Педагогическая песня

Есть на свете одна песня. Где-то в среднем раза два-три в год я встречал человека того или иного, который после встреч с другими людьми привозил в Саратов эту песню — одну и ту же.

И вот наконец произошёл такой случай. Свели меня в Ленинграде с ребятами, «стариками» ленинградской «Коммуны юных фрунзенцев», от которых и пошло коммунарское движение в своё время. И было это на какой-то их внутрисемейной вечеринке. Эти ребята примерно моего возраста и даже постарше немножко — коммуна-то образовалась в 58-м году, и были они тогда в 3-м, 4-м, 6-м классах. Сейчас один из них уже художественный руководитель Краснодарской филармонии, например, — вот такие товарищи…

В общем, я попал к ним, были всю ночь разговоры о всяких таких делах — и песни. И где-то часам к пяти утра, когда уже пора было уходить, а мне уезжать из Ленинграда, торопиться на самолёт, — один из них, тот, который, собственно, и привёл меня в эту компанию, взял гитару и говорит: «Давай я на прощание спою тебе старинную орлятскую песню!» (А дело в том, что коммунарское движение пошло от фрунзенцев через лагерь «Орлёнок», лагерь ЦК ВЛКСМ, который находится в часе езды от Туапсе и, в общем-то, относится к городу к самому. Это теперь наши соседи. А от них, собственно, и произошёл этот клуб «Пилигрим» туапсинский, где я сейчас работаю.) И спел вот такую песню:

Ребята, надо верить в чудеса!
Когда-нибудь весенним утром ранним
над океаном алые взметнутся паруса
и скрипка пропоёт над океаном.

В общем, там целая песня большая…

Я говорю: «Ты знаешь, я, в общем-то, тоже её знаю, только немножко в другом варианте». Я взял гитару и спел ему такой вариант: «А зря никто не верил в чудеса…» — и так далее…

Он говорит: «А ты откуда её знаешь в таком испорченном виде?» И я сказал, что в таком испорченном виде я её придумал в 66-м году. Эта песня, собственно, стала первой разошедшейся по Союзу из моих песен.

И вот фрунзенцы меня «добили». Мне захотелось приехать в «Орлёнок» и послушать, как её поют на месте, раз уж она известна как «старинная орлятская песня». И вот появился я действительно в конце августа прошлого года в «Орлёнке», завязались у меня прекрасные отношения с ребятами, вожатыми, руководителями. Ходил я туда, минуя начальство, через дырку в заборе, чтобы не вызывать большого шума, и сидели мы вечерами у костров, пели песни, разговаривали с ребятами.

И они решили научиться петь эту песню так, как я пою. Пришлось им не дать, так как их вариант оказался, как мне кажется, лучше. Ну, и там ещё есть маленькая такая деталь: дело в том, что у них песня о хорошей человеческой дружбе, а у меня песня о хорошей большой любви. И им, наверное, как-то ближе их вариант, чем мой. И возраст немножко другой — мне было 18, а им где-то по 14-15. И оно у них лучше выходит, так что пришлось оставить всё как есть.

1980, Ленинград (Санкт-Петербург), концерт в кораблестроительном институте. Запись из коллекции А. Щербакова, передана А. и М. Левитанами. Расшифровка Веры Бекелевой в мае 2007 г.

Надо сказать, что один куплет из моего варианта этой песни выпал, а были дописаны два других, и в каждом отряде в каждую смену дописывается ещё два других. Самое интересно, что если взять эти два других куплета, написанные в разных отрядах в разные смены и в разные года, то они всё равно как капли воды похожи друг на друга.

Её сейчас поют там так: «Ребята, надо верить в чудеса!..» — взявшись за руки, образовав «орлятский круг», медленно раскачиваются и балдеют. Я тоже туда часто приезжаю, благо двадцать километров всего, и тоже балдею, и вместе с ними пою. Я так и не выучил их текста до конца, но мне больше нравится, как поют они. Но иногда приходится петь по-своему.

А вот сегодня я сюда чуть не опоздал — знакомился с ещё одной коммуной ленинградской, и там её, оказывается, тоже поют. И они говорят: «Вы знаете, только мы её поём не так, как по радио, а так, как правильно». Мне пришлось их огорчить, что правильно — как по радио, но я вообще сам ни разу не слышал, как её поют по радио и кто там её пел.

Но я её спою, как она была в самом начале, а вы посмотрите, какие песни я писал пятнадцать лет назад. Даже почти шестнадцать. Но всё равно, честно, мне больше нравится, как они поют. Они всё-таки туда вкладывают то, что у них есть сегодня, а для меня это, как ни крути, хоть и хороший, хоть и родной, но всё-таки вчерашний день.

1982, Ленинград (Санкт-Петербург), концерт в клубе «Гулливер». Из архива А. и М. Левитанов, плёнка № 4. Расшифровка Веры Бекелевой в октябре 2006 г.

…И, когда я приехал в Туапсе, первым делом я попытался попасть в лагерь «Орлёнок» и действительно эту песню в течение одного дня услышал в нескольких местах. И тут я не выдержал и закричал: «Ребята, а вы знаете, что эту песню я придумал?» Тут они обернулись на крик: стоит какой-то незнакомый товарищ и посягает, видимо, на святыню, потому что у них не так много традиционных песен, которые бы жили из года в год, а она в их число попала. Я говорю: «Только, вы знаете, она вначале была другая». И дальше была моя ошибка: я взял и спел её первоначальный вариант. Ну, в общем, они поняли, что это самозванец, который у них собирается украсть бесценное сокровище, и начали закатывать рукава. Ну, тут я быстренько сообразил, что смыться уже невозможно, и мне оставалось только быстренько-быстренько спеть ещё несколько песен тех же времён, гриновских, что ли, таких по духу, которые напоминали «Алые паруса». И тогда до них дошло, что, может быть, это не мистификация, что можно украсть одну песню, но несколько песен аналогичных можно только придумать. В общем мы, в конце концов подружились, и я сейчас довольно часто бываю в «Орлёнке», встречаюсь с ребятами, с вожатыми, с сотрудниками…

1983, Южно-Сахалинск. Из архива А. и М. Левитанов, плёнка № 2. Расшифровка Веры Бекелевой в октябре 2006 г.

Алые паруса

Т. К.

А зря никто не верил в чудеса…
Но вот однажды летним утром рано
над злой Каперной алые взметнулись паруса —
и скрипка разнеслась над океаном.

Глаза не три, ведь это же не сон,
ведь алый парус вправду гордо реет
над бухтой, где отважный Грэй нашёл свою Ассоль,
над бухтой, где Ассоль дождалась Грэя.

А рядом корабли из дальних стран
тянули к небу мачты, словно руки,
и в кубрике на каждом одинокий капитан
курил, вздыхал и думал о подруге.

С любимым легче волны бороздить
и соль морскую легче есть на пару,
ведь без любви на свете невозможно было б жить
и стал бы серым даже алый парус!
И стал бы серым даже алый парус…

Июнь 1966 г.

Так получилось, что после концерта в Краснодаре, совместного с Григорием Дикштейном, 1 ноября 75-го года ко мне подошли мужчина и женщина и пригласили… пригласили побывать у них в Туапсе в клубе «Пилигрим». А кроме того, женщина сказала: «Вот будете в Москве — вот Вам адрес: там живет такой хороший мальчик, Юра Устинов, зайдите обязательно». Ну, я уехал домой, подумав: «Чего это я буду вламываться к Устинову, которому я неизвестно чем могу быть полезен? А кроме того, как это я возьму и ни с того ни с сего вдруг приеду в Туапсе, в этот клуб «Пилигрим»?» Ну, и так это всё заглохло.

Потом, когда я познакомился с Устиновым, через полгода примерно, на фестивале в Киеве, а затем он был у нас в Саратове с концертом, после которого я вылетел с работы… Затем, вот между этими двумя работами, я приехал к нему в гости в Москву, немножко посмотрел на то, что делается там у него дома, на всех этих детей. Он начал мне рассказывать про этот клуб «Пилигрим». И в конце концов они меня вытянули. Он меня вытолкнул где-то в конце октября 76-го года туда, в этот клуб, — пригласили на вечер песни.

Что это за клуб, я не совсем понимал тогда, с коммунарством практически знаком не был. Но к тому времени я был уже обладателем всех тех титулов лауреатских, во всяком случае, которые у меня есть по сей день (новых, в общем-то, и не прибавилось). Более того, я уже начал ездить по разным фестивалям в качестве члена жюри. Вот, например, в Киеве, где мы познакомились с Устиновым, я тоже был в жюри очень большого, престижного, сильного фестиваля. Таким образом, я уже был где-то своим человеком в мире художников-артистов, в мире полудиссидентов, даже немножко настоящих диссидентов. Ну, как-то везде я был обласкан, даже немножко избалован всевозможными приёмами, почестями и т. д.

Вот приезжаю я, точнее, прилетаю я в Сочи, захожу в здание аэровокзала. И вдруг кто-то что-то мне втыкает в рот. Как оказалось, это инжир, а воткнул его, как оказалось, Устинов, который меня встречал с ещё одним старым «пилигримом» Володей Прудиусом.

Привезли они меня в Туапсе, привели в дом № 5 по улице Софьи Перовской, в квартиру 12, где тогда жили Галя и Володя Черноволы, комиссар и командир соответственно этого клуба. Действительно, я потом в этой квартире у них много дней прожил, переехав в Туапсе, поначалу, и могу засвидетельствовать, что, как и писалось в статье «Комсомольской правды» в 1970 году, дверь этой квартиры практически никогда не запиралась на замок — ни на ночь, ни на день, ни когда хозяева куда-то уходили. Всегда в эту квартиру можно было зайти, что и делалось детьми клуба и любыми взрослыми друзьями, и т. д., и всеми прочими, короче.

