Педагогика, которой нет
Пошарил по словарям. Вроде бы она есть. Одни говорят, что это наука о воспитании. Другие предусмотрительно добавляют, мол, «и обучении».
Наука у нас где-то ещё теплится. Хорошо провяленные на солнышке экономических реформ школьные учителя, питающиеся исключительно надеждами и оттого вечно молодые, не могли не «опрокинуться» на отраслевую науку, где учёные также влачат.
Но какая-то мысль бьётся, пульсирует. Выходят газеты и журналы. Копится передовой опыт. Бубнят тусовки, шелестят пресс-конференции… А в горниле учрежденческо-заведенческой педагогики куётся человек нового типа.
Тот, который выходит головастеньким, быстро сваливает, освобождая место под нещадно вялящим солнцем. А более крепенький организмом поначалу остаётся, устраивая окружающим такую жизнь, что не свалить грешно. Для любителей старины выпускается ещё и «типа совок» с заранее и навсегда выпученными глазами, как у витязя, не врубающегося в то самое распутье.
И это — что, продукция нашей «науки о воспитании (и обучении)»?
Да, то есть нет. «Да» — в том смысле, что все наши детские сады и школы, детдома и летние стойбища, по старинке именуемые пионерлагерями, — всё это так называемые «педагогические системы». Предполагается, что в процессе пребывания в них ребёнка происходит формирование его личности. И ведут этот процесс педагоги.
Действительно, ведут. Процесс пребывания. А формирования? Иногда и этот ведут. Как — другой вопрос. Очень зависящий от того, кто.
Но чаще не ведут. И личность произрастает не столько «благодаря», сколько «вопреки», а как правило — вообще «помимо», «невзирая на».
Впрочем, «войдём в любимейшую дверь», как сказал Ю. Визбор, которому принадлежат и слова о том, что в области ракет и балета мы «впереди планеты всей». Кстати, ракетно-балетной своею славою мы были обязаны тогдашней системе образования, которая тоже была на зависть «планете всей».
Итак, мы стоим у порога родимой школы, которую не то чтобы любим, а прямо-таки забыть не можем. Сменилось тысячелетие. Что новенького? А ничего. Ну, десять лет учили, потом одиннадцать, снова десять и, наконец, десять, но как бы одиннадцать. Будут учить двенадцать. Или как бы двенадцать?
Ну, была военная подготовка, потом не было, была, не было, была. Или есть?
Труд. В школе. На заводе. Опять в школе. Общественно-полезный. Знаем, знаем…
Девочки вместе. Отдельно. Вместе, плюс Закон Божий. И этикет, этикет, этикет (или политес?), но учебные вилки воруют.
«Пение» переименовали в «музыку». Это приятно. Много ещё приятного. Войдём!
Десять тысяч одних «предметников». Расписание рябит «дисциплинами». То бишь, «и обучение». А где же «и воспитание»? Ах, вот он, «классный час»! Школа работает по системе «педагогики здоровья» какого-то дедушки из Анапы. Уроки начинаются с 9 часов, так что дети успевают не только дойти до школы, но и проснуться. Но это — «первые» уроки. А есть ещё «нулевые». Они проводятся каждый день и представляют собой факультативы с обязательной явкой к 8 часам утра. Среди них-то и жмётся стыдливо «классный час» — для пущего воспитания.
Проводит этот «час» одноименная дама, сиречь — классный руководитель. По жизни она предметница, то есть такой же педагог, как курица — птица. Воспитание же, увы — штука куда более загадочная и непостижимая, чем обучение. С другой стороны, существует поверье, что воспитывать можно «вообще». Примерно как обучать, запихивая в вяло сопротивляющегося ученика параграфы школьной программы. Нас, к примеру, накачивали примерами из жизни сверстников-героев, то Морозовых, то Матросовых. На смену им пришёл Матроскин, личность аморальная, но обаятельная и куда более живая. Теперь вот Покемон…
Но воспитание без причины суть признак того же, что вызывает любые беспричинные извержения. Умная предметница «воспитанием вдруг» заниматься не будет. Она лучше проведёт мероприятие. Готовить его сама она тоже не будет, иначе не была бы умной предметницей. Она напряжёт глупую отличницу, и та всё сделает.
