Лямка солнечного цвета

Семь камешков со дна

На яблоневой ветке — старая керосиновая лампа. Под ней на скамеечке — высокий темноволосый человек с густой бородой, с внимательным взглядом глубоких глаз, тихонько прищелкивающий длинными нервными пальцами.

Кто он? Музыкант — без музыкального образования, автор и исполнитель сотен песен, широко известных в кругах КСП (клубов самодеятельной песни). Педагог — без педагогического образования. Но когда ребенок чахнет духовно или физически, многие люди в разных городах страны знают: нужно срочно везти его к Юре. Юрию Михайловичу Устинову.

Впрочем, сам он себя ни музыкантом, ни педагогом не считает. О себе говорит коротко: «Я — трассировщик». Есть, оказывается, такая квалификация в туризме, очень редкая: то есть тот, кто умеет прокладывать, «трассировать» тропы в горах — чутьем знает, как безопаснее и короче пройти в самых сложных местах и вывести за собой других. Экспедиция, которой руководит Устинов много лет, так и называется «Тропа».

Троп в горах на Кавказе сейчас почти не осталось. Как и ишаков, которые раньше эти тропы прокладывали. Не осталось и старых поселений в горах, лишь кое-где встречаются заброшенные сады. Даже чистый воздух — и тот все дальше отступает в горы. Юра с ребятами каждое лето восстанавливают хотя бы то немногое, что могут: прокладывают новые тропы, охраняют дольмены — древние культовые сооружения, очищают родники.

«...Надежда есть до тех пор, пока стрекоз и вертолетов хотя бы поровну» — так сформулировал Устинов одну из своеобразных педагогических заповедей, которые он сочинил для своего друга Владимира Ланцберга, тоже известного автора самодеятельных песен, когда тот, как и Юра, решил работать с ребятами.

...Вначале это могло показаться занятной игрой: молчаливые дети лет по 9–12 брали мой рюкзак и так же молча, сосредоточенно вели меня, сменяя друг друга, от лагеря к лагерю (Юра с ребятами был на самом дальнем, седьмом); встречаясь друг с другом, коротко докладывали обстановку на тропе, каждый час связывались по полевому телефону со всеми лагерями.

Но постепенно за этой серьезностью начинаешь ощущать присутствие в этих горах некоего тихого и, я бы сказала, торжественного лесного братства маленьких сосредоточенных людей. Даже имена у них здесь какие-то странные: Лучик, Тополек, Ветерок, Братик, Летчик... Это, мне объяснили, «лесные» имена. А больше никаких вроде бы внешних отличий, никаких торжественных посвящений нет.

И в то же время они — на каждом шагу. Предложив с дороги искупаться в их «купалке» — глубокая чистая заводь в горной речке, образованная самодельной плотиной, — Юра добавил: «Плата — достать семь камешков со дна и положить на эту плотину».

И плотина строится словно сама собой.

— ...Впервые это было со мной годочков в шесть, когда я заплакал от того, что все — едино. Бабушка, дерево, собака, я сам — все живое и единое. Когда все живое едино — оно не может умереть. Когда раздроблено — оно умрет поодиночке. И тогда же я начал искать, с кем этим поделиться.

Из писем

«Удочка становилась неинтересной, я бросал ее в камни и разговаривал с Солнцем. Это была моя Школа. Я сам ее придумал, сам аукался с учителями, которых чтил за удивленность вымыслам моим.

Знаешь, что дарит глупая вроде бы фантастика, всякие там инопланетяне, встречи с иными цивилизациями? Она будит (будила во мне) Представителя Человечества. Такая нешуточная ответственность (на детских плечах) большим воспитующим пинком выводит на орбиту предчувствия Вернадского и Толстого».

Вниз с крутизны — быстро-быстро, как-то по-особому припрыгивая («группируясь»), скатываются мальчишки вслед за Юрой — стремительным, подтянутым, упругим. Работает разведка — то есть группа, ищущая путь вперед для тропы и для новых лагерей. «Шнурки подтяните. Хребетик-то ножевой». То есть острый, как лезвие ножа. Юра чувствует, «слышит» каждого спиной, нутром, боковым и прочим зрением. И когда они с ним, и когда без него бредут с тяжелыми рюкзаками от лагеря к лагерю, доставляя инструменты, продукты, одежду — в туман, в дождь, в грозу, по бродам с поднимающейся водой... Опасности им нужны, необходимы, считает Юра, они ведь их полностью лишены в своей нормальной жизни.