Значит, вот захожу я в эту квартиру. Полно народу. Все чем-то занимаются в основном. Ну, а я думаю: вот, наверное, они просто меня в лицо не знают — не видят, что это я пришёл. И начал обходить их, здороваться и представляться: мол, Владимир, Володя. Ну, я им — «Володя», а они мне — кто «Миша», кто «Коля», кто «Таня»… Ну, думаю, опять не врубились, что это не просто Володя, а Ланцберг Володя. Начал по фамилии называть. Они мне, значит, в ответ себя называют — совершенно спокойно, не отрываясь от дел, иногда даже не поднимая головы, потому что торопятся чего-то, хотят успеть куда-то.

Тут я, конечно, обиделся: как это так — вот меня вроде звали, а, оказывается, совсем не знают, кто я такой? Непорядок: везде знают, а эти не знают!.. Ну, тут, пока я не успел слишком сильно обидеться, то ли Устинов, то ли кто-то ещё всё поняли и повели меня на кухню пить чай с горьким каштановым мёдом, в котором плавала горькая, видимо, пьяница-пчела, покончившая жизнь… окончившая своё существование в этом самом меду. И так за этим мёдом, за этими запахами травок, которые там сушились и составляли ингредиенты тамошних чаёв, я так потихонечку забыл свою обиду.

Потом от тоски начал поглядывать вокруг. Потом наконец нашёл себе занятие в области художественной графики. Оказывается, готовились к школьным соревнования по спортивному ориентированию. Школьные — они же клубные, «Пилигрим» их проводил. И делали там медали из тонких срезов самшита или чего-то ещё такого вкусно пахнущего. И надо было на этих медалях писать слова типа «Победителю соревнований “Золотая стрелка”». Надо было их размечать карандашом, потом их выжигали выжигателем. Вот я стал их размечать. Как все медали и ордена разметил, надо было рисовать какой-то график соревнований. Нарисовал этот график. Ну, и так прошёл остаток дня.

На следующее утро просыпаюсь — в доме пусто. Ну, потосковал-потосковал — тут врывается, влетает какой-то пацан, хватает какую-то вещь и собирается вылететь обратно. Я спрашиваю: «Где все?» — «На Варваринке». —«А что это такое — Варваринка?» Он убегает. Ну, я пошёл по городу, нащупал автовокзал. Там стояли какие-то такси. Спрашиваю у таксиста: «До Варваринки подбросишь?» Он говорит: «Трояк». Ну, ладно, трояк — значит, трояк. Сели. Не знаю, сколько ехали, — минуты две, может быть, а может быть, три. Доехали до какого-то места. Он говорит: «Дальше вон тропа». Оказывается, Варваринка — это гора. На гору он забраться не смог, соответственно показал мне начало тропы. Я ему отдал трояк, пошёл вверх.

Через несколько минут нашёл соревнующихся. Там меня подхватили. Тот же Устинов отдал свой «Зенит», сказал: «Вот пофотографируй тут, на старте, народ». Потом повели на кухню, что-то там дали помешать, где-то покормили. Потом один из руководителей, комиссаров клуба, Юра Гаенков, покатал меня по лесу на мотоцикле. Это было само по себе зрелище, достойное отдельного рассказа. Потому что бешеная скорость, лес, кочки. Первое, что он мне сказал: «Сиди, как мешок». Второе, что он мне сказал, — беречь определённую часть тела, что мне потом очень пригодилось, когда я стал отцом ещё троих детей. Ну, и, таким образом, он, видимо, проверял меня по-своему на какие-то там качества. Я ничего в это время не помнил, потому что я сидел просто именно как мешок с этим всем хозяйством, с закрытыми глазами и ждал, значит… ну, соответственно, конца. Конца я не дождался, дождался ужина. Всё было очень хорошо, душевно.

На следующий день ещё там нашлась с утра какая-то работа. Потом было подведение итогов в школе. И тут выяснилось, что это и есть тот самый вечер песни, на который меня пригласили эти самые песни петь. Но мне уже было так хорошо вместе с этими людьми, во всех этих делах, что мне совершенно не хотелось возвращаться к привычному амплуа великого барда и изображать из себя поющую особу. Кое-как я спел эти песни…

И когда я приехал в Саратов и рассказал в своём любимом клубе песни о том, что вот есть город Туапсе, а там есть коммунарский клуб «Пилигрим», а там у них уже коммунизм, — меня, конечно, обсмеяли. Потому что в Саратове я общался с людьми исключительно реалистично мыслящими, умными, достаточно хорошо себе представляющими, где и в какую эпоху мы живём.

Но где-то в декабре со мной направилась Наташа Махаличева в Туапсе — тоже петь песни. Предлог получился… И когда она вернулась в Саратов и сказала друзьям-КСПшникам: «Ребята, а ведь Берг не врёт, там действительно у них такой коммунизм», — тут уже смеяться поостереглись. Потому что если я слыл, так сказать, слегка привирающим таким романтиком, то Наталью знали немножко с другой стороны.

А коммунизм у них действительно был. Это были очень яркие ребята, очень подвижные, очень умные, самостоятельные, доброжелательные. Совершенно не похожие на тех советских детей, с которыми я учился в школе, которые так и норовят то ли под зад коленкой, то ли обозвать кем-нибудь или чем-нибудь, — абсолютно.

И тогда, собственно, и зародилась такая мысль… А точнее, возникли программа-минимум и программа-максимум. Программа-минимум — постараться так понравиться этим людям, чтобы они позволяли иногда у них бывать. Для чего мне, конечно, пришлось очень сильно менять себя, свои замашки, привычки. А, с другой стороны, программа-максимум — это попытаться перебраться к ним и, работая хоть кем (хоть дворником, хоть золотарём), в свободное от работы время чем-то им помогать. Ну, чем? Вот им нужны были песни, им хотелось песен. Их у меня было. Ну, и хоть с этой стороны… Так, в общем-то, и созрел постепенно наш с семьёй переезд в Туапсе, где мы, собственно, и находимся.

А коммунарство после всех этих кругов богемы, диссидентов и т.д., тем не менее, стало кругом, где я, видимо, и остался. Он сделался для меня референтным, что ли, определяющим. Хотя, конечно, коммунарство коммунарству рознь. Клубы я видел потом всякие. Да и от «Пилигрима» тех времён сейчас я уже не в том восторге, в каком был тогда. Потому что выяснилось, что он был уже на излёте, уже был умирающим клубом. И тем не менее, несмотря на то, что он умирал, он у человека со стороны оставил такое ну ни с чем не сравнимое впечатление сильное. Что же было тогда, когда он только начинался?

Потом у нас были клубы, и были они, может быть, даже в чём-то посильнее тогдашнего «Пилигрима», но это уже свои дела. А Черноволов я всё-таки считаю… Несмотря на то, что у нас с ними немножко разные возникли взгляды на жизнь, я всё равно их считаю своими учителями и буду им, видимо, благодарен по гроб жизни за этот подарок.

1991 г., пос. Тюменский. Архив, запись и расшифровка Андрея Скуратовича

Тут в зале сидит один мой одноклубник по нашему туапсинскому коммунарскому клубу «Пилигрим», только я туда переехал жить и помогать, а он уехал в Ленинград и вот сейчас тут водит паровозы, в том числе зелёные…

В «Пилигриме» есть одна старая традиция: когда кто-то из взрослых или из детей друг другу понравятся, они становятся родственниками — скажем, дедами и бабками с одной стороны и внуками и внучками с другой. В первый же мой заезд у меня появились родные внук и внучка и двоюродные внук и внучка. Там очень сложная система родства. Позднее я узнал, что, оказывается, есть отцы и дети, то есть отцы-матери и сыновья-дочери. Во всяком случае, мне пересказывали такой разговор двух старых «пилигримок». Две девочки, то есть бывшие девочки «пилигримские», обсуждали дела давно минувших дней, вспоминали о ком-то конкретном, и одна другой говорит: «Это как же она тебя удочерила?» А другая отвечает: «Это не она меня удочерила, это я её уматерила». В общем, такая традиция там есть.

И вот, когда я в первый раз уезжал из Туапсе, ещё только наездами начинал там бывать, — мне очень жалко было уезжать и бросать там своих внуков и внучек и вообще очень захотелось туда насовсем. И появилась такая «Песенка “деда”».

1982, Ленинград (Санкт-Петербург). Из архива А. и М. Левитанов, плёнка № 4. Расшифровка Веры Бекелевой в октябре 2006 г.

В общем, там такая традиция была, и меня «удедовили» один мальчик и одна девочка. Потом оказалось, что я им родной дед, а они мне родные внуки, а ещё тогда же оказалось, что у меня есть родной дед (ну там сложное очень родство — такая разветвлённая система), и его родные внук и внучка оказались моими двоюродными внуком и внучкой… Всё это были очень симпатичные ребята, сейчас они уже кто армию отслужил, кто замужем… Ну вот этим очень симпатичным тогда школьникам я написал такую песенку о том, как мне не хочется от них уезжать.

Когда? Где? Из архива А. и М. Левитанов, плёнка № 2. Расшифровка Веры Бекелевой в октябре 2006 г.

Песенка «деда»

Ирине Иванченко

Ах, как верить не хочется «деду»,
что колёса стучат!
Ну да ладно, я скоро приеду —
буду нянчить «внучат».

И уже не таясь, без опаски
их годам голубым
буду петь необычные сказки,
что ни сказка — то быль.
Буду петь обалденные сказки,
что ни сказка — то быль.

Буду деткам отчаянным этим,
что с рожденья мудры,
вслед платочком махать на рассвете
от подножья горы.

Октябрь 1976 г.

…И вот как-то был юбилейный поход в честь десятилетия клуба на поляну у вершины Большой Псеушхо. Это такое адыгейское название, я очень долго его сам заучивал «Псеушхо». Есть Малый Псеушхо, есть Большой, и вот как раз Большой — это такая двуглавая не очень высокая гора. И на полянах под ней был наш юбилейный лагерь. Всё это было очень прекрасно: собрались «пилигримы» разных поколений из разных городов, и вот мы там жгли костры и пели песни. Всё было очень здорово.

