Рондо для коряжки
Написано, чтобы не забыть себя.
Часть 1. Главная тема
Сначала были чайки и бабочки.
Чайки кричали, полёт каждой был логичен, но вместе они творили
несуразную пляску над ветреными морщинами моря. Взгляд искал
новизну, непохожесть, но несуразица повторялась и имела свои
монотонные законы: одни падали, другие взмывали. И всегда
потом менялись местами.
Порывы ветра туго и плавно меняли направление крыльев, но
ветер слабел и чаечная чехарда продолжалась.
Бабочки звали к бегу. Они приглашали повторить свой танец
среди цветов, всегда вовремя взмывали вверх, и не было никакой
чехарды, и никто из них в это время не опускался к верхушкам
трав.
Они наполняли своим молчанием солнечные дни. В молчании
бабочек плавали все остальные звуки летнего дня, и никому не
приходило в голову, что глубокое небо просто лежит на молчании
бабочек и не может стать дождливым, пока все они не улетят к
солнцу.
Потом были стрекозы.
Их шуршание пришло из сухого воздуха над раскалёнными камнями
долин. Их глаза удивляли, крылья были музыкальны и прозрачны.
Короткий вздох, улыбка и протянутая ладонь: садись, стрекозка,
я тебя не обижу.
...стрекоза сидела у меня в ладони, пока я шёл от калитки до
моря. Мы разговаривали, и я впервые узнал, почему исчезают
комары и мошка, когда появляются стрекозы.
(Стрекоза — глазеющее и стрекочущее слово.)
мы дошли с ней до старого баркаса, лежащего на берегу. Он
лежал покосившись; с одной стороны — с нижней — обшивка
сохранилась. Сверху торчали чёрные шпангоуты.
и я понял, что всё, отжившее свой полезный век, выбрасывают
или просто оставляют. Тогда я подумал: а что, если снять
обшивку?
скелет будет, вот что. Беспомощный, несуразный. А если
распилить шпангоуты? Нет, скелет пилить нельзя (скрежет пилы
по рёбрам). А если...
Нет, как ни представь человека на старом баркасе — всё
муторно, всё он что-нибудь не так делает... Может, стащить
баркас в море? Но тогда он, притопленный, подплывёт под причал
и кто-нибудь из ныряльщиков врежется в него головой.
Значит, ему здесь и место?
А что с людьми, которые ходили на нём в море?
(тут стрекоза улетела с ладони, и я остался один с баркасом)
...неизвестно, живы ли они. Холодок по спине. Будто они —
тут, будто спрашивают:
— Что ты замышляешь сделать с нашим баркасом?
ничего. Слышите, ничего не буду я с ним делать. Я сейчас уйду.
Мне не страшно, мне только стыдно перед вами, что я мысленно
делал с баркасом такое...
До свидания, по тропинке вверх, камешки на её краях. Почему
светит Солнце? У всех есть тень, а у него нет. А вот — моя
тень. Бесформенная, короткая. Вот колено. Вот рука. Тень
мечется по траве, а там — божья коровка, Вот ей день. Вот ей
ночь. Нет, вот ей солнце, вот ей туча. И снова солнце. Хорошо?
и бегом по тропинке вверх.
Вот у меня глаза. И у всех глаза. И все свои глаза не видят.
Сами моргают, а чем — не видят. Только в зеркале. И вокруг
глаз ничего не видно. Только нос. Если оба глаза открыть —
он прозрачный. А если открывать то левый, то правый, нос будет
бегать вправо-влево и станет непрозрачным. А правым глазом
вправо щеки не видно, а левым — влево. Что?
(«мальчик, ты чего кривляешься?»)
бегом по тропинке. Глаза — ветровые стекла. И мотор — совсем
новый, и весь я хорошо слушаюсь руля...
Вот у меня глаза. И у всех глаза. А стрекозы не моргают, им
нечем. Вот летит она вот так над тропинкой (ж-ж-ж-ж), и
смотрит, и не моргает, ой...
моргнула. Зато у неё мотор новый...
от тех, с баркаса, запросто улететь можно. Да и не станут они
за стрекозами гоняться и за бабочками. Они взрослые, в
высоких сапогах. А если стрекоза за бабочкой погонится?
Чайки кричат в ответ. А эту досточку море выкинуло. Мягкая,
ножом резать можно. Вот все пальцы изрезаны. Те, в высоких
сапогах, всё делают ловко, пальцы у них короткие и сильные.
им стрекоза на ладонь не сядет. Или сядет?
