Из «Больничных тетрадей»

(из тетрадей для Михаила Борисовича Кордонского, написанных в дурдоме)

Оглавление

• «Педагогика моя россинантской породы произвела на свет такую медленную осень...»
• О прейскурантах
• «Из ночного цветка рождается утро, и это трудно описать.»

***

Педагогика моя россинантской породы произвела на свет такую медленную осень, что с утра до вечера падает каждый лист, и лишь к полночи ложится на землю.

Бег остановлен, но не ударом, а ядом усталости, медленности, как осенний лист.

Хорошо было петь, не срываясь на крик, никогда не срываясь на крик, всегда идти спокойно, бежать спокойно, воскресать спокойно.

И вот, когда все откричалось без крика, не осталось ничего.

А было ли?

Я привык считать себя капитаном собственного судна, и теперь, когда я уверен, что ухожу последним, можно еще раз прогуляться по палубе, заглянуть в трюм, потрогать дотлевающую на солнце медь, которой так и не суждено было стать золотом.

Честно говоря, я от нее этого и не ждал. Золото дороже меди, но это условности, временное явление, гораздо более временное, чем вера.

Я верю в высокое назначение Человека, я видел, сколько возможностей он имеет в Детстве. Я знаю, как его заставляют выбирать путь, а тот, кто выбирает сам, погибает в бездорожье.

Мне всегда нравились разговоры о сильных и слабых людях; это очень просто: сильный идет, ползет, слабый падает и хнычет.

Слабых я жалею, они мне неприятны, но их большинство. Любой состав поэтому — и маленький, и самый огромный приятно строить (выгодно строить) на слабости — подчинении, потребительстве, страхе. Я хотел построить на другом строительном материале, но его не хватило.

Помимо того, что его просто мало, я не всегда умел делать его из подручных средств — практичность из жадности, нежность из ненависти, доброту из назойливости. В мире, где естественна плата за все, я заставлял отдавать себя за так, и в итоге оставил всех в убытке, ибо заставил выбирать путь.

Вам я тоже был строительным материалом. И, может быть, главной силой было терпение, когда они меня — живой стройматериал — пилили, строгали, резали своими неумелыми руками, пристраивали не туда, а я отрастал заново и предлагал: пилите, режьте, строгайте, только стройте себя.

Иммунология, наверное, очень интересная и очень нужная в педагогике наука, но я до нее не дошел. Знаю только, что пересадка может быть смертельной, а присадка никогда не ведет к гибели организма, и или приживается (что реже), или, отторгаясь, усиливает и закрепляет то, что должна была переродить.

Мне важно было понять позитивный контур человека, который всегда больше его самого и требует достройки. Я примерял на них этот контур как одежду «на вырост», и слишком часто было: не вырастет, не заполнит. Не то питание, не те возможности.

Но хоть немного — успеть. Пусть окружающие уже видят их по этим контурам, пусть говорят: «ах, какие хорошие, где вы их берете». А я должен, должен, должен заполнять, заполнять, заполнять.

Я был уверен, что человека можно предсказать, но не «только так», а «может быть».

В том-то и дело, что каждый может быть.

Зачем быть?

Сначала мы не знаем, что мы есть. Теперь мы не знаем, зачем мы. Для ответа на этот вопрос нужно быть, чтобы потом идти дальше.

В составе, построенном на слабостях, животное начало преобладает над духовным, если их можно условно разделить, и какой бы малый состав ни организовывался внутри большого, он не может быть изолирован от последнего ни внутренне, ни внешне. Потому «я хочу» сильнее «зачем я?», и если каждому официально объявлено, что нет Бога в другом, то зачем он в тебе?

Я считал, что люди, которые не задаются прямо вопросом «зачем я?», делают свое дело, не менее важное, чем вопрошающие. Поэтому я не помню и не люблю цитаты, которые что-то подкрепляют, утверждают, разъясняют, и, делая свое, я никогда не обращался к продукции других. Искренне считаю, что каждый может делать свое и призывать к этому других не словом, не делом, а обыкновенным доверием, которое выражается в коротком словечке «мы».

Опыт? Он применим в ремесле, да и то со множеством оговорок. Педагогика же не может быть ремеслом, она в крайнем случае может быть желанием ремесла или отношением к нему.

Я не знаю, что такое педагогика.

Не думай: я читал учебники, идущие узким извилистым коридором, стены которого выдуманы, а вокруг — нетронутая постижимость многообразия. Первое, что я заметил, что ни в одном учебнике нет главного: отношения к солнцу, отношения к себе. Все учат, как сделать из человека то-то и то-то. Но как дать ему полностью стать самим собой, мне прочитать не довелось.