И спустя полтора года получилась песня про Псеушхо. Точнее, получился один куплет песни. И вот в декабре год назад я приезжал в Туапсе, ещё не живя там, и говорил: «Вот песенка никак не получается, но, если хотите, я спою один куплет». — «Хотим!» Ну, все свои в зале, все «пилигримы». Спел куплет, кончил, говорю: «Ну, вот и всё!» И раздаётся такой рёв отчаяния, что мне стало страшно совестно, и в Саратове я очень старался-старался и всё-таки эту песню доделал. Ну, не так хорошо, как хотелось бы, но что-то там такое получилось до конца. Она из так называемых «пионерских песен», то есть песен, которые написаны для «пилигримов», что ли, о «пилигримах». Но не совсем «для», потому что я сам — «пилигрим».

1980, Ленинград (, Санкт-Петербург), концерт в Кораблестроительном институте. Запись из коллекции А. Щербакова, передана А. и М. Левитанами. Расшифровка Веры Бекелевой в мае 2007 г.

Как-то раз я был приглашён с песнями в Туапсе в клуб «Пилигрим», приехал и открыл, что это клуб не обычный какой-то песенный или туристский, а это детский коммунарский туристско-краеведческий клуб. Мне очень понравились эти люди, эти отношения, и я начал бывать в Туапсе по возможности часто, насколько позволяли работа и домашние ситуации, и в конце концов мы с семьёй туда перебрались поближе к этим людям, чтобы как-то им помочь в их работе. Ну а тогда, нанося визит, я однажды оказался на десятилетии этого клуба, в походе, который ходил в районе горы Большое Псеушхо. А гора эта двуглавая, и когда мы стояли на полянах под вершиной, в марте шли низкие облака, и казалось, что облака стоят на месте, а эти две вершины куда-то медленно плывут — так, как будто бы два всадника едут на одном коне. И потом под впечатлением этого видения, которое меня преследовало несколько месяцев, я придумал песенку «Псеушхо», посвящённую клубу «Пилигрим».

26.02.1988, Ростов-на-Дону. Из архива клуба ЛЭТИ «Гаудеамус». Расшифровка Татьяны Черкасской в июне 2007 г.

Псеушхо

Клубу «Пилигрим»

Спокойно и тревожно…
Тревожно и легко…
На чём настоян воздух
полян под Псеушхо?

Он грозами напоен,
процежен сквозь траву…
Там, в облаках по пояс,
два всадника плывут.

Тропа забыта всеми,
шагам потерян счёт,
растянутое время
без устали течёт,

лишь, чиркая о камень.
невесть с какой поры
копыта высекают
не искры, но костры.

И, если что, — по коням! —
и поздним хмурым днём
мы тех двоих догоним
и искры подберём.

В сплетенье старых веток
поселим их, храня, —
хватило б до рассвета
волшебного огня!..

25 декабря 1978 г.

Ну, примерно тогда же, в 79-м году, пошла довольно большая серия песен, с разных сторон охватывающих некую серию событий, связанных с Устиновым, его клубом и так далее, и так далее. Значит, там были, в частности, одна из «прощальных» песенок («А путь твой всё мимо так прям и упрям…»), там были «Пир, чума, упоенье, нега…», потом позднее появился «Кошачий вальс»… А есть песенки, которые я вообще редко пою, ну сильно редко. Например, летом 1979 года была такая…

1999, Москва. Запись и архив Г. Мальцева

26 июня 1979. Яхрома;
Максим Хворостенко

(«Вечная» песенка)

Покуда мы Максу махали рукой,
прошло девяносто лет.
И лес вдоль дороги совсем не такой,
и нас-то в помине нет.
А он без оглядки — из лета в весну,
и всё ему там внове,
и солнечный заяц лохматый уснул
на Максовой голове.

(Ах, эта — до старости — наша весна:
как многого мы продолжаем не знать!
Больная и пыльная наша весна —
по пояс в дурной траве.)

Мы машем рукой, и всего-то забот —
на поезд не опоздать,
и стонет трёхтонки ободранный борт,
торопятся поезда.
А он без оглядки бредёт сквозь века —
маши вослед — не маши,
и боли зародыш не бьётся пока
в глубинах его души.

(Ну как не погрязнуть в долгах к тридцати:
за разум плати и за сердце плати!
А что наскребётся в душе к тридцати,
когда за душой гроши?)

Расплавится воздух, растает рука
в закатном сизом дыму…
Но в том, что мы Максу кричали «пока!»,-
мы честно врали ему.
Врём сами себе, что, мол, он «не дорос»,
что наш горизонт погас…
Но, выйдя навстречу к развилке дорог,
он в ком-то признает нас…

29 июня — 20 июля 1979 г.

Песня называется просто «Друзьям». В ней каким-то образом преломились ожидания того, что я должен со временем сам начать свои занятия с детским клубом, и эта песня каким-то образом посвящается не просто всем друзьям, но особенно Галине и Владимиру Черноволам, руководителям клуба «Пилигрим», поскольку наши дорожки расходились.

26.02.1988, Ростов-на-Дону. Из архива клуба ЛЭТИ «Гаудеамус». Расшифровка Татьяны Черкасской в июне 2007 г.

Друзьям

Костёр и родник…
   Ю. Устинов

Не испить святых колодцев,
не замёрзнуть у костра.
День займётся, день займётся!.
Перебьёмся до утра!

Вскинем писаные торбы:
вместе топать — хорошо!
Разбежимся — только чтобы
точно кто-нибудь дошёл.

Что ж, сужается дорога.
Прав ли, нет ли, но сужу:
сил хватает, лет немного —
может, тропку проложу.

Не плачу прощальной дани:
сами знаете — пора!
До свиданья! До свиданья!
Перебьёмся до костра!

Жар и холод, тернии и лавры,
тумаки, посулы, благодать…
В вечном путешествии за Главным —
угадать его б, не прогадать!

Но когда венок последний роздан
и уже совсем ни до чего,
вы со мной, отчаянные звёзды
пасмурного неба моего!

Не плачу прощальной дани:
сами знаете — пора!
До свиданья! До свиданья!
Перебьёмся до костра!

17 февраля 1980 г.

Ну, вот последняя, она от 14-го апреля сего года, — так сказать, ещё не устоявшаяся. Там тоже длинное предисловие, длинная предыстория. Был один из нескольких «Концертов камерной музыки», то есть тетрадочек такого формата со стихами и просто с отдельными фразами сшитых, которые он [Юрий Устинов] пересылает сюда в письмах. Это, по-моему, из пятого «Концерта камерной музыки» — там были какие-то упоминания о гаммельнском крысолове. Вот у меня был ответный стиш, я ему послал, где были две такие строчки, в частности:

И детей возьми, детей —
Мир загаммелен.

А потом я стал вспоминать. Возвращаясь из Новосибирска, стал вспоминать в электричке этот стих и ничего, кроме двух строчек и общего, так сказать, чего-то, не смог вспомнить. И очень захотелось как-то его восстановить. Он у меня где-то записан, дома лежит. Ну, и, в общем, получилось, что я придумал новые слова — уже только о крысолове, там не было других. Стих вообще страшный по содержанию, но это было несколько мягче, но только о крысолове. Получилась своя версия, в общем-то.

1980 , Киев. Запись и архив Б. Шлеймовича. Расшифровка Тамары Лебедевой в 2006 г.

«Старая история» — злая песенка. В общем-то, антифашистская песенка, поэтому злая. Я решил провести ревизию одной старой немецкой легенды о крысолове гаммельнском. Ну, вы читали, конечно, и «Хронику Карла IX» Проспера Мериме, и много чего ещё, где это всё описано, и песенки слышали разные: Ким, Мирзаян… В общем, водится такая штука, как свои взгляды на разные вещи, и вот «Старая история» — тоже другой взгляд на эту легенду, попытка объяснить всё это по-другому. Нужен напарник: или женский голос, или клавесин, или флейта — всё это я сейчас буду изображать сам, в меру своей…

6.02.1982, концерт в Горьком (Нижнем Новгороде). Из архива Нижегородского КСП. Расшифровка Татьяны Черкасской в феврале 2007 г.

Я как-то прочёл «Гадких лебедей» [повесть А. и Б. Стругацких], когда они ещё так назывались, до того, как они стали «Сезоном дождей», и мне показалось, что в этом что-то есть, в этой позиции. Потом я от неё отказался, но песенка осталась, называется она «Старая история». Она косвенно, но, наверное, имеет отношение к тому, что произошло.

То есть, возможно, тот самый крысолов, уведя детей из мести, был по-своему прав. Но если хочется изменить этот мир к лучшему, то не надо никого ни у кого уводить, а работать с доставкой на дом, к чему я, собственно, и пришёл. Чтобы не было пожаров в библиотеках…

18.11.1986 г., Ярославль, «Клубонёк» в КСП Ярославского мединститута. Из архива А. и М. Левитанов, плёнка № 3. Расшифровка Татьяны Черкасской в октябре 2006 г.

Старая история

Ю. Устинову

А это что у тебя — капкан?
Ну, разве что для игры —
капканом, братец, кишка тонка:
они же, стервы, хитры!

Вон, слышишь? Нет, это не прибой,
а — чтоб мне сойти с ума! —
их топот, их барабанный бой,
и имя сему — Чума!

Давай-ка, брат, без красивых слов:
напрасны твои труды!
Какой ты, сукин сын, Крысолов
без слуха и без дуды?

Без вероломства и без ножа —
кто ты без них наяву?
А деньги — денежек мне не жаль:
их нету, тем и живу!

Ах, не капкан, говоришь? Прибор —
следить за полетом звёзд?
А раньше было слыхать прибой,
и звёзд этих самых — воз!..

Но деньги — крысами куплен мир,
ты прав, а они правей…
Да, дети!.. Знаешь, детей возьми:
им нечего тут, поверь!