По сути, тут у него в горах что-то вроде «тылового госпиталя». Для детей — подранков школы и семьи, всего общества, всей технократической системы цивилизации.

Он их ищет по всей стране, своих подранков. Прежде всего — в детских домах. Выступая в разных городах с концертами, непременно отыщет детдом или интернат.

— Сначала по запаху, по плесени на стенах, по взглядам и походке пытаюсь понять, что правит в этом доме — культ силы? культ кухни? Если бьют — ищу тех, кого бьют. Тех, кто не может выжить. А если там хорошо — могу уехать, не взяв никого.

Кроме детдомовских, большинство ребят в экспедиции тоже — «неблагополучные» (впрочем, благополучных детей теперь ведь уже, считай, не осталось).

Из писем

«Не о воспитании уже думать бы — о реконструкции личности как таковой. А это — реконструкция условий, в которых она находится».

«Восстановление» оборванных связей, сотрудничества человека с природой — одно из главных условий этой «реконструкции» в его системе. Детский фонд недавно решил организовать здесь, в горах, под руководством Устинова «Центр восстановления личности». Очень точное название.

Искусство будить детей

Среди ста детей из разных городов от Владивостока до Одессы большинство в горах — впервые. Но во всех лагерях — аккуратные палатки, специальные хранилища для инструментов, продуктов, сухой одежды; «сушилки», аптечки, кухни, кое-где — даже огород свой разбит, грядки с зеленью.

Работать никого не заставляют, не принуждают, не «назначают». Необходимость работать вырастает из целесообразности самого общинного склада жизни. Каждый волен выбирать сам, без понуканий и давления. Тут, наоборот,— как бы это сказать? — идут навстречу всем пожеланиям. Не хочешь вставать на зарядку? Пожалуйста, отдохни до обеда. Что хочешь делай, но только уговор: не работай. Как-то так выходит, что все спешат на зарядку, хотя нет здесь ни отрывистых сигналов горна, ни оглушительных рифмованных речевок. Будят здесь мягко, ласково, негромко. Будить детей — тоже искусство.

Не хочешь работать? Опять — пожалуйста! Для таких ребят организуется — как, например, было при мне — «очень хороший пионерский лагерь». Выбирается самое роскошное место — на той же поляне, где был наш обычный, то есть, как здесь называют, «рабочий» лагерь. Ребята устанавливают палатки, мастерят мачту, качели, игровую площадку. Ну и, конечно, воспитатели, старшая пионервожатая, начальник, повара — кормят, поят, моют посуду, развлекают «пионеров», водят их на экскурсии, пересчитывают, укладывают спать, убирают палатки. Единственное условие — как они ведь сами того хотели! — не работать. Ничего не делать своими руками. А вокруг своим ходом идет обычная деловая жизнь рабочего лагеря.

Итог? Каждый раз он непредсказуем. Бывает, очень быстро ребята «просыпаются» и просятся работать. Бывало, поднимали бунт — и тогда воспитатели «возмущались» и уходили вслед за рабочим лагерем дальше, а их оставляли одних с запасом только тех продуктов, которые нужно готовить самим на костре.

Лагеря шагают через хребты и долины вперед и вперед. Каждый лагерь делает свой участок общей тропы, а завершив его, переходит на следующий. И в этом простом, вроде бы, замысле — своя философия педагогики, жизни. Именно расстояние, «разрыв» лагерей рождает их «связку», образуя между ними, как Юра говорит, «поле напряжения» — морального, нравственного. Оно-то и начинает с первых дней «работать»: мальчишка идет по горам, взбираясь в крутизну и скользя по склонам, от лагеря к лагерю с грузом — тем самым он тянет на себе всю «связку», всю тропу:«Он спиной чувствует все лагеря».

