Владимир Бережков

Когда в руки ребёнка попадает циркуль, рано или поздно на бумаге возникает цветок из лепестков-окружностей.

Таким цветком был в конце 60-х «куст» московского клуба самодеятельной песни «Новослободский», где в качестве лепестков оказались молодые и уже тогда ярчайшие авторы и организаторы, почти все — «сорокапятки» (тот, о котором я пишу, правда, года на два моложе). «Восьми- (или более) цветик» этот составили впоследствии известнейший диссидент Валерий Абрамкин, открывший архив Хармса, а также рафинированный и в то же время бесстрашный Алик Мирзаян, читавший Хармса на домашних концертах и певший песни на стихи Бродского и на свои тоже; резкая и одновременно трепетная Вера Матвеева, эксцентричный Витя Луферов, лиричный и эпатажный Толя Иванов, свободный, как ветер, Юра Аделунг… Плюс старший их собрат — геолог и, видимо, потому грубый (мы-то знаем, что ещё и нежный) реалист, ненавидимый «системой», Володя Туриянский.

И, конечно, его тёзка Володя Бережков — возможно, самый странный и самый «нераскрученный» до сих пор, но от этого не менее талантливый.

Вторым цветком, «лепестком» которого стал Володя, являлось объединение молодых поэтов «СМОГ», где сверкал гениальный и, увы, мало проживший Леонид Губанов. Там же были известнейшие ныне Юрий Кублановский, Саша Соколов… Сама причастность к этому кругу оказалась неким «знаком качества» поэзии его членов. Так что Бережков по уровню своей поэзии и её принципам гораздо ближе к Пастернаку, чем к Асадову. Не случайно потом он вошел в творческое объединение «Москва», где блистали В. Коркия, Е. Бунимович, Н. Искренко. Был одним из интереснейших авторов театра песни «Первый круг», пока тот существовал. Специалистам известен как председатель отделения авторов песен Союза литераторов РФ.

Пастернаковский профиль лица, низкий голос, странные, но неизменно красивые мелодии песен и понятный, но вместе с тем причудливый образный мир сделали Бережкова одним из кумиров эстетов — не по самоназванию, но истинных.

Его нельзя любить чуть-чуть, как нельзя быть слегка беременной. То нелегитимное меньшинство, которое его принимает, потом до конца дней своих живёт с его песнями, его голосом, звучащими внутри.

Мне лестно, что в 70-е я числился в одном «чёрном» списке КГБ с Мирзаяном, Туриянским и Бережковым. Это тоже стало своеобразным «знаком качества»: «система» боялась не всяких антисоветчиков.

КСП-шная молодёжь начала 70-х распевала (иногда как «народные») его «А я скачу на деревянной лошадке…», «Я потомок хана Мамая…», песню про слепого старика…

Не могу не поделиться одной из своих любимых:

Мы встретились в Раю…

Мы встретились в Раю.
За нашу добродетель
Господь, прибравши тело,
И душу взял мою.
Увы, мы Евы дети,
Нам жизнь уже не светит,
Я песенки пою.

А в раевом вокзале
Я накупил азалий,
Апостол Пётр мне сам их
В букетик завязал;
Друзья встречают в зале,
Они, конечно, взяли,
Один из них — с усами —
Сказал, что завязал…

Эй, жизнь, привет, подарок!
Ни разу не ударив
И разменяв задаром
Под тару для вина,
Бросались мы годами,
Ну а потом гадали:
Где гость, а где — татарин
И с кем нам пить до дна…

Грехи, года, законы
Сменились котильоном,
К тому же очень скоро
Вернут нам для услад
Наш дворик, где пионы,
Где рвутся шампиньоны,
Где у забора — споры
Ромашки и числа.

Нет мук — и нам не больно,
В ограде Рая — вольно;
Наверно, лучшей доли
Для нас на свете нет.
Что жизнь — чего там помнить! —
А Рай любовью полон,
Лишь мысль — не жёлтый дом ли
Господь подсунул мне…

Мы встретились в Раю.
За нашу добродетель
Господь, прибравши тело,
И душу взял мою…

1971

Владимир Ланцберг

3 мая 2005 г.