Вспоминаю самый яркий классный час в своей жизни. Отличниц у нас не было, поэтому доклад по картине И.Е. Репина и И.К. Айвазовского «Пушкин у моря» готовила крепкая троечница Ниночка. При попустительстве «классручки-русачки» Антоськи она всё время повторяла: «В картине Айвазовского…», «картину Айвазовского…»
Созрев, я спросил:
— А Репина?
— Что «Репина»?
— Ну, как, ведь он же Пушкина рисовал!
— А что — Пушкина?
— Пушкина! Репин рисовал!
— Но моря-то больше!
Аргумент Ниночки, поддержанный Антосей, меня сразил насмерть: действительно, квадратных сантиметров, раскрашенных Иваном Константиновичем, было куда больше, чем обработанных Ильёй Ефимовичем. Очки считались, нокауты игнорировались. Я не вник в правила игры.
Из класса меня выносили.
Не надо быть умным и даже не надо быть предметником, чтобы понимать, что отчитаться воспитанием нельзя, а мероприятием можно.
А чья это там светлая головка мелькает? А, это зам. директора по внеклассной работе. В былые времена она была бы старшей пионервожатой. Замуж ей выходить нельзя: её нервной системы на личную жизнь не хватит. Она крайняя и отвечает за всё. В вопросах воспитания она также не сильна, и вообще для той жизни и деятельности, которая даёт пищу для воспитующих разговоров, школьным распорядком времени не предусмотрено. Энтузиасты выковыривают, словно зубочисткой, возможности для своей истинно педагогической деятельности, крохи из экскурсий, походов и тому подобного, за что им и вовсе не платят. Да и сколько ж этого надо, «единого слова ради»!
«Скушная» школьная жизнь несколько оживляется сведениями об очередных разбитых окнах, обчищенном кабинете информатики и пропавших куртках в гардеробе. Но в жанре расследования наш учитель не силён, а милиционер нетороплив. Не то чтобы он неподкупен, скорее — неподвижен. Что даёт школе моральное право и вовсе плыть по течению, изредка меняя замки. В итоге, кого и от чего воспитывать, непонятно.
Если же понятно, то бишь — гада застукали, профессиональный педагог вызывает в школу менее профессиональных, именуемых родителями виновника торжества, и популярно объясняет им, кто есть их дитя, они сами и во что все это выльется. Что же и как конкретно делать, все равно никто никому сказать не может.
Интересна сама по себе должность зава по воспитательной работе. В одних школах на неё «бросают», как в Политбюро ЦК — «на жратву» — на сельское хозяйство, продовольственную программу, чтобы товарищ «спёкся» и либо сам ушёл, либо было за что уволить. В более тихих, вегетарианских заведениях это «кладбище погибших кораблей», где, проводя осенние балы, можно дожужжать до пенсии. Диссертабельная тема!
И ведь существуют бумажки за подписями и печатями, настоятельно рекомендующие внедрить в сознание каждого учащегося понятие об ускорении свободного падения и даже его контрольные цифры! Но нет бумажек, вменяющих школе, например, «педагогику сотрудничества».
А можно представить, чтобы сотрудничество было, а ускорения не было? Теоретически — да: у нас всё можно. И не такое бывало, спросите у кукурузоводов Беломорья. Так почему «и обучение» есть, а «и воспитания» — нет, при всём при том, что одно не маразматичнее другого?
«Так склалось». Пошло от Коменского: эпоха заказала ему поголовную таблицу умножения. И это он, а не Форд, изобрёл конвейер. Шустрый американ лишь материализовал его в образе ленты. Но воспитание, даже в группе — процесс, как ни крути, штучный.
Коменский нам, конечно, указ, но есть ещё и альма-матери — педвузы. Более того, институтов уже не сыскать, сплошные университеты и академии. Небось, и учат там глубже и разностороннее. И есть там предмет «педагогика».