Я оглянулся и увидел внизу стрекоз, вьющихся над чёрными
ребрами баркаса.
Потом был сон. Из подпола лезли и лезли длинные змеи и
переливались в речку. Утром наша речка была чистой, но немного
чужой. Что-то новое, тревожное связало подпол, дом наш и
речку, а к вечеру начался шторм. Ночью волны так выросли, что
покатили вверх по руслу реки, наполнили её мутной жижей,
полезли на огород. Досыпали мы на сеновале, а дед Сарыч ещё в
полночь ушёл на берег, где они с рыбаками перевязывали лодки
и баркасы повыше, под самую скалу, чтоб не смыло.
Потом было солнце, и я спустился вдоль мутной реки к морю.
Шторм стихал. Коричневое илистое озерко принимало в себя нашу
речку, а со стороны прибоя высилась над ним набитая волнами
стенка из береговых камешков.
Старый баркас исчез. Больше я его никогда не видел. Поэтому я
навсегда спокоен за него и за тех, в высоких сапогах.
Речка к вечеру совсем вошла в свои берега. Змеи потревожили
нас, но не причинили большого вреда. Гладкой стала земля в
огороде, и из неё торчали красные помидоры с глинистым налётом
на боках.
Ночью цвёл табак, кричали сверчки и мерно дышало море. Я сидел
на Старом Шоссе и смотрел на Луну. У неё лицо в морщинах, она
рано постарела. Совсем маленькая, а лицо как у старушки. Что же
будет, когда она вырастет и станет как Земля? А у Земли тоже
есть лицо? Может, они, Луна и Земля, смотрят друг на друга?
Стрекозы на Луне ещё маленькие, все баркасы ещё новые, а люди
дикие и громкие, как рыжий Логинов.
ночь так пахнет... как тихий плач на празднике, хочется
закрыть лицо руками и тихонько раскачиваться. Раскинувшись,
лежу на тёплом асфальте и звезды кружат меня и не будет машин
до утра потому, что они ездят только днём и ничего не будет
никогда взамен этому небу этой ночи
а я?
Будет небо, будет ночь, звёзды, а я? Где я буду через сто лет?
(глаза закрываются)... скачет весёлый старичок с палочкой по
шоссе, потом забегает в колючки, скачет по склону и вся борода
у него в ежевике.
(глаза открываются) Вот у меня глаза. И у всех глаза. Я этого
старичка вижу, это — я сам через сто лет. А куда я смотрел,
когда его видел? Что ли, себе внутрь?
...через сто лет всё будет так же. И стрекозы, и ночь, и
шоссе. Только старого баркаса уже никогда не будет. Никогда?
Не будет?
(не будет, не будет...)
Монотонная чехарда чаек. Спать. Спать.
Как начинается сон? Память показывает на чёрном экране
мелькающие под ногами доски причала, потом незаметно крадёт
черноту и больше никому не подчиняется, даже себе самой. Сбоку
выплывает какая-нибудь спокойная несуразица, и ровное дыхание
красит ночь в прозрачные цвета снов. В светлячковом
калейдоскопе проступает радуга, люди приходят и уходят, и это
рождает полёт, а в полёте растворяются все дневные царапины, и нет ему
конца, только свежая, прохладная тревога подсказывает близкое
пробуждение; но разве это — конец?
Пробуждение — это начало хорошего дня, если ничего важного не
проспал, если все в доме и никуда без тебя не ушли.
Как начинается Детство? С карусели, которая всегда перед
тобой, и за мельканием её не уследить. Ты не видишь свою спину,
но там тепло и спокойно; тянешься к чёрному репродуктору на
стене, а он удаляется от тебя. Звон разбитых чашек,
уверенность, что этого не могло быть и поэтому не было и
никогда не будет. Черепки, слёзы. Сладкий чай в блюдце и
радужный пузырь на нём. Густой и плотный ветер Побережья,
тёплая подушка и хрупкие стекляшки льда в весенних лужицах,
обиды. Самая частая — это когда не угадывают в поступке твоих
истинных намерений. И совсем худо, когда твои слёзы принимают
за раскаяние и начинают утешать.
Лучше бы ударили.
«Мальчик, отдай тёте свои ресницы».
возьмите, тётя, но у вас всё лицо блестит, к нему не
приклеишь, не пристанет.
«Дай Леночке Мишку поиграть». Вот ещё! Так и меня дадут
поиграть какой-нибудь огромной Ленище, и она будет кидать меня
об стенку и хихикать.