Это напряжение, натяжение зовет к преодолению — себя, пути. Возникают упругие, ощутимые, прочные нити взаимосвязи, взаимозависимости тебя с людьми. «Естественная моральность»,— уточнил Юра.

И все вместе — тропа. Дорога. Путь. Вся система пронизана, как электрическим током, мощным, физически ощутимым напором движения, устремления вперед.

Для меня это вообще было непривычно: стоило только в лагере воцариться соборной чистоте с таким трудом обретаемого «мы» (то есть конечной, как правило, цели педагогов!) — как тут же это «мы» здесь «разбегалось» в разные стороны... Ну жалко же!

...Сидим с Юрой у телефона под навесом из полиэтилена. Обернулся, цепко обвел взглядом сквозь пленку все хозяйство лагеря — лагерю этому от роду всего дней пять.

— Сейчас очень интересно, что вокруг происходит. Так... Почему-то вдруг оказались натянуты палатки все до одной — красивенькие... Ага, это «мамки» виноваты.

Так девчонок — их здесь считанные единицы — называют: «мамки». Зашить, пришить, заштопать, палец забинтовать, переодеть в сухое — это все их дело. Вчера в лагерь прибыли три девчонки и ничего вроде особенного не делали, просто с утра на бревнышках сидели и покойно так, сосредоточенно шили белые мешки для продуктов. Но как-то все вокруг них стали замечать малейшую неопрятность, и с особой аккуратностью развесили инструменты, и особо тщательно перемыли посуду, и сами стали такие собранные, вежливые, предупредительные...

— Лагерь стал «матереть»,— подытожил Юра.— Значит, мне пора отсюда убегать с каким-то составом. Пора вперед. Что такое «заматереть»? Это когда оно все останавливается...

— Может, просто устанавливается? — мне стало обидно за лагерь. И за девчонок.

— А какая разница? — пожал он плечами.— Потом оно идет хорошо. Потом начинает гнить... Нужно успеть раньше, до этого. Каждый лагерь ставится у нас и живет до зрелости. Это где-то 10-12 дней. В зрелости — начинает «плодиться» в другие лагеря. «Детство» лагеря — это 3-4 дня. Потом — период «античности», духовные поиски. Обожаю этот период, я просто купаюсь в античности! Как раз ты его застала.

И правда: во время привала — то и дело неожиданные вопросы: «Юра, а есть Бог или нет?» — или «Какая разница между живым и неживым?» Страстные обсуждения друг с другом, что на первом месте, а что на втором — «надо» или «хочу»? А кто-то, подойдя, уточняет: нет, «хочу» — на третьем, а на втором — трепетно выдохнул:

«мы!». И разборы (обсуждения дня, похожие на коммунарские «огоньки») длятся до трех ночи...

— А вот когда мы доходим до «новейшей истории», лучше всегда где-то перед этим «линять» вперед.

Пытаюсь понять, что его так не устраивает в «новейшей истории». Объясняет: тот предел, когда человечество перешло границу природосообразности и потому все его открытия и изобретения начинают работать уже против него. Вот и в лагере, если он «перестоит», то постепенно комфорт и досуг вытесняют упругое, натянутое, как струна, напряжение работы, поиска. И потому — вперед, быстрее!

И вот Юра, волнуясь, начинает этот осторожный, мягкий разговор у костра:

— Лагерь наш поднялся, и некоторые уже начинают постепенно с ним прощаться. И каждый сейчас думает о том, как бы отправиться вперед. Но кто-то будет в это время обеспечивать тыл. Я попрошу назавтра к утру каждого подумать,— простите, я избегаю сейчас смотреть в глаза, я только в костер буду смотреть, ладно? — кто готов к работе впереди — и кто готов к любой работе.

Опять — выбор. Опять — напряжение.

Те, кто «готов к любой работе», лишь подходили наутро к Юре и получали крохотные кусочки пластыря с нарисованной буквой «Р», что означало: «работа», «рабочий». Тихое такое, незаметное, но все же посвящение, ведь эти слова здесь — высший титул, высшая ценность, высшее определение и для человека, и для лагеря, для экспедиции в целом. Для жизни человека.