Может, и есть такой учебник, но тогда это — человек, ибо застывшей, даже гениально смоделированной педагогики быть не может: мы имеем дело с университетом многообразия, централизованно и кустарно попираемым во имя «хочу»; границы их государства изрезаны и привычно кровоточат, а государства у них (ребят) никакого и нет. Это вокруг — государства.

А из-за преобладания «хочу» принято бояться, что каждый свободный в выборе умрет от обжорства, оставив других голодными. Чепуха. Только три поколения нужно, чтобы не бояться. Три мужественных поколения, первое из которых ценит себя, второе — признает Детство за Начало, а третье начнет с Начала и не изменит себе.

Маниловщина-шизуха, когда вокруг грязь, культ сытости, вещей и развлечений?

Нет. Я видел Начало и категорически утверждаю, что оно огромно и непорочно. Врожденная клептомания? Не бывает. Это всего лишь извращенная в самом начале страсть к собирательству. Садизм? Нет, протест против боли. Капризы? Нет, неорганизованность желаний.

Я убежден, что врожденным является не само явление или проявление, а некая предрасположенность, величина, знак которой (плюс или минус)ставит жизнь, так называемая «окружающая среда».

Даже ущербная энергетика интеллекта поддается коррекции, ибо психика и физиология взаимосвязаны, к счастью для духовного, довольно тесно.

Мне плевать, что я — дурак и сужу о вещах, о которых ничего не знаю. Пусть я буду экспериментальным дураком, идущим только от своего, без помощи авторитетов. С меня хватит авторитета зеленого листа.

Постиг ли я его законы? Нет. А ты?

Поэтому вместо того, чтобы освещать висящие на стенах портреты, я останавливаюсь напротив тебя и свечу себе в лицо.

Не потому, что я лучше их или умнее, отнюдь, я так не считаю. Просто, если хочешь понять, смотри на живое лицо, а не на великое отражение. Надеюсь, что такое утверждение касается только педагогики. И если даже ты смотришь на великое отражение, то в тот момент важнее твое лицо.

Эта писанина напоминает мне мучительную игру в шахматы с самим собой на тридцати досках вслепую. Цейтнот к тому же. Поэтому я не выбираю выражений и не рвусь к точности, ибо кто бы ни победил, все равно я проиграл.

Ведь для описания нескольких секунд педагогического действия не хватит десяти таких тетрадок. Но вполне хватит нескольких секунд жизни, чтобы их прожить. Не ясно? Может быть. Мания величия? Нет, комплекс неполноценности, хотя одно другому не мешает.

Интересно: получать удовлетворение от раздачи себя за «так» — это потребительство? А почему нужно бояться потребительства? А почему учебная педагогика не должна состоять из одних только вопросов? Разве это не так важно: научить задавать себе вопросы? Разве важнее иметь готовые ответы на вопросы, которые ты себе даже не задал, а жизнь может не задать?

Значит, экспериментальный дурак, взявший на себя обязанности капитана? Пусть. Ведь от дурака с дипломом я отличаюсь только непредсказуемостью следующего шага. А как тогда быть с общим курсом?

Значит, или я не капитан, или эта модель не годится.

А если искать и усложнять модели, которые помогли бы понимать, в итоге окажешься перед всей сложностью, не позволяющей упрощений. (Суверенитет многообразия).

Я уже говорил: если хочешь понять дерево, не лезь на него с топором и микроскопом. Стань им. Поэтому и больно, что суть официальной педагогики сводится к заготовке сухих дров.

Для кого?

К выращиванию плодовых деревьев.

Для кого?

Радость дерева и его жизнь от Солнца до подземных вод; умершая древесина — пища новых деревьев; плоды — новые деревья. Опять  — модель и опять не годится, но когда же мы перестанем потребительски относиться к самим себе?

Или без этого невозможно?

Я ничего не понял, поэтому я прожил зря. Я даже не научился задавать вопросы. Сапожник оставит сапоги, строитель — дом, а я? Это не желание увековечиться, а желание понять. Что останется на земле от того, кто выращивает хлеб? Удобрение для нового хлеба? А зачем новый хлеб? И вся педагогика — выведение высокоурожайных и устойчивых сортов? А зачем?