14 апреля 1980 г.

Ещё одна такая песенка, даже не знаю, песней ли её называть… Скорей какая-то… И даже не сказка, а, знаете…

Вот как маленький ребёнок начинает чего-нибудь вдохновенно врать, и чем дальше, тем он больше завирается, придумывает какие-то смешные, нелепые подробности, развиваемые по ходу сюжета… И тут главное — его не останавливать. Если остановишь, всё кончится. А если потом это всё записать и проанализировать, выяснится, что он сам себе противоречит в каких-то моментах, наделяет своих персонажей самыми такими несовместимыми свойствами… Но здесь, видимо, важно не это, важно вдохновенно врать.

И вот однажды у меня получилась вот такая завирушка, которую мне удалось запомнить, записать. Неожиданно она мне понравилась самому. И так получилась песенка такая…

Но дело в том, что я врал не просто так, ради того, чтоб наврать, а, наоборот, я даже, можно сказать, не врал. Потому что мне хотелось как-то что-то такое вот придумать о нескольких очень хорошо знакомых мне людях. Некоторые из них — мои действительно большие друзья, некоторые просто люди, которых я очень уважаю. Все они обладают одним и тем же свойством: они живут не для себя. Вот, собственно, об этом мне хотелось что-то такое сказать. Ну, получилась такая песенка, первые слова которой позаимствованы у великого поэта, а остальные уже, так сказать, самодельные.

11.03.1984, Одесса, концерт в политехническом институте. Из архива Одесского КСП. Расшифровка Светланы Евкович в 2005–2006 гг.

И ещё одна песня. Она возникла из поздравительной открытки, которую мне под Новый 82-й год прислал КСП «Послушайте!», город Львов. Когда я прочёл их подпись «Послушайте!», я сразу вспомнил стих Маяковского. Потом подумал, что меня не устраивает, когда звёздами ведает божество, потому что я по своей натуре всё-таки, как говорится, материалист, во всяком случае отчасти, во всяком случае по части звёзд. И я решил, что этим должен заниматься какой-то человек, причём человек не всякий, а могущий делать вот такую неблагодарную работу, не думая о себе. Тут я вспомнил, что знаю целую кучу таких людей, и фактически это возникло посвящение им всем.

26.02.1988, Ростов-на-Дону. Из архива клуба ЛЭТИ «Гаудеамус». Расшифровка Татьяны Черкасской в июне 2007 г.

Когда мы начинали клуб в Тюменском, с Кордонским ещё вместе, то мы тщательно разрабатывали все нравственные такие заморочки, связанные с этими делами. В частности, мы договорились, что моих песен в этом клубе петь не будем.

И вот 11-го мая [1982 г.] к нам пришёл первый ребёнок, а 19-го мая уже их ходило несколько человек. И мы решили сделать такую посиделочку типа — ну, как это называется в коммунарской методике? — «огонька» с тем, чтобы вообще представить себе, чем кому хочется заниматься, что мы будем делать и что мы из себя будем представлять.

Ну, и я звякнул по этому поводу одной своей знакомой, комсомольской деятельнице, которая, собственно, и пробила официально этот клуб (мне это не удавалось, а она это нам, будучи секретаршей райкома комсомола, сделала). И она приехала 19-го на этот «огонёк» и привезла с собой хмыря из крайкома комсомола на серой «Волге». Вот познакомили его, значит, со мной.

Сидим в кругу. И тут она и говорит этому хмырю: «А вот Володя, — мол, — он сам тоже песни сочиняет…». «Ну, спасибо, солнышко, — думаю. — Ну, дети чтоб только не придали этому большого значения, а дальше всё будет хорошо». И говорит: «Володь, слушай, у тебя вот есть такая новая песня — спой её». Ну, неудобно её перед хмырём лажать, ломаться, что-нибудь говорить — надо всё делать, как она велит… Я спел. «Ну, — думаю, — ладно, песен было много хороших…»

На следующий день приходят дети и говорят: «А спойте вот ту песню». Ну, пою. На следующий день приходят дети и говорят: «А вот ещё — ту песенку спойте». Я пою. Потом пошло так: подходит ко мне ребёнок какой-нибудь и говорит: «Володя, а вот спой… про фонарщика». — «А я же сегодня уже её пел». — «А вот я его привёл, спой ему». Я говорю: «Ну, я завтра ещё спою». — «Может, он завтра не придёт — спой сегодня» (смеётся). И вот пошло: полгода изо дня в день, иногда по два раза, — это было что-то… Был бы Владим Владимыч — я б его заставил отдуваться…

1995, Харьков. Из архива О. Сизона. Расшифровка Марины Шлеймович в январе 2008 г.

Песенка про маленького фонарщика

Ю. Черноморченко,
Е. Стерлиговой,
В. Ковальскому
и многим другим

«Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?»
………………………….
Но не только в этом дело,
 а ещё и в том,
что по небу ходит кто-то.
     эти звёзды зажигая,
чтоб до самого рассвета
     им гореть, едва мигая.
Кто — не знаю,
     но предполагаю,

ЧТО

бродит маленький фонарщик
     от звезды к звезде.
Вот он лесенку приставит,
     вот оконце голубое
отворит и чиркнет спичкой,
  огонек зажжёт зелёный
и заторопится дальше,
      дальше,
       дальше…

И ТАК ВСЮ НОЧЬ

бродит маленький фонарщик
     от звезды к звезде.
Вот он лесенку приставит.
     вот оконце голубое
отворит, фитиль подрежет
  и нагар щипцами снимет,
а если стёклышко замутится, он протрёт
его мягким фланелевым лоскутком
чтобы звёздочка сияла до рассвета,
чтобы звёздочка сияла до зари!

И ещё у него есть забота —
следить,
когда пойдёт дождь, чтобы фитили
не отсырели.
И ещё вы, наверное, думаете, что, когда
падает звезда, у фонарщика сразу убавляется хлопот?

Ничего подобного, потому что тут же на её
месте рождается новая,
просто до поры до времени её не разглядеть
невооружённым глазом,

И ПОЭТОМУ

бродит маленький фонарщик
      от звезды к звезде.
Новорожденные звёзды
      он из лейки поливает…
Вы мне скажете — я вру.
      и так, конечно, не бывает!

А вы возьмите телескоп,
только очень хороший телескоп,
посмотрите сами —
и вы увидите,

ЧТО

бродит маленький фонарщик
      от звезды к звезде!
Вот он лесенку приставит,
      вот оконце голубое
отворит и чиркнет спичкой,
      огонёк слегка поправит —
и заторопится дальше,
      дальше,
       дальше…

А ВЕДЬ КОГДА-ТО

был высоким этот маленький фонарщик!
Был высоким,
был ужасно долговязым —

ТАКИМ. ЧТО И ЛЕСЕНКА ЕМУ НЕ НУЖНА     БЫЛА! —

но — увы! — от ночи к ночи
    уменьшался раз за разом…

Может, скоро и совсем от него ничего
не останется!

А всё потому,
что есть у него
одна привычка:
спичку
он зажигает, чиркая ею
о подмётку своего башмака.
Странно,
при этом подмётки
остаются совершенно целыми,
а уменьшается сам фонарщик —
ну, пусть немного —
всего на ноль,
ноль,
ноль,
одну какую-то там
миллиметра —
и всё же…

А впрочем, говорят, дело вовсе не в этом,
а в том,
что каждой звёздочке он отдаёт
частицу самого себя…

Но это же страшно:
каждой звездочке —
хотя бы частицу себя!..

И ВОТ УЖЕ

бродит маленький фонарщик
     от звезды к звезде.
И когда его не станет,
  что же, люди, будет с нами?
В небе добрыми руками
     кто затеплит это пламя?

А вы улыбаетесь:
вы-то знаете,
что никакого фонарщика нет,
что всё это — ядерные процессы,
распад,
синтез,
выделение колоссального количества энергии…

…Миллионы веков,
миллиарды световых лет.
и бесчисленное множество вселенных,
которые разбегаются,
      разбегаются,
        разбегаются —
и их уже не собрать…

…ЕСЛИ ТОЛЬКО ЗА ДЕЛО НЕ ВОЗЬМЁТСЯ

маленький фонарщик!
Маленький фонарщик…

31 декабря 1981 г.

Следующая песенка называется «Песенка вечного юнги». Она написана летом 84-го года и посвящается человеку, который пытался прикрыть наш детский трудовой лагерь того клуба, в котором я тогда работал, то есть песня посвящается заведующему Туапсинским районным отделом народного образования Геннадию Дмитриевичу Хуторянскому.

26.02.1988, Ростов-на-Дону. Из архива клуба ЛЭТИ «Гаудеамус». Расшифровка Татьяны Черкасской в июне 2007 г.

Песенка вечного юнги

Г. Хуторянскому

Под солнцем высохшей мечты,
под флагом покаянья,
скорее с горечью беды,
чем с жалостью вины,
плывёт, плывёт кораблик мой,
прекрасный с расстоянья,
где очертанья не ясны,
команды не слышны.

Кораблик свой я не купил,
он мне достался даром.
Отец силком меня щенком
на палубу швырнул,
затем солёного линька
напутственным ударом
на славный труд благословил —
и словно утонул.

Кораблик свой я не продам:
всё для меня тут свято —
матросов свора, боцман-вор,
протухший наш уют…
У рулевого на руках
повисли рулевята,
и песни бравые поют,
и править не дают.

Плывёт, плывёт кораблик мой —
заплата на заплате,
ему немалые года
дались не без следа.
Но латан опытной рукой,
его надолго хватит.
Идёт, идёт кораблик мой
неведомо куда!

25 июля 1984 г.