Самосостояние

Юра убежден: только община, общность может дать человеку возможность обрести, выбрать себя и тем самым — обрести нравственную устойчивость, навык самостояния в нынешнем усложненном, противоречивом мире. Та община, которая рождает в себе внятный, определенный или, как он говорит, «конечный» набор эталонов.

— Ведь вот отсюда,— Юра щелкнул пальцем по «Спидоле»,— и отовсюду сразу на ребенка сейчас обрушивается столько всего разного, противоречивого, взаимоисключающего... (поэму «Что такое хорошо и что такое плохо» кто сейчас напишет? Кто — знает?). Вот он и сам и такой, и другой, какой угодно — и в результате никакой. И вот этих «никаких» слишком много. Уж лучше плохих, хороших, разных, но — внятных.

У меня все время была тоска по настоящему. В вещах, пище, отношениях... Мы ведь все заблудились. Мы родились — и заблудились. В туризме, если заблудился, есть правило: придерживаться «линейных ориентиров». Это река, тропа, дорога — то есть все то, что куда-то ведет. (Для души — это добро и зло.) Если же нет этих ориентиров, нужно идти просто прямо. Но идти. А большинство заблудившихся просто садится и помирает. Можно бродить в поисках земли обетованной, оставляя для других ориентиры. Это достойный путь. А можно обнаглеть и открыть ее, эту землю, в себе. А потом помочь тем, кто к тебе приходит, чтоб они тоже ее в себе открыли. Потом соотнести это с той реальностью, которая нас окружает, и выработать общую программу — по разрушению этой или сбережению той, обретенной. Введение ребят в нашу жизнь — это введение «линейных ориентиров».

При этом в отношении к личности маленького человека у самого Юры и в созданной им системе парит некое редкое свойство, которое я бы определила почти забытым, старомодным словом «учтивость».

Учтивость, предельное почтение к внутреннему миру ребенка, некий аристократизм духа, когда человек как высшую, неприкосновенную ценность чтит суверенитет личности другого, ее внутреннюю территорию, не посягая на на нее, не требуя «стань таким, как я хочу». Но при этом сам поступает по высоким законам кодекса чести, лично для него непреложным.

Благородство обаятельно, притягательно и — заразительно. Хоть и не сразу.

Из «заповедей»

• Если спрашивают они твое мнение о человеке, может быть только «хороший» и «смотри сам».
• Помоги каждому судить себя, но не суди сам.
• Иметь место за пазухой может только камень драгоценный.
• Уважай чужое одиночество.
• Дорисовывай только свои рисунки.
• 3амена непониманию — только уважение.
• Не призывай мыть руки перед едой — купи микроскоп.
• Не воспитывай.

...Вот они срываются всем лагерем, едва услыхав чьи-то крики в лесу. Такой — тоже естественный в горах — обычай: мгновенно кидаться на любой крик. Через несколько минут возвращаются: «У ручья двое наших перекликались»,— коротко объясняет Юра.— «Испугался?»— «Нет, я же слышал, какой крик. Но бежать надо... Так вот вопрос,— продолжает он,— можно ли кричать? Просто так, от нечего делать? Можно. Только все прибегут. Бывает, по восемь раз за день один и тот же пацан кричит. И все восемь раз все прибегают».

Бросают любые дела, примчатся — и, увидев, что все в порядке, молча расходятся. Так что вы, конечно, вольны кричать, ваша светлость. Но уж и нас не обессудьте — прибежим. Иначе не можем.

Запреты физически неприемлемы для Юры не только из педагогических соображений, а просто потому, что они — даже малейшие! — жгуче оскорбительны для него самого, для личности вообще.

...Вдруг бросает мне на ходу: «Я сегодня не обедаю» Чуть пожал плечами на мой удивленный взгляд:«А что я еще могу сделать?».