А что за шелухой рассуждений о вечной Жизни, эдакой параллельно-утешительной? Вечная Жизнь? Которую все мы чувствуем и угадываем, но боимся признаться себе и другим, что она есть, ибо идем другим путем?

Мне нравится быть дураком. Это расковывает. Это дает обязанность спрашивать и отнимает право поучать.

И тот умник становится во главе строя и ведет, а дураки идут сзади толпой и сомневаются. Кто дурнее?

Опять не понять.

Или в потемках любой огонек кажется светом завтрашнего дня?

Быть бы повзрослее на тысячу лет в свои двенадцать...

А вопросы надо задавать так, чтобы на них можно было ответить. Я не могу осилить саму постановку проблемы, что же говорить о ее решении.

Наверное, можно только решать, но нельзя решить, точно так же, как нельзя стать человеком, а можно только становиться. Быть человеком — это живой движущийся процесс, зависимый от каждого мига, а не «гениальное отражение»; и если уж действительно ты идешь своим путем, то от себя можно требовать, а у других можно только просить.

Что я попросил бы у других? Если без ущерба для кого-либо, то эрудицию, хладнокровие, конструктивно-аналитическую память. Чувствовать все многообразие и не мочь поделиться или обобщить  — это мучительно. Порядок же обобщения здесь, по-моему, настолько высок, что мне никогда не допрыгнуть, по крайней мере, еще лет 50. Никогда.

Непрерывная цепь.

Беспомощность педагогики (не путай с методикой обучения) гораздо глубже, чем принято думать и объявлять. Если «от фонаря» прикинуть комплекс дисциплин, которые она включает в себя или требует их отражений, то получится очень длинный список.

Да нет, совершенно идиотское занятие — пытаться расчленить. На живое дерево с топором и микроскопом. Современная медицина и то мертвее педагогики (а она есть?), ибо имеет дело больше с телом. Но и это дорастет.

Была бы педагогика некая подвижная развивающаяся субстанция — уже проще. Так ведь нет — она сама пестует эту субстанцию, так что же она сама?

И тут я как питекантроп, заглядывающий в телевизор со стороны монтажа, опять сравнение, опять шизуха долбит, опять негодные модели.

А могут быть модели негодными? Негодна ли модель самолета, на котором не полетишь?

Вот что: важно, видимо, отличать модель от макета. Модель объясняет, макет обманывает.

Те учебники педагогики, которые я читал — макеты. Там куча манекенов, в лучшем случае — программированных роботов. «Лучшем» — я бы поставил в кавычки.

«Как захотеть быть педагогом?» Вот большее, что мог бы самый лучший учебник. Но тот, кто может захотеть, не нуждается в таком учебнике, ибо живет.

А может, все проще? Может, тот, кто жил и выжил, должен делать себе подобных потому, что условия меняются сравнительно медленно, а оптимальный вариант выживаемости уже найден? И именно из-за многообразия условий и возникает то многообразие вариантов, которые ни педагог, ни педагогика не могут «охватить»? К черту генероиды и изоляты, тезаурусы и гомеостазы? Тоже не понять. Это я про себя.

И так можно до бесконечности жевать эту жвачку из не состоявшихся вопросов и несбывшихся задач. И что? Ведь жвачка же.

Собака сказать не может, так она хоть понимает.

Противоречие? Сколько угодно. Я говорю, что человек огромен, я говорю, что человек ничтожен. Я говорю, что незачем, но спрашиваю — «зачем?» Только соберешься от себя идти к другим, как тут же запутываешься в себе. Только соберешься от других идти к себе, как понимаешь, что сначала нужно прийти к другим. А как?

Конечно, эрудиции не хватает. Надо бы знать на веру, что дважды два — четыре. А я все пытаюсь вычислить это сам, да еще не по законам математики, а черт-те как, но сам.

Но кто-то же производит эту эрудицию; не с неба же она упала? Берет и производит. Почему каждый не может? Вот и еще один дурацкий эксперимент, где все начинается с недоразумений с терминологией. Беру с нуля и сам создаю эту крохотную эрудицию, ущербную, но свою, а не подерганную из книг. И все прошу задавать мне вопросы, но никто не хочет, потому что все точно знают, что я дурак. Ну и пожалуйста. Не хотите помогать  — не надо. А вы знаете, почему голова дитенка с двумя макушками сильно отличается по запаху от одномакушечных?

Да, это шизуха. Это не имеет отношения к педагогике. А мне плевать, для меня — имеет.

Мания величия ничтожности.

Все сопли какие-то.