Ну и что? Ни в годы перестроечного новаторопоклонничества, ни позже, когда мода схлынула, а информация, наоборот, могла уже и дойти до «низов», мои вопросы к студентам, что им в имени Монтессори1, Френе, Штайнера2? Шаталова3, Иванова, наконец? — вопросы эти оставались без ответа. Нет таких имен в вузовском курсе педагогики. Стало быть, и в ней самой. О Макаренко говорили, мол, вроде он хороший. Слух такой прошёл.
Знакомые школьные учителя признавались, что о Щетинине4 что-то такое слышали, но якобы там много спорного, и вообще — им некогда.
Ах, эти приятные для моего слуха разговоры я вёл в основном с учёными, которые, увы, «слишком далеки от народа»! Их сближение ничем и никем официально не регламентировано. Лишь отдельные смельчаки педагогизируют вверенное им пространство на свой лад, страх и риск, ежеминутно ожидая удара пыльным мешком по голове.
А так — нету, нету педагогики в школе.
Может, в детском саду?
Да, там её побольше: жизнь бурлит, создавая коллизии, пригодные для осмысления и «разбора полётов». Не поделили игрушку. Один другого обозвал. Тот, разумеется, полез драться. Вот оно, поле деятельности! Опять же, в этой конторе учебный процесс не на всё наличное время претендует. И, хоть называется детсад «дошкольным образовательным учреждением», всё же главная персона в нём — воспитатель. Уф!
Но, вот жалость — разговор о системе общечеловеческих ценностей в саду возможен лишь в сугубо прикладном виде, в адаптированной, так сказать, форме. Обобщать трудно. Лучше бы позже, в школе, но там — см. выше…
Да, есть ещё интернаты и детские дома. Их, конечно, много, но… мало: как часто мы встречаем человека, детство которого прошло в подобной системе?
Недавно одна знакомая с детдомовским прошлым подвела итог: из её сверстников больше половины — кто «сел», кто покончил с собой. Сама она занимается мелким бизнесом; помогает детдомовская закалка. Диалектика!
Короче, если отбросить те из подобных заведений, которые видят своей задачей как-то продержать питомцев до выпуска, по возможности регулярно их кормя и следя за посещением школы («человеческое лицо» заведения в этом случае определяется наличием конкретных добросовестных воспитателей и нянь — и это вся педагогика)… Если скинуть со счетов гнездилища маньяков… Если из остатка вычесть учреждения, напоминающие 2-й дом собеса в Старгороде… Много ли мы знаем детдомов и интернатов, где реально работает какая-либо педагогическая метода, есть коллектив воспитателей-единомышленников и, несмотря на это, детям ещё и хорошо? Если таковые наличествуют, то как велико их влияние на всю нашу образовательно-воспитательную сферу?
Ладно, не будем издеваться. Мы помним лагерь «Орлёнок» начала 60-х, этот энтузиазм, творческий накал, песни и разговоры, светлые лица… Помним коммунарское движение и сотни клубов по всей стране. Мы, пятидесятилетние, помним. Сорокалетние — уже не очень: на их глазах завершался разгон этого разгула. Но еще теплились отдельные компании. В самом «Орлёнке», искорёженная и стерилизованная, умудрялась работать методика, пространство которой дети покидали, плача. Где-то до сих пор можно увидеть «орлятский» круг, услышать «орлятские» песни. Этот организм убить оказалось труднее всего, настолько он получился жизнеспособным. Прочность фундамента определялась адекватностью и конструкции, и материалов. Поразительно: в государстве со сказочной экономикой, с противоестественной идеологией (не той, к какой призывали, а той, какую давали) — возникла и устояла педагогическая система с нормальными характеристиками и параметрами, посылками и результатами. Требовалось — не мешать.
Но менялись времена и начальники. В конце 80-х «Орлёнок«заполонили странные люди. Они навезли дикое количество дикой масс-культуры, для которой пришлось освобождать место. Педагогические потери оказались невосполнимыми; от этого нашествия лагерь не мог оправиться много лет.
И это — Орлёнок»! Ординарное же «профсоюзное» пастбище — это настольный теннис, «1-й отряд из воды, 2-й в воду!», привес-прирост-понос и тихая лирика жизнелюбивых вожатых по ночным кустам — дополнительное образование для особо одарённых школьниц.