Случилось вот что: двое дежурных по кухне в тот день решили, что будут кормить завтраком только тех, кто умылся. Один мальчик то ли не слышал, то ли еще что, но условие не выполнил и сел к костру неумытым. Дежурный уже успел дать ему хлеб, после чего его напарник тут же этот хлеб забрал. Мальчик молча ушел в палатку, а потом сказал, что ни завтракать, ни обедать он не будет, и вообще... Юра, узнав об этом после завтрака, принял решение в знак протеста тоже не обедать — потому что нельзя у человека отнимать из рук хлеб. Это оскорбительно. В общем, голодовка. Это не было ни игрой, ни «приемом». Протест — суверенное право личности. Я знаю Юру: с его максималистски-мальчишеским «Честь должна быть спасена мгновенно» он не то что без обеда, он вообще может не есть и не пить, если нет другого способа защитить достоинство — свое или чужое (это его качество стоило ему, кстати, потери многих мест работы). Ну не нотации же в самом деле дежурным читать — это же не школа и не пионерский лагерь! (Не успела заметить, как и когда, но ситуация все же разрядилась, судя по тому, что мальчишка оттаял, и оба, к счастью, на обед пришли.)

...Почему-то я вспомнила об этом, когда увидела, пока ходила с ребятами в разведку, как узкая мальчишеская ладошка вдруг твердо легла на ствол дерева перед моими глазами. Высокий, стройный мальчик в рубашке защитного цвета стоял в молча держал так ладонь, пока я не пройду. Через некоторое время — опять тот же короткий жест, и еще... Я поняла: ведь даже здесь, в горах, встречаются деревья, изрезанные грязными ругательствами. Мальчишки, прокладывая тропу, их все потом старательно замазывают. А сейчас, в разведке, они хотя бы просто прикрывали их ладошками. И в этом было больше, чем просто неловкость передо мной. Нет — они строго и молчаливо спасали честь этого дерева, честь леса, над которым надругался человек. «Честь должна быть спасена мгновенно» — общий их закон в этом мире для всего живого.

Эту телеграмму они отправили в Москву уже буквально на днях:

«Верховный Совет СССР, Председателю Госкомитета СССР по охране природы Н.Н. Воронцову.

Вопреки запрету советских органов продолжается варварское уничтожение природы в Туапсинском районе. В верховьях реки Небуг заклеймено под пилу огромное количество здоровых деревьев.

По решению общего сбора экспедиции в случае прихода техники возле каждого здорового дерева встанет участник экспедиции: школьник, воспитанник детского дома, педагог. Будут пикетироваться также курганы, дольмены, остатки древних поселений, родники...»

«...Бились душами босыми»

Он их любит пронзительно, остро, щемяще.

— Детство, жизнь вообще — это цепь потерь. Родился — в роддоме на два дня мать потерял, унесли от нее. В ясли пошел — дом потерял. И где-то к девяти- десяти годам масса потерь становится критической. Это как раз «мой» возраст, 9-12 лет,— я его больше других чувствую. Его можно назвать ожиданием Учителя. Я сам в эти годы кого-то все время ждал. Еще и потому, наверное, что отца не было, мать потерял в 10 лет. Я верил: он же должен меня найти, вот он где-то здесь, вот он поднимается по лестнице, он сейчас войдет — и с ним начнется совсем другая жизнь! Вот это ожидание праздника, полета — вместе с ним... И постепенно, с годами просто происходило как бы врастание самого себя в того, кто должен прийти. Мне всегда казалось, что и они все ждут. Я просто иду на зов.

...Сидит, чистит грибы, нюхая каждый по очереди. Вокруг тут же образовался кружок ребят (он из тех, к кому мгновенно, всюду и всегда, будто на особый запах какой-то, «липнут» дети). «Юр, ты чё гриб нюхаешь — на червивость?» — «А я не знаю. Я родился в «год собаки» — и потому все нюхаю». И тут же — в сторону мне: «Вот четыре макушки,— обвел взглядом четыре живых «гриба» в разноцветных шапочках,— каждая макушка пахнет по-своему. Причем можно ошибиться в человеке глазами, мыслями, а «нюхом» — никогда. Но это как, какая это методика?» — опять задирается он, продолжая наш с ним вечный спор. Сколько раз, выслушав мои упреки в недооценке им красоты научного мышления, научного знания в педагогике, он лишь —коротко вздыхал: «Я — знахарь».

Из «заповедей»

• Учебники педагогики — инвентарные номера на ромашках.
• Выбрось учебники, доверяй себе.
• Сливай мышление с ощущением.
• Плохо видишь спиной — поворачивайся.
• Друзей не выбирают. а угадывают.
• Один не для всех, а для каждого.
• Упростив, понял — усложни обратно.
• Они разные не только между собой, но и каждый миг.
• Ищи случайностей.
• Удивляйся.
• Не наглядись.

