Солнечное сплетение

Рыси

...подвинься, сяду рядом, или напротив, или спина к спине, в общем — возникну где-нибудь.

Напротив нельзя, глаза мои тебе мешают, рядом — хлопотно, полмира не видать, но спина у тебя закрепощенная, распусти спину-то, обопрись, вздохни, разговаривать будем.

Про детей.

Ребенок — тоже человек, это ужасно обидно звучит для взрослых, это выглядит полной брехней, причудой юродствующих педагогов, спина твоя уже дрожит от негодования, покашляй многозначительно, а я скажу тебе: ребенок — человек.

Я Сережке говорю:

 — Вон, звездочка горит. А может и не горит уже, только свет доходит от погасшей звезды.

А он:

 — Смотри, — говорит, — в пустое место, там зажглась, просто — свет еще не дошел.

Спасибо, Серенький, как вы там, правда ли, что земля — пухом?

Пуховик, а не планета.

просто свет еще не дошел. И — пронзительно ясно: не дождусь. И — тихо, собранно, грустно: не дождусь.

Что — «о детях»? А я о ком?

Вчера один, в электричке. Сидит, светится. Вагон сопеть и ругаться перестал, никто не поймет, почему. Шапку снял — у всех вмиг нимбы вокруг головы, у некоторых, правда, облезлые какие-то. Вроде и свет дошел, но все равно — облезлые.

Перед Беговой он шапку надел опять, все сидят, удивленно друг друга рассматривают. А он — вышел. Весь — солнечное сплетение.

Пуховик, а не планета, ходить тяжело, а как помрешь  — мягко.

Спят Мои Хорошие. Баю-ю, аю-ю.

бывало, пройду, всем одеялки поправлю, в душе тихость серебряная, неурочное Рождество, забываю, где еще дом есть.

А уж когда без Них, то тихость — золотая, неистребимая, вечная. Склонись, тишина, над Ребенком, над живым — тоже, спасибо, Серенький...

спина твоя где? Или это и не ты уже? Это уже я? Сколько мне тут? Десять?

 —  — Скоро двенадцать, — со вздохом.

 — Помнишь равномерность мира по плотности открытий?

 — Это как?

 — Когда нет малых значений для восприятия, помнишь?

 — Все ярко, что ли?

 — Ну, вроде как.

 — Помню. Знаю. Сердце бьется, не успевает за мыслью.

 — А за чувством?

 — Нет разницы.

 — ТОТ МИР приходит?

 — Он всегда за стеночкой. Вернее, за проталинкой- гляделкой в морозном окне. Чуть искажен, но различим.

 — Зачем он добрый?

 — Чтобы плакать.

 — Зачем он злой?

 — Он не злой. Это — чтобы смеяться.

 — И над собой?

 — Над собой.

 — Громко?

 — Громко.

 — Вырви мне язык.

 — Я не умею.

 — Вырви, я хочу наораться от горя, слов не говоря, налей смолы в глотку.

 — Иди, я тебя обниму. За голову. Забыл?

 — Иду. Забыл.

...Когда я все забыл, пришла женщина в белой кофте. Она была всеми женщинами мира, потому, что я все забыл.

Когда я все вспомнил, она потерялась в «Икарусе», где-то на Москваречьи. Теперь мы сидим спина к спине, бок о бок, нос к носу. Хорошая компания, и все молчат.

 — Зачем вы развелись?

 — Не разводился я, — говорю. — Мама боялась, что я тебя слишком любить буду.

 — Как это — слишком?

 — А вот так. Хочешь, покажу?

 — Да.

 — Ты — мое солнечное сплетение. Я родил Солнечное Сплетение, а сам остался на границе миров, рассеченный пополам гляделкой-перепонкой. В ТОМ МИРЕ живет моя душа, в этом — тело, они всегда вместе, но никак не встретятся.

 — Ну и что?

 — Ничего. А ты думал?

 — Я думал, обниматься будешь и лизаться.

 — Дурачок ты.

 — Сам ты дурак. Пишешь галиматью всякую, а скажут — образ мышления у тебя был искажен.

 — Что хочу, то и пишу. Могу написать, что на севере Юга пингвин родил крокодила.

 — Ну, напиши.

 — Написал уже.

 — А родить можешь?

Тут женщина вздохнула. «Я, — говорит, — так и знала, что ты ребенку голову дурью забиваешь.»

Мы смотрим на нее. А она — серьезная такая...

 — Мама говорит, что ты — шизик. Это правда?

 — Правда.

 — А как это — «шизик»?

 — Просто. Смотрю на маму, а вижу тебя.

 — Ну и что?

 — Ничего. У нормальных — наоборот. Я должен смотреть на тебя, а видеть — маму.

 — А я, вот, смотрю на тебя и вижу тебя.

 — Это еще нормальнее. Ты чего разволновался?

 — Дураки вы все! Сплетение дураков!

Был полдень. Если все вокруг сплетено из тебя, некому задавать вопросы.

 — И это дерево — из меня?

 — И дерево.

 — Оно тоже волнуется и чувствует боль?

 — Да.

 — И если кто-то ударит его камнем, то я почувствую боль?

 — Ты защищен от единого чувства.

 — Как?

 — Своей обособленностью. У каждого — свое солнечное сплетение. А в мире слишком много боли.

 — Больше, чем радости?

 — Да. Когда их станет хотя бы поровну, защита спадет.

 — И я буду чувствовать всех?

 — Да. Если захочешь.

 — И все будут знать меня?

 — Да. Если захочешь.