Я предал, можно сказать (ну, не совсем предал) инженерную свою специальность, в которой работал после института около десятка лет, и занялся, что называется, работой с детьми по месту жительства. А ещё точнее — работой с собой самим по месту жительства, поскольку эта работа предполагает очень большую возню с собственной персоной. А инженерную специальность я предал не совсем, потому что занимаемся мы с ребятами всем тем, что я вообще умею делать хоть немножко. Немножко умею фотографировать — мы фотографируем. Немножко могу водить в походы, самые простенькие, — ходим в походы. Немножко занимался в своей жизни джазом — мы пытаемся заниматься джазом. Чуть-чуть дёргаем гитару. Конструируем что-то, делаем какие-то радиоэлектронные схемы и так далее, и так далее. То есть просто живём вместе, и нам, по-моему, неплохо.

Сейчас я спою как раз песенку, имеющую отношение к Туапсе, к горам. Но её считать туристской, наверно, не надо торопиться. Эта песенка была подарена одному из наших клубов детских. Одному из. Я имею в виду: в том месте, где я работаю, был клуб. Назвали себя ребята по одной песенке «Клуб маленьких фонарщиков». Этот клуб вырос, он закончил свою миссию, он распался. Пришли новые ребята, снова организовали клуб, даже где-то немножко помимо моей воли, взяли себе название по песне другого человека, друга нашего общего, «Зелёная гора». Когда этот клуб завоевал, так сказать, моё уважение, я им подарил песенку про зелёную гору, про них самих. Это не туристская песня. Сейчас у нас третий уже клуб — «Светлячок», тоже по песенке, и не моей, вообще говоря, а тоже нашего общего друга. Но, так или иначе, песенки, связанные с людьми, — не столько с походами, сколько с людьми, с детьми.

18.11.1986 г., Ярославль, «Клубонёк» в КСП Ярославского мединститута. Из архива А. и М. Левитанов, плёнка № 3. Расшифровка Татьяны. Черкасской в октябре 2006 г.

Костёр у подножья зелёной горы.
Тропа — наугад и на ощупь…
Кому эта радость — ночные костры,
и разве остаться не проще?

Была такая песенка: «Зелёная гора — она не за горами…». Это песня Юрия Устинова на стихи Александра Крестинского. Эту песенку взяли себе в главные ребята из нашего посёлка Тюменского, которые создали такой клуб — клуб без названия.

А получилось так, что в августе 1984 года был торжественно спущен за ненадобностью флаг «Клуба маленьких фонарщиков», поскольку клуб исчерпал все свои возможности для тех ребят, которые в нём были. Рядовым не надо было уже передвигаться куда-то в офицеры… И мы договорились, что клуб распустим.

Но всё-таки подвальчик наш остался, и я произрастал всё на той же должности, и были ребята помладше, которые ещё не дозрели до роспуска. Их было мало, но всё-таки были ещё какие-то новые ребята в посёлке. И были кружки. Собственно, я так и думал, что теперь будут кружки, я буду дяденькой, они будут детками, мы будем чему-то учиться вместе, а тем временем я буду осмысливать, что же мы натворили с «Фонарщиками» за те два года.

Тут как раз пришло письмо из города Краснодара от Виктора Гуслистого, который спросил: «Как насчёт очередного краснодарского слёта?» А дело в том, что год назад на краснодарском слёте КСП в октябре пошел дождь, аппаратура намокла, и после третьего номера концерт скис, настроение у всех — во-первых, у организаторов, а потом и у всех остальных — упало, и слёт как-то сам по себе свернулся. Мы посмотрели на это дело — мы там были с ребятами из клуба «Фонарщиков» — и очень удивились, потому что на нас погода так удручающе никогда не действовала. И хотя мы работали сами с аппаратурой под дождём, никогда нам дождь не мешал ничего такого делать. Мы выступили с предложением озвучить следующий краснодарский слёт своей командой. И вот пришло письмо: «Как насчёт этого дела?» Мы ответили, что мы готовы, мы помним.

Потом пришло письмо со словами: «А не слабо ли ещё и освещение для сцены сделать?» Мы написали, что сделаем ещё и освещение для сцены. И действительно с ребятами из радиокружка быстренько соорудили такие тиристорные регуляторы на несколько цветов, колоночки такие со светофильтрами. Ну, и так вот оно как-то намоталось с новыми ребятами, которые узнали, что мы собираемся с кружковцами ехать на этот самый слёт.

Получилось, что нашлись электрики, нашлись кашевары, нашлись ребята для патруля экологического, для службы охраны порядка. И наша команда — человек 40 — приехала туда, осветила сцену, озвучила, получила единственную приличную магнитофонную запись того слёта, и даже была быт-группа, быт-состав, который нас всех кормил на «местах боевой славы». Да, ещё и выступили — что-то там разучили, помнится (пели мы старые песни: старые песни Загота, ещё какие-то, «Проплыли облака, как льдины…» и ещё что-то подобное).

И вот, когда мы вернулись и сели в кружок обсудить, что же мы там получили, кто-то сказал, что, вообще говоря, это было похоже не столько на кружки, сколько на клуб — то, что у нас было, вот эта команда. И Максим Кириленко спросил: «А у нас будет клуб?» Они, видимо, слышали, что был клуб в прошлом сезоне и в позапрошлом… Ну, это были новые ребята в основном. Я сказал, что не знаю, скорее всего, не будет — я этим заниматься не собираюсь: у нас кружки, я занят по горло и так далее. На этом разошлись. Я решил, что инцидент исчерпан.

Прошла пара недель, и выяснилось, что на самом деле они там собираются, шустрят — пара старых «фонарщиков» и куча молодых. Что-то там клубится такое интересное. Я туда старался не лезть, так, иногда приходил, краем уха подслушивал, занимаясь своими делами, и убеждался, что у них действительно рождается именно клуб, такой самоуправляемый и очень интересный клуб.

В конце концов, прошло где-то месяца два. Оформилось какое-то самосознание, появилось у них название «Зелёная гора» — песню Устинова они взяли себе. И я как-то рано или поздно их зауважал, потому что у них пошли реальные дела, дела полезные. К ним опять стали приходить взрослые люди и о чём-то их просить как равных, как это было в своё время с «Фонарщиками». И надо сказать, что в какой-то момент я уже не мог на это не реагировать.

Одной из тех нескольких ребят, которые этот клуб фактически лепили, была Таня Ковальчук. Это была совершенно уникальная особа. Когда она была в «Фонарщиках», в шестом классе, ей родители запретили ходить в клуб. Запретили, как она выяснила, именно по причинам, так сказать, чисто «пятопунктовым», потому что всё комиссарьё клуба совершенно не подходило по своим данным. Ей запрещали носить галстук, клуб шмонали по поводу того, нет ли тут Татьяны, и так далее.

Первый наш летний лагерь был на речке Кабачок. Были проливные дожди, речка поднялась внизу на восемь метров. Переходить её было очень тяжело. И Татьяне как раз запретили ночевать в лесу, думая, что она из лагеря уйдёт домой. А там до посёлка нужно было по шумной, оживлённой трассе идти километра два. Она стала приходить каждый день — дождь, не дождь… Утром родители на работу — Татьяна в лес. Вечером, по темноте, — обратно, переходя вот эту бурную речку как угодно. Так она провела первое лето. А потом, когда родители прижали её совсем сильно, она иногда вырывалась с нами куда-нибудь под жутким страхом чего-то там. Иногда прибегала с порцией мороженого, которую пыталась поделить на столько персон, сколько было в клубе. Это было очень трогательно.

А потом, когда уже «Фонарщики» кончились, а Татьяна немножко подросла и её уже никто не был в состоянии удержать дома, она приняла участие в создании этого клуба «Зелёная гора». И, конечно, для меня это был человек номер один в том плане, что человек прорвался через какие-то кордоны, и родители начали с нами здороваться на улице, и так далее. Поэтому песенка посвящена в первую очередь ей. Ну, и не только ей. Надо сказать, что в клубе были очень суровые порядки. Ребята, которые были «фонарщиками». — ну, и в «Зелёной горе» то же самое, — они, конечно, больше теряли, чем приобретали, если смотреть с чисто прагматической стороны. Они должны были больше отдавать, чем получать, если считать на каких-то счётах.

И ради чего ты оставил свой дом —
отчаянья, ссадин и пота?
Что могут увидеть глаза за горбом
последнего, дальнего взлёта?

Они всё делали самостоятельно, кроме одного — они не могли без взрослых уйти в поход. Поэтому иногда они подходили и говорили: «Нам надо сходить туда-то» — мол, поехали с нами.

И вот мы на 7 ноября 1984 года оказались на Канжанских скалах. И там у костра у нас произошёл такой разговор, что вот, мол, такой праздник, откуда он взялся и кто мы в этом всём. А в воздухе аж звенели все эти маразмы осени 84-го года, которые потом отыгрались полгода спустя на двух пленумах подряд, как вы знаете. Ну, мы ещё не знали, что кто-то там помрёт и будут пленумы и прочее, а просто чувствовали, что вообще надо что-то делать и что мы сами пытаемся куда-то идти.

А, с другой стороны, в этом разговоре прозвучало такое, что были и до нас люди и что-то пытались сделать, и мы каким-то образом чтим их память — а что из всего этого вышло? А что же выйдет из того, чего хотим и чего добиваемся мы? Не выйдет ли ещё хуже? Может, нам надо просто бросить всё и тихо сидеть и не рыпаться?

Но, видимо, такой собрался народ, что перспектива бросить всё, разойтись по домам, потерять друг друга, потерять дело никого не устраивала. И решили, что нет — если мы уверены в своих благих началах, если мы не посягаем ни на что человеческое, то мы вправе делать то, что делаем, а там уж будь что будет.

И вспомнилась нам старая китайская сказка о том, как старик пытался проложить дорогу через горы к морю, а его дети (или внуки, или кто-то ещё) спрашивали: мол, что ты стараешься — сделаешь ты свои 20-30… как их по-китайски, метров-то… и помрёшь? «Да, но моим внукам будет легче — им меньше останется этой дороги».

Пусть новые горы взойдут за хребтом —
движенье дороже итога,
и дело не в том, что отыщешь потом,
а в том, что подарит дорога.