Мне рассказывали, что люди, привыкшие работать по точной, определенной логике и заранее планировать результат, в этой экспедиции чувствуют себя неуютно и спешат уехать. Свой «жанр» Юра сам определяет как джазовую импровизацию.

— Ритм задай, задана гармония — идет импровизация. Совершенно вслепую, на ощупь. Как в джазе. Должно быть, это у меня от несостоявшегося музыканта.

...Однажды в гостях, когда Юру попросили настроить пианино, хозяйская трехлетняя дочка, забравшись к нему на колени, стала тыкать невпопад в клавиши. Юра тут же мягко и точно стал нажимать вслед каждому звуку несколько клавиш, и каждый раз рождался чистый, густой аккорд, гармония. И сама собой рождалась музыка. Они ее играли — вместе. Я подумала: не в этом ли суть его, да и вообще истинной педагогики? Не заставлять сперва выучить ноты и сольфеджио и не запрещать «тыкать» в клавиши, не оттаскивать от инструмента и не играть самому — а ты, мол, учись, на меня глядя — а просто каждой нотке ребенка давать гармонию — включать ее в общую полифонию мира, человеческих отношений, взаимосвязей природы, всего живого. И маленький человек сразу же начинает слышать весь слаженный «оркестр» и самого себя в этой слаженности.

Такая вот педагогика импровизации.

Как-то сами собой они вдруг начинают сочинять песни, писать стихи, рисовать. И на этих рисунках куда-то исчезают извечные пушки и танки, самолеты и взрывы — их сменяют летящие паруса и восходы, ручьи и кораблики, и бабочки в солнечных лучах. Не только потому, что здесь, в горах, это внешний, окружающий их мир,— их мир становится таким изнутри.

Но и конфликты у них начинаются нешуточные — в этой системе жизни ребята «распрямляются», как мне сказал вожатый пионерского отряда из Приморья, и потому становятся «взрывными».

...Во время разведки высокий светловолосый мальчик глянул Юре в глаза и тихо спросил: «А потом — что? Здесь-то у нас тепличные условия...» — «Ничего себе тепличные»,— хмыкнул Юра. «Ну, я не в том смысле...» И продолжил тоскливо, почти с отчаянием: «Как же потом в городе жить? В автобусе весь день ездить, чтоб ни с кем не общаться?» Юра ответил мягко, но по смыслу, как мне показалось, очень жестко, а то и даже жестоко: «Знаешь, экспедиция чем хороша? Тем, что в нее, кто не хочет тот не едет».

Я бы сама (знаю по опыту) непременно кинулась успокаивать, с повышенной уверенностью доказывать, что в каждом человеке, во всех есть то, что мы здесь в себе открыли, и что жизнь — она ведь светлая, нужно только увидеть... Я бы изо всех сил «замазывала», как непосильный для ребенка сам факт острого противостояния в жизни светлого, чистого, настоящего и темного, тусклого, фальшивого — ведь именно это сейчас больше всего пугало мальчика.

Юра же, наоборот, опять обнажил перед ним все тот же жесткий нравственный императив: в жизни (ты теперь видишь сам, ты ощутил на себе) есть это — и то. Мир един, но дороги в нем разные. Выбирай! Ты свободен, волен в выборе, но знай, что сам выбор — есть. И он — только в твоих руках. Я за тебя решать не стану. Успокаивать, убаюкивать, как ты того невольно ждешь сейчас,— тоже.

Из писем

«Самое тяжелое наше наследство — осознанная необходимость несвободы. Катастрофический дефицит веры в себя, вбитый тысячелетиями выбор чужой дороги средь чужих дорог вместо прокладывания своей (ах, своя — индивидуализм, ах — одиночество, ах, где же попутчики, грустно, скучно). Воспитание может состоять в напичкивании обрывками чужих дорог, но не в выборе ли пути прокладывания своей вся суть? Как милы мне все освещающие свою дорогу, но не толкающие на нее».