Всё моё детство завалено флаконами из-под пенициллина.
Полные, они имели магическую силу отнимать у нас всякие
продукты, вещи и вселять взамен надежду, что мама обязательно
поправится. Пустые, они становились игрушками, подставками,
сосудами для булавок.
Никто не говорил «купить пенициллин». Все говорили:
«достать». Проезд на машине от города по горной витой дороге
стоил килограмм сахара. А на застеклённой веранде, на старом
облезлом столике стоял трескучий батарейный ламповый приёмник.
В нём жила Музыка.
навсегда запомнил звук нескольких саксофонов с кларнетом
вместе. Такой пружинистый, плывучий, по коже.
вплетающийся в мерцающую прохладу вечера, когда мотылёк бьётся
в стекло керосиновой лампы, со всех сторон пытаясь найти
проход в её свет, обманный свет завтрашнего дня, и, наконец,
находит...
Я никогда не видел, как гаснут над горой тёплые звёзды.
потом влюбился в дуновение ветра из переулка, где живут
незнакомые люди. Порыв ветра принёс отзвук чужого праздника,
вечернее томление водорослей и гулкие отголоски неведомой
жизни, когда все вокруг знакомы, весь вечер впереди, а за ним
— тёплая ночь, которую можно отдать за покладистый и похожий
завтрашний день у кромки причала.
Чей — день?
может, я и не я. Может, меня давно с кем-то перепутали, а я
лечу где-то по холодному свету звёзд и не знаю, что там — тот
на Земле — думает, что он — это я...
Где живёт моя душа? В собачьем озорстве, в улыбке дельфина. У
дельфинов вечная улыбка. И душа моя — вечна. И собачье
озорство — вечно.
по берегу, по камешкам, сандальки в руках, до самой бухты за
скалою, а в бухте Никто не живет. Там стоят в зарослях на
высоком берегу останки разрушенного рыбацкого дома. Плотная,
зеленоватая, чистая глубина моря, солнечные проблески рыб,
звенящий зной.
там жил добрый пират Бадам и еще целый выводок уж-жасно добрых
пиратов и пираток. Спрячешься от них за скалой — они
суетятся, живут. Выглянешь — нет никого.
и вдруг лёгкий ветерок трогает кожу, пускает мурашек по спине
до самых пяток —
Я ведь один в бухте. Совсем один. Солнце. Всё тихо, цикады
кричат.
Это — Вечность?
вечность — когда ветер колышет головки цветов в тишине.
Детство — это когда маленькие берёзы играют в большие пальмы.
Жизнь — это когда «я» входит в «мы». Навсегда.
что? Счастье?
всё тихо, цикады трещат. Чуть покачивается парусник в бухте.
Кливер поднят — за всё уплачено. Скоро в путь. Эй, люди!
Я иду к вам, люди. По берегу, по камешкам, сандальки в руках.
Будущее
будущее камня, лежащего в ладошке. Будущее зеленоватого листа.
Будущее Солнца.
только радужно, только лучше, больше, светлее,
Будущее — это Сказка.
лежал камешек-на-ладони и вдруг стал Человечком. Зазвучал
зелёный лист. Солнце подарило круглосуточный фонарик — луч
у всех глаза, и у меня глаза. Так это у них Будущие глаза? С
такой доброй сеткой морщинок, да? Или вот такие, щенячьи. Но
это у щенка; а у меня?
У меня. В зеркале. Глаза. Похожи. На мамины.
Никто свои глаза сам не видит, а у Солнца нет тени. Это похоже
одно на другое, как мои глаза на мамины. Значит, это похоже на
Солнце. Его будущие глаза — это мои, похожие на прошлые
мамины.
А что такое Прошлое?
троглодиты с дубинками, больше ничего. У меня? откуда у меня
Прошлое? Оно только у Всех бывает...
ничто не уходит. Как часы. Они просто вертят стрелками и всё
равно остаются, не проходят, не умирают...
? не умирают
правда ведь, что каждый день — это Сначала? Кто доказал, что
вчерашний день — в Прошлом? Просто одни поднимаются к нам,
другие опускаются к нам, меняются местами, всё новые и новые,
но прежние дни...
Чехарда чаек на берегу.
вы что, видели, как умирают бабочки? Не ночные обманутые, а
настоящие. День глазастый, как стрекоза, и у всех глаза, и у
меня, а никто не видел, как умирают бабочки. Может, те, которые
умрут завтра, уже ожили вчера.
и за пять шагов до крыльца вдруг сковало меня молчанием, чужим
горем, коротким днём бабочек, который они называют жизнью.