Огонь костерка, холодок родника,
скупое, нещадное время
и то, что не названо словом пока,
но властно над каждым и всеми…

Ну, а если заглянуть в родословную, то мне, например, просто очевидно, что я вырос из туапсинского «Пилигрима» — это коммунарский клуб, активный период которого пришёлся на самое трудное десятилетие для этих клубов. Это время разгрома «Орлёнка», разгрома коммунарского движения… И из «Солнечной стороны» — московского клуба Устинова. Это тоже середина семидесятых, примерно до конца семидесятых. Там я начинал эти все контакты. Например, в «Пилигрим», собственно, приехал из Саратова. И первая группа, которая у нас тогда получилась, получилась именно в рамках «Пилигрима».

В своё время клубу «Пилигрим» была посвящена такая песня, которая выросла из десятилетия клуба, похода к горе Псеушхо. Она была даже похожа по ритму:

Спокойно и тревожно…
Тревожно и легко…
На чем настоян воздух
Полян под Псеушхо?

Он грозами напоен,
Процежен сквозь траву…
Там, в облаках по пояс,
Два всадника плывут.

Тропа забыта всеми,
Шагам потерян счёт,
Растянутое время
Без устали течёт.

И вот некоторые слова и образы из этой песни и даже рифма «время — всеми» невольно перекочевали в эту новую песню. А кроме того, если говорить об Устинове, то однажды он прислал очень грустное письмо, в котором повторялись слова «костёр и родник». И вот эти слова стали для меня таким своеобразным ключом, позывными, которые перебрасывали мостик между мной и им. Поэтому «огонь костерка, холодок родника» и так далее — всё это вошло в новую песню. Получилось, что эти две песни, а именно «Псеушхо» и не упомянутое мной посвящение «Друзьям» (сразу там были и костёр и родник, и обращение к Черноволам, руководителям клуба «Пилигрим») — они как-то слились и образовали вот эту песню.

Дело в том, что в песне «Друзьям» были строки:

Не испить святых колодцев…

Это такой вариант родника…

Не замёрзнуть у костра.
День займётся, день займётся!
Перебьёмся до утра…

А ещё я подозревал в то время, что, наверно, скоро всё-таки открою какую-то свою лавочку, уже не под знаком «Пилигрима», а каким-то образом самостоятельно. Речь шла о выживании этого дела, коммунарских клубов, вообще самой идеи. Поэтому были такие строчки:

Что ж, сужается дорога…

Нам, видимо, уже становилось в рамках одного клуба тесно. Пошли конфликты, где-то немножко на ревности или на чем-то ещё, на разном понимании того, как это именно делать…

Прав ли, нет ли, но сужу:
Сил хватает, лет немного —
Может, тропку проложу.
Не плачу прощальной дани…

Ну, это вечная тема, что дети неблагодарны к своим родителям, а их дети тоже будут неблагодарными, и родительское дело — нянчить детей, не ожидать от них ничего…

Сами знаете — пора!
До свиданья! До свиданья!
Перебьёмся до костра!

Вот эти костёр и родник и «Псеушхо» — они как раз слились в этой третьей песенке. И я даже на некоторое время просто прекратил те две петь, потому что они вмещались у меня в одну эту.

Тропа — наугад и на ощупь…
Кому эта радость — ночные костры,
и разве остаться не проще?

1989, концерт в Петрозаводске.
Запись и расшифровка Дениса Рогаткина

Ну, и единственная песенка, которую я когда-либо написал детям, — детям из нашего детского клуба, с которым я работал:

Костёр у подножья зелёной горы…

Я сейчас пел песенку — и о чём я в это время думал, что я в то время чувствовал? В это время мне было страшно. Мне было страшно почему? Потому что был такой эпизод во время моей работы — ну, немножко раньше, на полгода раньше, чем вот эта песенка была написана.

Я был в отпуске. Возвращаюсь из отпуска. А во время моего отпуска ребята всё равно ходили в клуб, что-то там делали, у них были ключи. Это было, конечно, нельзя, но тогда я был молодой, смелый, горячий… Вот они ходили в клуб. И когда я вернулся, пришёл — смотрю, в клубе пасётся некая компания под кодовым названием «5-Б». 5-Б — это то, о чём не надо было объяснять комиссии инспекции по делам несовершеннолетних, школьному директору, классному руководителю этого 5-Б. Это полный букет. Все они оказались в клубе, всех их затащили их ровесники, и все они деятельно готовились к весеннему походу.

Походов у нас таких бывало в году два: весной на каникулах и осенью на каникулах. Летом были обычно трудовые лагеря, там мы никуда далеко сильно не ходили, а зимой было просто не пойти (это вот на какие-то более такие солидные горки километра полтора высотой). Ну, и, конечно, клуб полгода ждал этого похода, и можете себе представить, что бы было, если бы я им сказал, что мы никуда не пойдём.

Так вот, должен был быть двухдневный тренировочный выход поблизости, а потом поход на гору Большое Псеушхо — ну, там, километр с небольшим высотой. И вот пошли в этот двухдневный поход. Командиром был кто-то из молодых ребят. Я ходил, как говорится, для мебели. Пришли, забазировались, потренировались, полазали, пошли обратно. И вот на обратном пути, на нехорошем таком месте, где можно было улететь метров с восьми, новенькие стали друг друга как-то подпихивать в спину, кидаться мхом, содранным с камней попутных, класть его на рюкзаки друг другу — в общем, веселились как могли. Ну, и командир оказался… в общем, немножко замешкался, и мне пришлось взять руководство на себя.

Я довёл клуб до дома и на разборе сказал: «Ну, а теперь вот мои условия…» Я вообще редко ставил какие-то условия, но тут я сказал: «Либо поход полным составом по ближним горкам, чтобы трупы далеко не вытаскивать, если мы такие весёлые, либо поход на Псеушхо только старым составом. Решайте сами». И вышел. Вышел и вот думаю: «Если они выберут поход на Псеушхо (от которого они не могли отказаться по определению) — значит, грош цена всей моей возне с ними. Если они выберут поход ближний — мне их, конечно, очень жаль, но я был бы рад, если бы они сделали именно этот выбор, не отказались бы от новых ребят». Через десять минут бурной дискуссии зовут и говорят: «Мы выбрали поход на Псеушхо всем составом». Я говорю: «Это как понимать? Я что-то… Кто-то из нас плохо слышит? Или чего? Или крыша едет? Или как?» — «Нет, — говорят, — мы их персонально спросили, как, мол, каждый из них за себя понимает, сможет, — и решили им поверить». Ну, я думаю: «Если уж вы такие педагоги, то что остаётся делать мне?»

И пошли. Пришли туда. Стали на полянке. На следующий день надо выйти на верхушку. На следующий день у меня разболелась моя любимая нога, и я понял, что я с ними не пойду. Другого взрослого нет. Надо отпускать самих. Ну, и я их выпустил. Туман, тропка по такому гребню — ну, улететь не улетишь, но поцарапаться сильно можно… И вот жду их…

Вот это вот ожидание, вот этот страх ожидания, что там может в тумане с ними случиться, — вот, пока я пел эту песню, я это всё чувствовал. Я больше ни о чём не думал: слова вспомню не вспомню, музыку правильно сыграю не сыграю… Вот так вот я обычно, понимаете, вот это мои выступления — в принципе, каждая песня.

Ну, они вернулись, всё нормально, всё хорошо, и дальше мы жили долго и счастливо.

Но так вот я пою песни, понимаете? А по-другому у меня не получается.

1995, концерт в Харькове. Из архива О. Сизона. Расшифровка Марины Шлеймович в январе 2008 г.

…У меня нет песен, посвящённых детям. Тем более, что детей я ненавижу. Есть одна-единственная песня, которая была написана потому, что некая группа якобы детей меня потрясла. Они взяли и сделали некое взрослое нечто — сообщество какое-то, дело какое-то, вообще показали, что они в свои 12-13-14 лет вполне взрослые люди. Чего я, собственно, от них и добивался. Причём, именно от этих я ничего не добивался, я видеть их не хотел, они сами всё это сделали. И когда я это понял, я был настолько поражён, что у меня появилась песенка, которую я им и посвятил. Но, естественно, это были уже не дети, несмотря на возраст. Песенку эту многие из вас слышали.

9.09.2002, Санкт-Петербург, концерт в Театре нового зрителя «Синтез». Из архива ? Расшифровка Веры Бекелевой в марте 2006 г.

* * *

Татьяне Ковальчук

Костёр у подножья Зелёной Горы.
Тропа — наугад и на ощупь…
Кому эта радость — ночные костры,
и разве остаться не проще?

И ради чего ты оставил свой дом —
отчаянья, ссадин и пота?
Что могут увидеть глаза за горбом
последнего, дальнего взлёта?

Пусть новые горы взойдут за хребтом —
движенье дороже итога,
и дело не в том, что отыщешь потом,
а в том, что подарит дорога.

Тепло костерка, чистоту родника,
скупое, нещадное время
и то, что не названо словом пока,
но властно над каждым и всеми…

Костёр у подножья Зелёной Горы.
Тропа — наугад и на ощупь…
Кому эта радость — ночные костры,
и разве остаться не проще?

20 декабря 1984 г.

Надо сказать, что, сканируя по Грину, с 66-го года начиная и буквально до последних времён, я начал с того, что писал песенки в резонанс с его какими-то рассказами или повестями — чисто такие вот картинки, иллюстрации. А кончил перелицовкой Грина на себя, на свои какие-то нужды, на свои ситуации. И привязки последних песен уже чисто формальные. Песенка, которую я сейчас спою, она называется «Правнукам Бам-Грана». А Бам-Гран — ну, кто помнит, это герой его рассказов «Ива» и «Фанданго». Прежде всего, видимо, «Ива», потому что там фигурируют эти закопченные стёклышки, через которые можно видеть суть вещей и явлений. Это там тема возвращения, которую я просто для себя связал с деревом ивой, которая сначала растёт наверх, потом ветви изгибаются и растут вниз. Ну, и много чего ещё. А главное, эта песенка — посвящение четверым моим друзьям, которые как-то так вот жили, кося глазами в сторону Бам-Грана, в чём-то на него равняясь, может быть. Поэтому так получилось.