А я вспоминала липкое, гложущее чувство вины от постоянных упреков, что мы делаем детей несчастными, что после жизни в наших светлых коммунах и коллективах им труднее жить в «нормальной жизни»... Получалось, что если враз, немедленно не можешь изменить эту самую «окружающую жизнь», этот «социум», если сам лично не переворачиваешь политику и экономику — то и детей не трожь, не мани, не заражай их тоской по совершенству...

— Нет,— твердо сказал Юра, выслушав меня.— Мы не виноваты. Мы живем так, как единственно можем жить. И еще немного учим, как это получается. Никого же насильно не тянем. Ну а выбрал — пеняй на себя.

Бывает, выбор затягивается на долгие годы. Он ведь вообще не единовременный, выбирать самого себя приходится ежедневно, ежечасно. Человек то уходит, то приходит. То уходит опять, а то — совсем. Среди них — и самые близкие, дорогие...

Из песен

Жили-были ты да я,
Бились душами босыми
С бронированной пустыней
И погибли в тех боях.
И по берегу пошли,
Не рыдали, не страдали.
Все ненужное отдали,
Ничего не унесли.
Ты поправил на плече
Лямку солнечного цвета...

За этот путь ему самому дорого пришлось заплатить. Сфабрикованное дело, психологическая травля, разгром клуба со светлым названием «Солнечная сторона» — весь арсенал средств, применяемых в 70-е годы к так называемым «инакомыслящим» и просто мыслящим людям... Работал истопником, разнорабочим, от перегрузок и «лечения» подорвал здоровье. Детей растил полуподпольно, в клубах друзей.

Только б горечь не пролить
В мир, который послезавтра
В час волшебного азарта
Вдруг научится любить.

Только сейчас, буквально в последний год, появился «официальный» спрос и на его педагогику, и на его личность, невзирая на «послужной список» наследства 70-х годов.

Недавно вышел документальный фильм «Тропа» об их экспедиции (автор сценария — Надежда Крупп, режиссер — Вячеслав Орехов). Проект «Центра восстановления личности» в горах под Туапсе, планы участия Устинова в работе комплекса для детдомовских детей в Рязанской области (его автор, Ф. И. Брагин, тоже, надо сказать, педагог не по образованию, а по зову души) активно поддержаны Детским фондом. Низкий поклон ему за то, что есть теперь в стране организация, защищающая не только обездоленных детей, но и тех, кто их спасает.

Фонд выделил в этом году 11 тысяч на экспедицию — раньше долгие годы ездили без всяких дотаций, для детдомовских ребят собирали деньги по друзьям, Юра мотался по стране с концертами... Его самого я привыкла видеть в штормовках и в дешевых тоненьких курточках не по росту из «Детского мира».

Он же ведь и сам весь — из этого, из детского мира. С тех пор, как в середине 60-х, в свои 17 лет после десятого класса, пришел вожатым в школу. А в 18 — зашел в интернат и впервые увидел глаза сиротских, «ничейных» детей. С тех пор — никогда, ни единого шага не мог сделать в сторону из этого мира, кто бы и что бы его к этому ни принуждало.

Дома — тоже их, ребячье царство. Кто-то в гости приезжает, кто-то живет месяцами, годами — например, мальчик и девочка из детских домов, поступившие учиться в местный гидрометеорологический техникум. В двух узких комнатах-пенальчиках — самодельные двухэтажные кровати и вечная тихая толкотня. Вика, Юрина сестра, тщательно отгораживаясь в своей комнате от этого хаоса, жалуется мне: «И кто бы мог подумать, Юра всегда был такой аккуратный мальчик, так любил порядок». Пока он в горах, каждое лето торжественно приводит его комнаты «в божеский вид». Юра, вернувшись, вежливо благодарит, но через несколько дней вновь воцаряется первозданная неразбериха из велосипедов, самодельных яхт, рюкзаков, паяльников.

В том-то и дело: у этого человека нет ни одного, ни единого квадратного сантиметра своего, только своего мира. Вокруг и внутри него — это все их, только их мир, их территория.