как же, бедненькие, утро-вечер — и всё?
я не буду тебя ловить, ты — лети. Мне только поймать и
посмотреть, а тебе это долго-долго...
Вечность.
вечность бабочки, вечность цветов под ветром, моя вечность.
Мамина вечность. Это как бы игра такая, что она может умереть.
Она не может. «Вот когда ты выздоровеешь,— говорю,— то
мы...»— и к кому пойдем, и что купим, и кого возьмём к нам
жить.
Главное — это кого возьмём к нам жить. Это будет Братик.
Братик остановится на дорожке в саду, улыбнётся, а на щеке у
него сидит мотылек. Золотой мотылёк. Братику щекотно, и он
дрыгает коленкой, но мотылька не прогоняет. Потом они все
сидят дома и пьют молоко, и тут прихожу я в больших рыбацких
сапогах.
Смотри, Братик, что я поймал. Это — Радуга.
(«Вот когда ты выздоровеешь, мам, то пусть у нас будет
Братик, ладно? Я тоже буду его любить».)
Как бы игра такая, что она может умереть. И меня жалеют всё
время, как будто уже...
уже... что — уже?
февраль, ненужные трамваи, маленький цветочный горшок в руке
Как бы игра
Такая?
такая игра. Кто-то. Обманул. Пусть бы Братик... Нет!
Он тоже там, в маме. Он не родится никогда.
Почему так сильно гудит счётчик?
уходите все, не надо заклеивать зеркала.
Не надо заклеивать.
Там мамины глаза. Вечность. Утро-вечер — и всё?..
и я лечу где-то по холодному свету звёзд
Она заснула? Это не её несли? Это их с кем-то перепутали?
Никогда не понять. Ни ког да.
Зачем мне ваши конфеты? Опять обманываете. Это не мне конфеты.
Это не моё зеркало, не моя жизнь!
Я — там, за белой мраморной доской, в маме. Я — Братик. Ты
слышишь меня?
— Да.
Я не успел тебе сказать: тот щенок ещё жив.
— Нет.
Я точно знаю. Я слышу, как он лает. Вот слышишь?
— Да.
— А может, это и не он...
Он, он! Я теперь вспомнил. Это он гоняет кошку.
— Нет. Тот был белый с коричневым.
А этот весь рыжий, ну и что?!
— Ничего... А с кем ты разговариваешь?
С тобой, конечно. С Братиком. Ты же — Братик?
— Да, и ты тоже... Братик.
Пойдём отсюда, мама, здесь тесно, темно, вставай, пойдём
отсюда скорее; вот только я выломаю эту доску
Нас всех замуровали.
* * *
тонкий плеск весла. Чужая тишина, но внутри — уютно.
Внутри меня. Это что, ночь? Я говорю: это ночь??
Это — кораблик. Он внутри меня. Я внутри него. Он — я.
покачиваемся медленно. Это не ночь. Это вечер, поздний вечер, и
цикады стали сверчками, а солнце — звёздами.
Млечный Путь сверчит на тысячу голосов. Волны есть, но их не
слышно. Пушистые медленные волны. Случайный плеск. Разве это
— темнота?
«Магнетический пожар звёзд»,— сказал Грин.
а что мы имеем в трюмах? Ведь никакой описи не сохранилось, а
грузили много, грузили всегда, грузили всё.
«Магнетический пожар звёзд»
«...свитки парусов, их сон, крылатое утро...»
— Эй, на клипере!
— Есть на клипере!
— Когда снимаетесь?
и в доли секунды молчания я успеваю прокусить губу и сжаться
от радости
— Завтра утром!
— Каков груз?
действительно, всё-таки, каков груз?
осенний лист? снежинка?
Будущее. Будущее камешка-на-ладони. Солнца, зелёного листа.
Будущее Корабля. Рано утром, когда ещё не поредеет серая мгла,
мы снимаемся, трюмы набиты Будущим
— Груз как груз! А что?
— Лоцман не нужен?
— Ты, что ли?
— Ну, я.
...Так просто далаются из снежинок капли. А наоборот?
Так быстро падает под фонарями снег, а мне тепло.
Так мне тепло в падающем снегу, мягкий звон обнимает голову.
Где-то на крышах зимуют птицы, снег согреет их и усыпит. А
под крышей окно, в окне зелёный абажур, а из окна — менуэт.
Менуэт Моцарта. О том, как рождаются снежинки, очень просто,
из капель давнего дождя.