29.10.1987, Горький (Нижний Новгород), концерт в КСП «Буревестник». Из архива КСП «Буревестник». Расшифровка Татьяны Черкасской в декабре 2007 г.

Бам-Гран там такой был то ли человек, то ли волшебник, то ли ещё кто-то, не знаю, что он раздавал такие странные закопчённые стёклышки якобы для того, чтобы наблюдать затмение, но что люди определённого склада могли через эти стёкла увидеть очень многие вещи, недоступные простому взгляду и уму, и много-много ещё всякого-разного. Песенка — сплошная шифровка, что ли, или не шифровка, а напоминание о чём-то. Просто посвящение четверым моим друзьям, которые, будучи зацикленными на Бам-Гране, пытались что-то такое хорошее для людей делать. Я с ними подружился в 82-м году, решил сделать им такой песенный подарок, начал придумывать три песни, спустя три года одну из них довёл до победного конца — это вот эту вот как раз.

19.12.1987, концерт в Виннице. Расшифровка Тамары Лебедевой в ноябре 2006 г.

Только тёмный осколок стекла,
на прибрежном костре закопчённый,
на сердец слепоту обречённый,
свято верит, что сажа — бела,
знает, сколько осталось тепла
до весны, что родится за морем,
видит каждого деревца корень,
слышит, как воскресает зола…

Я сейчас плохо помню, но, по-моему, это было так. Стоял где-то на возвышении человек в каком-то странном зелёном сюртуке, с рыжими патлами и рыжей бородой и раздавал тёмные закопченные стёклышки, через которые можно было наблюдать солнце и все причитающиеся ему атрибуты — пятна, затмения и так далее. Человека звали Бам-Гран, и я очень сильно сомневаюсь, был ли он человеком или был ли он обычным, «простым советским» человеком. Во всяком случае, он иногда позволял себе такие вещи… Даже не то что иногда — в каждом его действии, в каждом предмете, которого он касался, была своеобразная подкладка, подоплёка, второе дно, которые открывались не каждому, а только человеку предрасположенному… не знаю уж к чему, но в самом примитивном варианте — просто к чуду.

И некоторым героям Грина, которые соприкасались с Бам-Граном, действительно это всё открывалось. Например, какой-то человек мог, посмотрев через это стёклышко на обычные предметы, увидеть кучу всего, что с этим предметом связывалось самым непостижимым образом. Например, в корнях старой ивы копошились какие-то люди, то ли потерявшие надежду, то ли что-то ещё… Я могу сейчас врать — я просто давно не перечитывал этого всего. То есть подноготная движений, людей, предметов и так далее открывалась человеку особому, посмотревшему в это стёклышко Бам-Грана.

Что касается Бам-Грана лично, то его зовут Дима Ржепишевский. Он живёт в Одессе, он там родился в семье очень известного в городе архитектора. Такое рафинированное интеллигентское семейство. По-моему, старший брат — кандидат наук или что-то наподобие. Почти аристократическая семья. И вдруг на этой почве произрастает Дима.

И если кто помнит, то, когда родился Бам-Гран, была ужасная погода, какая может быть только в Туапсе, — в Одессе даже такого, наверное, не бывает. Отец его проклял, и мать успела крикнуть: «Только не злой».

Я думаю, что на самом деле это всё было, когда рождался Дима. Во всяком случае, когда он появляется, а его появления для меня… его появления-исчезновения, они, действительно, — я не знаю, в воздухе там пахнет серой, когда он исчезает, или нет, но, во всяком случае, это почти нечто мистическое. Хотя можно, в принципе, знать, когда он придёт и где он будет, о чём он будет говорить, но, тем не менее, в этом присутствует какая-то мистика.

Почему? Вот глядишь на него и думаешь, что, наверное, его размалывали в каких-то ступках и мясорубках, где-то сжигали и где-то четвертовали, а он всё равно возвращался в мир живой — таков облик этого человека. Иногда кажется, что это чёрт, только без хвоста и в такой туристской, цвета хаки, одежде — худющий, глаза горят, волосы вечно всклокочены, чисто одесский юмор, картавая немножко речь — в общем, совершенно непостижимая смесь самых разных каких-то, что ли, примесей отовсюду, чисто человеческих. И какое-то волшебство.

Сам же он бросил в своё время учиться на истфаке Одесского университета ради детского клуба, который продолжается и по сей день. И в этом клубе тоже творится какая-то мистика.

Мы, люди, позанимавшиеся некоторое время этим, знаем, что нужно делать для того, чтобы получился нормальный результат, и что нужно делать для того, чтобы всё полностью угробить. Так вот, по нашему понятию, Дима делает всё для того, чтобы это дело угробить на корню, и даже больше того, а получается прекрасный результат. Получаются отличные ребята, которые сами потом тоже начинают заниматься детьми, и так далее, и тому подобное.

При этом Дима совершенно не ночует дома — ночует в клубе и чёрт его знает какой образ жизни ведёт.

Он и ещё трое ребят — на самом деле, их было больше, но там было много девушек, и они как-то так поотпадали, поотпадали — кто замуж, кто успокоился, кто ещё как-то, по разным причинам, — и осталось их на самом деле четверо. Трое из Одессы и одна из Харькова.

И вот эти ребята когда-то в 82-м году, когда мы с ними познакомились, подарили мне свой значок. Это был круглый двадцатикопеечный значок, в который была вставлена бумажка. На бумажке было жёлтое небо, на жёлтом небе — голубые звёзды и голубые буквы латинские «BGR» — значит, Бам-Гран. Они меня, видимо, приняли за своего и причислили к этому клану — детей, или внуков, или правнуков Бам-Грана.

Они меня поразили какой-то свежестью. Мне стало ясно, что этим людям будет песня и даже, может быть, не одна. И я начал писать несколько песен и просто мелодий. И тем не менее за три года из них получилась только одна эта.

А поскольку дело касалось рассказов «Фанданго» и «Ива»… А у меня как раз появилась гитара, которую сделал Боря Васильев, — только не эта, а её предшественница, но тоже с таким вот очень глубоким звуком, что-то такое, знаете, не наше, пришедшее бог весть откуда, из воздуха… Материализовавшееся примерно так же, как в «Фанданго» Бам-Гран со товарищи являли в голодной России, по-моему, 21-го года какие-то там бархат, раковины, мандарины, ещё что-то такое волшебное, на что люди реагировали по-разному. Для кого-то это всё сворачивалось, закрывалось, исчезало, оставалась просто селёдка и горбушка хлеба, луковица, а для кого-то это оставалось жить… Вот у меня осталась гитара, и её звук, и, соответственно, вот эти все дела (играет проигрыш), потому что ни на одной другой гитаре это всё не получалось так, чтоб я сам мог в это поверить.

Ива — это дерево, которое я очень люблю. Оно очень странное, оно растёт вверх, причём растёт очень прямо вверх — не то что прямо, а как-то стремительно оно взлетает вверх и рассыпается таким фейерверком вниз, ветвями, листьями.

…Словно выпущенная стрела,
был стремителен взлёт ствола.

Вот оно возвращается… возвращается, в общем-то, никем не принуждённое к этому возвращению…

Возвращение ветки несломанной,
возвращенье листа неотпавшего…

…возвращенье к земле…

…обращённая вниз голова…
Но опущена долу не злом она,
но о дне Возвращенья не спрашивай…

А в рассказе «Ива» была тема возвращения. Герой ждал возвращения в провинцию из большого города его любимой девушки, которая там, по-моему, обрела себя в театре. И так вроде бы и не дождался этого возвращения.

…но о дне Возвращенья не спрашивай:
это — Знак, это — Ива!

Этот чёрный осколок ночи —
и не зеркало он, и не линза.
Он слезой раскалённой не лился
из глазницы плавильной печи.
Копоть века на кожу легла
не лорнетам, не трубам, не призмам,
а тому, кто, чумаз и непризнан,
звался просто Осколком Стекла…

Фактически все эти слова — это для меня воплощение образа Димы, который отказался от лоска своего круга, круга своей семьи и вымазался во всём том, в чём вымазываются люди, которые ходят от костра к костру, чистят грязную посуду закоптелую, возятся на разных переправах в слякоти, вытаскивают каких-то там детей, что-то тащат на себе, готовят жратву из совершенно невообразимого месива всяких крошек, которые остались после дождя в неприкрытых пакетах… Вот всё это, совершенно отвергшее внешний блеск, — это и есть этот самый Дима. И даже дело не во внешности этой, не в копоти, а в какой-то внутренней работе всех этих материй, всех субстанций…

Я, наверное, всё-таки никогда не найду нормальных человеческих слов, а только те, из которых получается песня.

Возвращение ветки несломанной,
возвращенье листа неотпавшего,
обращённая вниз голова…
Но опущена долу не злом она,
но о дне Возвращенья не спрашивай:
это — Знак, это — Ива!

Это две песенки в одной, просто независимо. И границы между ними такой, очень ясной, нет. Каждый, кто хочет, где хочет эту границу почувствует.

…Был стремителен взлёт ствола!

1989, концерт в Петрозаводске. Запись и расшифровка Дениса Рогаткина.

Правнукам Бам-Грана

М. Игнатовой, Р. Галяс, Е. Лисянской, Д. Ржепишевскому

Только тёмный осколок стекла,
на прибрежном костре закопчённый,
на сердец слепоту обречённый,
свято верит, что сажа — бела,
знает, сколько осталось тепла
до весны, что родится за морем,
видит каждого деревца корень,
слышит, как воскресает зола…

 …Словно выпущенная стрела,
был стремителен взлёт ствола.