Все стены в коридоре и в комнатах снизу доверху густо-густо, одна к одной, обклеены фотографиями ребят. (Из взрослых — только два портрета над столом: Януш Корчак и Владислав Крапивин.) Сотни и сотни детских лиц — идешь как по живому коридору. Каждое из них — дорогое, ненаглядное. И те, кто мелькнул всего раз в походе, в экспедиции, и те, кто остался, и кто давно вырос и сам делает клубы, отряды, сообщая ему об этом на их красивом, немного странном, словно зашифрованном языке: «Макс из Москвы пишет, что будет обрастать парусами, чего бы ему это ни стоило». И те, кто, пройдя долгие годы рядом, вдруг резко ушел, навсегда оставив в сердце Учителя мучительную память о том, давнем, солнечном мальчике.

Из «заповедей»

• Поезда уходят беспрерывно. Не гонись.

На двери в комнате — плакат: деревенский дом с заколоченными крест-накрест окнами, у порога — свернувшийся пес. И надпись: «Обещали вернуться».

...Сидим в палатке с Раей Галяс, педагогом из Одессы, она уже пятый год приезжает сюда в горы. Спрашиваю:«Ну вот существуют сейчас в педагогике «авторские школы», «авторские клубы», авторские концепции воспитания, образования...» — «Не-ет, — улыбается она, — тут другое. Это — авторская жизнь».

А может, и впрямь правомерно сегодня было бы говорить о педагогике не только как о системе, методике? Вот мы говорим: режиссер, писатель, художник, композитор создают свой мир, свою особую реальность. Но так же и педагог — я в этом убедилась! — способен создавать свою особую реальность. Только она — живая. И не в том дело, что это — «искусственный мир», «отрыв от реальности» и т. п.

Нет, беда в том, что этот мир как раз не менее, а более реален, чем реальность «обычная». В нем краски гуще, чувства острее, отношения глубже...

И не в этом ли, в творении миров, высшая суть педагогики? Ярких, красивых, разных. И — возможность сравнивать, выбирать, переходить среди таких «миров».

По крайней мере Володя Ланцберг, живущий тут же, неподалеку от Туапсе, мечтал именно о такой школе, когда мы разговаривали с ним в автобусе, мчавшемся по горной дороге. Об учителях в такой школе — не столько «предметниках», сколько в первую очередь носителях каждый своего богатого и цельного мира. Разнообразие наук можно обеспечить и простой кооперацией таких учителей между собой, развивал он свою идею.

Но у каждого ребенка должен быть свой, единственный, главный Учитель в жизни. Не «классный руководитель», а духовный проводник («педагог» — в переводе — детоводитель), автор и соавтор их общего, особого, волшебного мира! Пусть, вырастая, ученик даже потом отвергнет, разрушит, станет отрицать его, но ему будет что отрицать, будет, исходя из чего, отталкиваясь от чего, строить свое.

По сути, здесь у них, в горах, в небольшом городке Туапсе, так стихийно и сложилось: кроме Юры Устинова, здесь долгие годы живут со своим знаменитым коммунарским клубом «Пилигрим» Володя и Галя Черноволы, а также ребята из отрядов Володи Ланцберга. Естественно, что многие общаются друг с другом, и, бывает, переходят из одного «мира» в другой.

Что ж, может быть, когда-нибудь наша педагогика дозреет и до этой простой и емкой «модели» и с не меньшим удивлением, чем она сейчас — только-только еще! — открывает мир ребенка, откроет и красоту, богатство, неиспользованные возможности, которые несет в себе личность, духовный мир Учителя. И когда-нибудь общество осознает, что мир этот так же уникален и ценен, как мир музыканта, писателя, художника. Творца. Создателя. Автора.

А просто потому, что путь — это закон жизни, и ни на час нельзя сбавлять темп движения. Вот они с той поляны под яблоней перешли через перевал, где растет шиповник, вот спустились вниз, на берег реки с огромными темными, поросшими мхом валунами... И дальше — дальше я уже не вижу, дальше я не была с ними в разведке. Но из «заповедей»: «Перспектива — не посадочный огонь, а звезды».

СЧАСТЛИВЫЙ ПУТЬ.

Ольга Мариничева

Туапсе — Москва.

Газета «Комсомольская правда» 1989, 29 августа.