Очень просто, даже чуть сбиваясь, но доигрывая до конца, до
нежной кружевной звёздочки, упавшей на блестящий след
проехавших санок.
Очень просто. Это ночные бабочки покинули белый сад, и летят, и
падают на менуэт, и, сверкнув, летят дальше, глубже
Ко мне на щёки.
Ноги давно промокли, но учительница пения говорила, что во
время исполнения музыкального произведения нельзя
передвигаться по залу.
Нельзя передвигаться. Ты играй, я отогреюсь потом.
Да и не так уж я замёрз,— снежинки тают на лице.
Они солёные на вкус.
наверное, был ветер с моря, это отражение зимних штормов
льётся у фонаря. Менуэт Моцарта, зимние шторма, летний зной,
менуэт Баха. Сколько их, времен года?
мокрые, свежие, до самого асфальта, чёрные собачьи следы.
Так просто...
Был камешек-на-ладони, а стал — Человечек. Маленький вечерний
карманный городской Человечек. Для внутреннего кармана пальто,
для заснеженных подоконников деревянных домов Доброй Слободки
Всё очень просто, был бы камешек на ладони.
Он ожил, когда кончился менуэт, и никакая тысяча самых лучших
менуэтов не могла уже убить маленького карманного моего
вечернего городского Человечка
и даже если ты погасишь окно, чтобы выйти из дома ко мне, всё
равно он останется жив и будет тихо пружинить на корточках во
внутреннем кармане в такт нашим шагам. Дальние отмели
останавливают шторма, иначе не родился бы даже самый маленький
и худенький менуэт и по окну твоему били бы гребни высоких
волн, а я оказался бы на дне, где хлёстко перекатывается
галька...
И совсем нечем дышать. Безразличная усталость вместо дыхания
кто это режет косые волны чёрным ножом?
— Дельфин — брат мой. Он слишком подвижен и потому обречен.
Но в эти полчаса он затеет со мной волшебную игру в светлой
воде. Я заиграюсь и совсем забуду, что меня уже нет. По
склону волны, летящей к берегу, буду скользить туда, где
играет рожок.
рожок заиграл в зелени витых горных дорог, и я остался жив.
Рожок заиграл короткую песенку в зелени. В который раз он не
устает повторяться?
На каждом повороте есть ежевика и родник. Они тоже не устают
повторяться. Только в августе некоторые из них устают. Потому
что август светловолос, особенно по ночам, когда созревают
звёзды, и падают с глухим стуком, и лопаются, и льют нектар на
высохшую землю нашего сада.
Кто устал повторяться, тот состарился и сможет родиться заново
только после холодов. Он не будет помнить себя потому, что это
и есть усталость; у него не будет выбора между собой и
собой-прошлым. Каждый знает, что у него есть Будущее после
холодов, и мало кто думает, что Будущее — он сам.
пока играет рожок. Пока звучит эхо. Пока хочется повторять его
песню. А вот уже и новый поворот, и новая песня. Будущая. Всё
та же.
Будущее — оно всё время. Иначе снегопад состоял бы из одной
снежинки и не повторялся никогда. И на берегу один раз
появилась бы только одна чайка и навсегда исчезла бы.
Полжизни бабочка бьётся в стекло керосиновой лампы. Это и есть
Будущее? А за ним — Ничто? Для бабочки? Но не для меня?
я ещё увижу, что останется в саду от августовских звёзд. Утром
увижу.
как просто делаются снежинки из августовских звёзд
ночные бабочки живут только ночь, дневные — только день, а
я? а Мы?
мы можем выбирать сами. Я выбрал день, а ночь можно и
нарисовать. Как долбит по крыше клювом белая ворона. День —
это слишком сложно. Ночь — это очень просто. Вы не обидитесь?
Можно я нарисую ночь...
Пришёл одноглазый котёнок, которого днём утопили, и выбросил чёрную
краску, и мы рисовали ночь...
их выгребли из погреба и покидали в мешок.
Положили туда камень, завязали. Позвали Витьку, он был охоч до таких дел
(«Ма! Дай я петуха сам зарублю!»)
И тут я вдруг заорал, что отнесу сам. Сам отнесу на речку и утоплю.
Никто опомниться не успел, как я схватил мешок и взвалил на
спину
один котёнок в мешке закричал сильней других
Я побежал на речку, перепрыгал её по камешкам, влез в заросли
на склоне. Поставил мешок. Развязал.
У одного котёнка вместо глаза была кровь.
И на камне, который в мешке, была кровь.