Возвращение ветки несломанной,
возвращенье листа неотпавшего,
обращённая вниз голова…
Но опущена долу не злом она!
Но о дне Возвращенья не спрашивай:
это — Знак, это — Ива!

Этот чёрный осколок ночи —
и не зеркало он, и не линза.
Он слезой раскалённой не лился
из глазницы плавильной печи.
Копоть века на кожу легла
не лорнетам, не трубам, не призмам,
а тому, кто, чумаз и непризнан,
звался просто Осколком Стекла…

…Словно выпущенная стрела,
был стремителен взлёт ствола.

Возвращение ветки несломанной,
возвращенье листа неотпавшего,
обращённая вниз голова…
Но опущена долу не злом она!
Но о дне Возвращенья не спрашивай:
это — Знак, это — Ива!

…Был стремителен взлёт ствола!

1982 г. — 29 декабря 1985 г.

Вы знаете, очень хорошо было написано у Стругацких, если не ошибаюсь, даже в двух вещах. По-моему, в «Далёкой Радуге» и в «Полдень. XXII век» — это уж точно. Помните, там была школа, где учителем был человек, который до этого был не учителем, а кем-то ещё. То есть все учителя там кем-то ещё до этого были. И иначе быть не могло, потому что они должны были прийти к детям с каким-то жизненным запасом, базисом, что ли. Даже не столько традициями, не столько, может быть, даже опытом, сколько, как вам сказать… Ну, хоть что-то уметь, в чём-то быть мастером. Наверно, это очень важно.

Вот, наверно, из-за этого я и пришёл, стал работать вот этим самым, кем я работаю. Педагогом — это слишком громко, наверно, сказано. А просто, знаете, вдруг захотелось, чтобы те ребята, которые окажутся в поле моего зрения, в пределах моей досягаемости, выросли хоть немножко меньше беспомощными, хоть немножко менее скандальными или жадными, хоть немножко богаче тем, чем, скажем, богат я сам. Вот у меня есть друзья, которыми я могу с ними поделиться, то есть приобщить их к этому кругу прекрасных людей. Я знаю какие-то песни — я мог бы им спеть. Я, скажем, люблю лес, люблю горы — я мог бы их туда сводить, и показать, как это красиво, и сделать так, чтобы им просто было через силу, скажем, ветку сломать или листок сорвать. Ну, и много чего. А так вот в данном случае я могу гордиться тем, что я дилетант во всём, включая свою основную профессию, ибо это разрушило между нами все стенки. Я не умею, и они не умеют. Ну, я чуть больше умею, чем они. И я для них досягаем. То, что я могу показать, — всё это можно легко освоить и сделать. И фотографировать научиться, и вот так вот бренчать на гитаре, как я, и песенки даже вот такие писать. Всё это очень легко. И вот таким образом мы с ними контачим. И просто, может быть, равноправие отношений — оно сыграло, наверно, здесь самую главную роль в том, что у нас с ними получился такой даже не столько клуб, сколько дружеский круг, в котором есть уже несколько поколений, которые там, наверху, на уровне семнадцати, восемнадцати, шестнадцати даже лет, уже сливаются в нечто единое целое.

Ну, а клуб… Можно рассказать о нескольких клубах. Потому что клуб — живой организм, он рождается, стареет, умирает. У нас был клуб, который не имел никакого названия. Прожил год, но дал целую плеяду симпатичных очень молодых людей, которые сейчас доучиваются в своих институтах. Был потом клуб, который ребята назвали по одной песенке моей «Клуб маленьких фонарщиков». Потом был клуб «Зелёная гора», которому я подарил вот эту песенку, с которой начал сегодня концерт, — уже потом, когда этот клуб заслужил у меня какое-то уважение. Сейчас он тоже уже весь вырос, себя изжил. Что-то сейчас такое назревает, клубоподобное. Какой-то новый организм, не похожий на то, что было раньше. Сейчас там ребята все из таких, знаете, из такой части нашего посёлка… болотистой части такой, я бы сказал. И, как ни странно, с этими ребятами мне даже чем-то проще, чем с теми, у которых квартира со всеми удобствами и так далее и родители со всеми удобствами, я бы так даже сказал… Ну, это долгий рассказ о клубе, о работе, это даже просто рассказ о жизни. Потому что когда работаешь с ребятами, нельзя делить время своё на личное и, скажем, рабочее, иначе ничего не получится.

11.11.1985, Новый Петергоф, концерт. Из архива А. и М. Левитанов. Расшифровка Татьяны Черкасской.

А эта песенка — когда я её начал петь разным людям, они мне начали говорить, что эта песенка, можно сказать, почти один к одному мультфильм «Сказка сказок». Но я его не видел. Но опять-таки, чтобы не изобретать изобретённого, я взял и назвал её «Сказка сказок».

16.04.1986, Ленинград (Санкт-Петербург). Из архива клуба «Гаудеамус». Расшифровка Татьяны Черкасской в апреле 2007 г.

Посвящается ребятам первого выпуска нашего туапсинского клуба.

26.02.1988, Ростов-на-Дону. Запись из архива клуба ЛЭТИ «Гаудеамус». Расшифровка Татьяны Черкасской в июне 2007 г.

Сказка сказок

Е. Воробьёвой, А. Купавскому, И. Горбунову, А. Яурову, А. Степанову, П. Слюсареву, А. Ниманихину

Дом на берегу реки…
А. Медведенко

Вот лодка у дома и дом у реки.
Козёл на веревочке. Кот на заборе.
Лягушки уплыли в соседнее море,
а детки на печке — пороть не с руки.

Две тучки промчали с той славной поры,
три полных луны и четыре кометы —
и новой поры заявились приметы
в былые дворы, в пожилые миры…

Вот лодка у дома и дом у реки.
Коза в лазарете, а кошка в декрете.
Дельфины в хлеву, а несчастные дети
с печалью взирают на наши грехи…

…И снова прошли: саранча, вороньё,
четырнадцать засух, два лета дождливых,
семнадцать эпох, неизменно счастливых,
а тут что — быльё, что и вовсе — гнильё

И лодка у дома, и дом у реки.
А лодка — не лодка: дупло в полполена,
река — не река: в ней воды по колено.
А дом — два кола да четыре доски.

…Ещё двести лет промелькнуло с тех пор.
Уже и зверьё подевалось куда-то.
А детки, ругнувшись, взялись за лопаты,
сломали забор, раскопали весь двор…

Вот лодка плывёт посредине реки.
А берег в ромашках. А небо в алмазах.
И внукам не надо придумывать сказок.
А детки седые — пороть не с руки…
А детки седые.
Пороть не с руки.

19–20 февраля 1986 г.

По Астраханской

Быль ушла, осталась сказка —
хмурым днём, удачным в меру,
я иду по Астраханской
вдоль ограды универа.
Курс второй, а может, третий.
Никуда спешить не надо.
Октября недобрый ветер
с ног сбивает листопадом…

Но в своей броне-болонье,
сам себе Доска почёта,
что к труду, что к обороне,
что с попойки, что с зачёта,
но — зажав тоску по чуду:
мне ж не выгрести иначе,
ведь расти уже не буду,
а жалеть ещё не начал…

Стоп, не надо суетиться:
всё ведь не было так просто.
Переврётся — не простится.
Возвратимся к перекрёстку.
Третий курс, осенний полдень…
Впопыхах ломая стержень,
пишем, пишем всё, что помним,
ничего в уме не держим…

Дребезг стёкол, грохот жести,
жёлто-красный, деревянный,
без ремонта лет по двести,
вправо-влево, точно пьяный,
меж тюрьмой и маслобойкой,
мимо чахнущего сквера…
Что там дальше, птица-тройка?
Ах, ограда универа!

Повторяем без запинок
(в жизни нет пути иного):
это — цирк и Крытый рынок,
это — площадь у Сенного,
вон — скелет глушилки-мачты,
вязь кладбищенской ограды,
вот — кольцо на Третьей Дачной,
кружку пива — и обратно.

Стоп, при чём тут кружка пива?
На шестом году — ты спятил?
Всё нормально: день тоскливый,
а отца поймал приятель.
С этим счастьем не ужиться.
За штаны его подёргай:
— Брось трепаться с сослуживцем,
вон ползёт его «пятёрка».

Шелест пойманной подсказки,
три задачки, два примера —
и бегом по Астраханской,
вдоль ограды универа.
На троллейбусных запятках,
на гремящем самокате,
по асфальту, по брусчатке —
вниз, насколько духу хватит.

Там пол-улицы разрыто:
ЖЭК меняет водопровод.
То, что физия разбита,
для тоски ещё не повод.
Пусть в крови, в нелепой позе,
но зажав тоску по чуду…
А на Бабушкином взвозе
томно топчутся верблюды.

Стоп, оттырили — и баста!
Стоп, курить тебе не рано?
Стоп, ну кто так вяжет галстук!
Стоп, прощайте, Марь Иванна!
Стоп, опять припёрся поздно?
Поцелуй — ещё награда,
Третий курс, осенний полдень,
Никуда спешить не надо.

Дом на Вольскую фасадом —
серой глыбою над бездной.
Никуда спешить не надо —
ты приплыл, дружок любезный!
С этим счастьем не ужиться.
Видишь, как налётом серым
тень заботливо ложится
на ограду универа?

И уже не слышно сотни,
и уже не видно тыщи,
серый смерч сложил и отнял —
никаких следов не сыщешь.
Но жива тоска по чуду,
в жилы жалость лупит хлёстко.
Слава богу, цел рассудок,
возвратимся к перекрёстку.

Стоп, не надо обольщаться —
нет чудес за гранью детства.
Пять минут, чтоб попрощаться,
полчаса, чтоб оглядеться.
День под вечер, путь далече,
хлеб — надежда, посох — вера.
Ты сожми рукой покрепче
прут ограды универа

и — вперёд по Астраханской,
и — вперёд по Астраханской…

Март – 25 ноября 1997 г.

Откорректировано Н. Жуковой, 08.02.2009