А что главное? Ведь цейтнот. Что сказать, что поведать? — нечего. Все прожито зря.

Может, просто долбит обида, что зря прожил? Нет. Грустно, но не обидно. Честно. Ведь чтобы узнать, что зря прожил, надо было прожить.

Невелика потеря, хотя животное верещит, хочет жить, жрать. Обойдется. А чего хочет «духовное»?

Попить чаю с Панюшкиным?

Значит, оно хочет жить тоже?

Да, но оболочка и все, что с ней делают, надоела.

А оболочке надоели всякие духовные выкрутасы, вроде альтруизма и зачаточной достоевщины.

Как бы это разделиться? Ну, выбираю, естественно, духовное, или как его там.

И что дальше? А дальше — ничего. Сколько надо поколений, чтобы дойти до тех трех? Сколько казней, трупов, калек и дураков?

Тоже не понять. Говорят: прочитай собрание сочинений, и все встанет на места. На какие места? На свои? Ой ли?

И верить не верю, и сам не пойму.

Бумага все стерпит. Бедненькая.

1979

О ПРЕЙСКУРАHТАХ

Когда пройдет пора фараонов, призванных эпохой оболванивать под себя, найдите строчки, которые я оставляю как запас сухих дров у погасшего костра.

Вся поэзия педагогики для меня — в припухших веках и кулаках, которые уже не можешь сжать.

Прошли времена массовых гуляний во дворах, и не в каждой парикмахерской уже спрашивают: полька? полубокс? В некоторых стригут молча, но не из недоверия к клиенту, а из презрения к прейскуранту.

Вывесив перед ребенком прейскурант, мы учим его первым взглядам, первым словам и первым звукам голоса.

Спрашиваем: музыкант? добряк? инженер? фараон?

А он отвечает: Айлейлейоау-у.

Неужели не понятно?

Нас еще можно понять: прейскуранты, бирочки, ценники, весы и гири — наша жизнь, наше тепло, наша сытость среди себе подобных, — «по справедливости», «не нами заведено», «а как же еще».

Нелепо думать, что все станут счастливы, когда у каждого будет все. Мир выросших испорченных детей. Равенство продавца и покупателя.

 — Айлейлейоау-у! — Неужели не понятно? — Свобода, в том числе и свобода выбора себя, даже не закована в слово «свобода». Ведь ни один старик в толпе не догадался, что «король-то, голый». Догадался мальчишка. Он был свободен от прейскуранта.

Что касается Андерсена, то сказочники никогда не бывают стариками. Ниже постараюсь не делать мелких оговорок. Нет времени.

Мы не производим себе во всем подобных. В каждом человеке Человечество рождается заново и в каждом имеет попытку вырваться из порочного круга воспроизведения удобной биомассы. Как правило, все попытки кончаются в детстве.

Тут и пора говорить об Учителе: зачем он? Какой он? Грубо говоря — о педагогике. Меня не интересует терминология, меня интересует смысл.

Пока человек не задумывается, «зачем я», ему нужен друг. Когда он задумается — нужен Друг. Когда «поймет» — распишет прейскурант и график, — ему никто не нужен. Как бы он об этом ни кричал.

Гордись тем, что ты, не зная, зачем ты, не убиваешь себя, а доверяешь необходимости жизни.

Необходимость пути к неведомой цели.

Не мне о ней судить, я разговариваю о пути.

И составляю свой прейскурант, когда говорю о неведомой цели и необходимости.

Вот, сам себе попался!

А отказываясь от всех прейскурантов, разве не составляю я этим  — свой?

Да. Но я — одна из попыток, и я ТАКАЯ попытка.

Я не ножницы, но берег и река сразу.

1980

***

Из ночного цветка рождается утро, и это трудно описать.

Из молчания согнувшись рождается песня, и об этом трудно рассказать.

Все трудно, кроме цветка, молчания, начала. Голод родил корабли, и он был прост, проще долбленой лодки. Песня рождает молчание, и она проще этого молчания. Если веришь человеку. Это — ступени, по которым идти и понимать, что корабль снова родит песню, а песня — голод, и нет конца этим рождениям, пока веришь человеку. Утро будит птиц, но они родились сами, они были еще с вечера, со вчерашнего дня.

За забором, в соседнем «гетто», кто-то воет, заунывно, ненормально, с удовольствием. Голос не рвется, — он давно порван, но звучит. Он рождает песню?

Нет, он будит ее.

Родить и разбудить — две большие разницы.

Не преувеличивай мои заслуги по отношению к тебе...

1980