Значит, это я его. Это я — его...
носил молоко. Они выросли. Их разобрали. Только Одноглазого
никто брать не хотел.
Потом я нашёл его в речке, намокшего, с оскаленными зубами.
Мёртвого.
нет, не знаю — кто. Значит, это я — его...
тут на небе проступили незнакомые созвездия, и опять стал
вечер. Стемнело, и уже не закрывая глаз я видел, как струи
реки обегают неуклюжее, худое его тельце и бегут дальше, к
морю, к закатной полосе над горизонтом.
Ночные бабочки живут только ночь. А котята живут, пока их не
убьют.
Поэтому котят всегда больше, чем кошек. Так надо?
Утро-вечер — и всё. Весна-осень — и всё.
Детство-старость. И всё?
...Кто разрисовал бабочек? Я бы так не сумел. Художники? Они
этим не занимаются. Тогда — кто?
Говорят: Природа. А кто это — Природа?
Говорят: это — всё. И перечисляют. Они всегда перечисляют и
говорят «ну...», когда не могут ответить. Хорошо, я угадаю
сам. Я умею угадывать сам. Людей, листья, погоду, зверей,
птиц, ну...
Кто разрисовал бабочек? Зачем?
вот посмотрим, посмотрим... она летит, садится на качающийся
стебелёк и складывает крылья. Они снизу совсем блёклые.
Протягиваю руку, и
в Тот миг, когда крылья распахнулись, рука сама чуть отдёрнулась!
вот оно что! Выиграть миг, поразив дивными красками,
выстрелить радугой и успеть улететь!
...и дальше бегом по тропинке, сандальки в руках. Вон бабочка
полетела совсем белая. Почему её не раскрасили? Значит, не
боится. Их много, белых. Везде много.
сегодня стану водой. Растворюсь. Потом стану крабом, потом
ершом. Нет, ершом не буду. У него морда.
Ягода ежевики на ладошке. Спелая, солнечная. Она зачем? Чтобы
её съели — и всё? Внутри нее маленькие косточки — будущие
колючие кусты. Зачем Ягода?
вот стану ягодой, созрею, наполнюсь соком, и что? Сорвут и
съедят. С косточками. Что ли, у них в животах прорастать я
буду? (ходят люди — из ушей колючки растут)
самые крупные ягоды висят высоко, ближе к солнцу. Стрекозы над
ними. Ладно, с бабочками всё понятно, с цветом и рисунком, но
зачем ягоде вкус?
...качаюсь на колючей ветке и думаю
думаю, что ягоды не на человека рассчитаны. Они на птиц
рассчитаны. Ягода думает, что она маленькая, а человек такой
огромный, разве пойдёт он её есть, такую малявку? Не пойдёт. А
птица клюнет, унесёт в новое место — глядишь, кто-то из
колючек и прорастёт.
Значит, вся беда ягод в том, что их много. Поэтому их знают и
едят. А мы, ягоды, не знаем, что нас много. У нас глаз нет.
Каждая думает, что она — одна на свете. Висит и ждёт свою
птицу. И тут приходят эти, с ведром.
А ягоды знают, что их едят? Им больно?
* * *
Больно, когда человек. А если птица — им хорошо.
Камешек-на-ладони можно бросить в камнедробилку, а можно
сделать из него Человечка. И если посадить бабочку на булавку,
а снежинку в тёплую комнату, они уже не будут удивлять
нет, я не говорю, что мы никогда не подрались бы с Братиком, а
все чайки летали бы по прямой. Бабочки зовут к бегу, чтобы мы
делали открытия, чтобы забывали про сачки, спотыкались и
падали, не отрывая глаз от чуда, ни на миг не теряя его
отражение в себе. У Одноглазого тоже были старшие братья, но
разве ему лучше от того, что он родился?
Больно, когда человек. Всё время больно, все дни и ночи с
обманным завтрашним светом — отблеском внутренней поверхности
мраморной доски. У всех глаза, и у меня, и никто не говорит,
что слепить снежок страшнее, чем убить дыханием одну снежинку.
Наоборот.
Это Самое Наоборот, понять, что всё — Главное. Сначала были
чайки и бабочки. Потом — стрекозы. Потом был сон, я влюбился
в дуновение ветра из переулка, где живут незнакомые люди.
Потом
было Будущее
было...
Я всегда перечисляю, когда не могу ответить. И говорю «ну,
понимаешь...»
отвечает долгое эхо в провалах двора. А вот уже и новый
поворот и новая песня. Будущая.
Всё та же.
