать последнюю байку о Первом? Или пожаловаться, что вы  — вечно вторые?

Я  — Третий.

Я вечно третий, со времен Адама и Евы. Вы вечно догоняете Первого, я вечно иду в другую сторону, но тут мы и встретились: вы не можете быть Первым, которого съели волки, а я не могу, чтобы меня съели овцы.

Все наши встречи в прошлых веках и тысячелетиях кончались одинаково. Причем, каждый оставался самим собой, дорогой дуче, дорогой чучхе, дорогой Стальери.

Каждая новая ваша победа суть ваше поражение, для нас  — каждое наше «поражение»  — условие осилить дорогу.

Когда прервется эта глупая цепь, уже никто не разлучит нас.

Две стороны есть лишь у луны; у Солнца  — одна поверхность.

* * *

...читает щенку поваренную книгу. Оба лопоухие. Щенок нюхает буквы.

Потом возьмет сонеты Шекспира. Там больше боли в тексте. Боль в тексте  — авторская, не хватайся за сердце и не соси валидол. Это  — чужая боль, коли текст чужой. Вот тебе буквы, нюхай и виляй хвостом.

А захочешь поскулить  — скули о своем. Боль  — она всегда авторская.

* * *

Дед с базара играл на алюминиевой дудочке, а его Жучка подвывала, вроде  — каждый о своем, но у них, понимаешь, совпадение случилось. Про бабку свою покойную они выли на базаре и скулили. А после  — одна Жучка осталась. Носит дудку в зубах с места на место. Положит, сядет и молчит. То на дудку смотрит, то на людей. Потом берет за краешек легонько и несет на новое место. А то и на старое.

точно, видишь, у них теперь Мандельштейн из шестого барака.

Я его после электрошока читать вздумал. Долго буквы нюхал, потом  — засветилось и рухнуло вверх, в бездну, в мигрень. Я заспорил с пространством, вцепился в него, а оно оказалось временем. Нюхал стрелки часов. Эйнштейн хохотал до слез. Нет, он не из барака. Он  — Жук, который играл муравьям на скрипке, отчего и вертелся шарик.

да, навозник тоже вертит свой шарик, но у него другой интерес. Авторская боль у него возникает при потере шарика. А у нас с тобой  — при потере Жучки.

...я снюсь Господу Богу, Играющему в меня без умысла, среди прочих я ловлю Его взгляд, но я  — краешек мизинца Его. При авторской боли смотрят туда, где болит, и вот я болю, сейчас Он бросит взгляд на меня, и Все пройдет. Вот в тебе твои папа и мама, соединю их, стану тобой, все забуду про боль на девять месяцев приращения тела.

* * *

Для каждой политической силы, для каждой партии, для каждой программы есть пробный камень: дети.

Да и для страны, как таковой.

Давайте будем предполагать, что вся борьба наверху  — соревнование в том, кто лучше поможет выжить детям, озабоченно заглядывающим в большие красивые ворота рынка.

Бездетность страны, поведение ее  — как у мамаши- отказницы, осталось на отказной лишь подпись поставить, только чью, у кого рука поднимется?

Недееспособные, неполноценные граждане.

 — На кой оно, это детство-то,  — говорит Витька,  — им-то лучше: родился и к станку.

Унижение детством.

Знакомая картина: врач умеет, но негде. Инженер может, но не дают. Писатель написал  — положил в стол. Кто это там сидит и не пущает?

Вот она, ваша загробная жизнь  — дети. Они могут продолжить творить добро, которому вы их научили, могут плодить зло, которое вы им оставили.

Плохо быть атеистом  — за гранью жизни ничего нет, но  — там есть дети.

Страшная мысль: нет того солдата, который прикрывал собой и выносил из огня ребенка военной поры. Нет больше этого солдата, этого человека. Я не нахожу его среди разных, но похожих каменной злобою лиц.

Взрослые не объединятся, чтобы спасать детей. Тем более  — чужих. Может, детям пора спасать взрослых и страну?

Нынче снег такой, что не поверишь в Бога  — темный, липкий, кислотный...

* * *

Когда мы все притворялись одинаковыми, «цвета одного», незачем было сидеть по углам. Все углы были красными, конверты  — дешевыми, «междугородняя,  — алло! Соедините нас друг с другом, с холодным Севером  — тепло...»

Когда мы все были разными, мы притворялись «зарницами», «огоньками» и «походами боевой славы», безошибочно узнавая бой барабанов среди барабанной трескотни, внятно глядя в глаза всем без исключения.

Тогда, или всегда, детские и «детские» движения были трех видов:

•  — движение для себя
•  — движение для детей
•  — движение детей.

Перестановки слов и строк возможны, это не меняет суммы, хотя и превращает, иногда, произведение в фарс.

В первом случае детоводитель является центром события, а для ребенка  — центром мира; взаимность мимолетна и травмогенна, а труд и личная жизнь  — одно и то же.

Во втором  — производственником, взаимность обязывает к успехам в труде и личной жизни отдельно.

В третьем он  — пособие детей по самоорганизации и социоориентации (тьфу!), а про труд и личную жизнь тут вообще смешно.

Первые сильны своей близостью к животному миру и спонтанностью в охлосе мечты своей.

Вторые сильны социализированностью, легкостью формализации (тьфу, блин!).

Третьи слабы, их растаскивают и расталкивают вторые и очень первые. Третьим еще рано здесь, в музыке атаки.

Единый организм Человечества примут на свет третьи.

Кто хочет помочь и помогать им или быть ими  — собраться надо, хоть в каком углу. Набить друг другу что потребуется и заняться текущими делами. Заглохнет музыка атаки, окрепнет музыка любви.

Любите, что ли, синергетику?