Иду в министерство: вот, мол, педагогическая идея. Кабинеты в восторге: концепция прекрасная! Вы чего-то хотели?
Экспериментальную школу.
Пожалуйста, пожалуйста! Вниз по лесенке до конца — к любому зав. РОНО. Который поддержит. А у нас рычагов нет: все туда отдали.
Министерство, которое не может провести эксперимент? Может, может. Иначе его бумажки не читались бы серьезными тётями «на местах» с таким серьёзным видом. Не хочет. Нет мотивации. А педагогика?
Но то тут, то там замечаю, что она кое-где жива (места знать надо!) и пытается держать оборону. В основном — по дворовым клубам. Имеется среди них процент, где работают не столько «образователи» (по туризму, макраме или «крестикам-ноликам»), сколько «воспитатели». Жизнь у них странная: отчётностью они не блещут и во многом зависят от того, сочувствует ли им начальство. Разумеется, сочувствует, иначе бы в этом подвальчике был не клуб, а магазин, склад или мастерская по изготовлению японских телевизоров.
Помню, собрало нас районное партийное руководство — инструктировать перед началом нового летнего сезона. «Мы» — это директора лагерей, начальники детских площадок и прочие коллеги-бедолаги. Нам был предъявлен нескончаемый перечень запретов, из которых запомнился такой: профессиональным поварам запрещалось готовить овощные салаты, то есть кормить детей резаными сырыми овощами. Видимо, были случаи сами понимаете чего.
После этого мы с нашим детским клубом (и несколькими не нашими — из Одессы, Москвы, Удмуртии) высадились в окрестностях Туапсе, где в процессе коммунарских сборов стали собирать яблоки в совхозе. Мы были ленивы, поэтому дети сами зарабатывали деньги, сами получали их у бригадира, тратили, готовили себе и нам еду. Овощи резали нещадно, потому что отказать себе в салатах было выше наших сил.
Приехало начальство — зав. РОНО, прославившийся тем, что слово «кстати» писал в два приёма: «к» отдельно, при этом объясняя, как он это видит. С ним опытная Старуха Шапокляк и молодой, задорный карьерист (надо же кому-то работать!).
Наши палатки стояли красиво, на спусках тропинок были навешены перила. Посуда блестела, вымытая хлорамином, а туалеты были просто белы от хлорки (там, внутри). Дети были весёлые и в меру упитанные. Костю с перевязанной головой, напоротой на сучок, и в жёлтой майке серого цвета (он был несколько консервативен в вопросах одежды) мы прятали в джунглях.
Начальство посмотрело и сказало:
— Молодцы, лагерь хороший, будем его закрывать. Послезавтра приедем — чтоб здесь ничего не было!
Выручил нас тогда ЦК комсомола, точнее, работавшие там знакомые знакомых журналистов «Комсомолки». Звонок оттуда в горком партии поменял все районные нормативы на салаты, и нас стало можно.
Потом грянула перестройка, и на закате своей карьеры этот зав. РОНО выпустил листовку о моём передовом педагогическом опыте и о том, какие мы с ним организовывали трудовые лагеря.
Так что есть педагогика. Кое-где. «Только этого мало», как сказал поэт.
А вот и педагог. Посмотрим на него поближе.
Он входит в класс, здоровается с детьми и начинает им рассказывать, что такое хорошо, а что такое плохо. Слова его западают глубоко в душу каждого ребёнка. Тот всё понимает и больше так не будет.
Шутка.
Ребёнку всё это не более интересно, чем ускорение свободного падения. Он думает о том, как на переменке избежать встречи с местным вымогателем Тюлькиным, двумя годами старше и классом младше. Сколько метров в секунду за секунду надо прибавить, чтобы Тюлькин не догнал, и где взять такие ресурсы.
Про ускорение ребёнок бы ещё послушал, так как предстоит вызов к доске, а может, и контрольная. Про воспитание ничего не предстоит, и надо быть идиотом, чтобы подобные вещи воспринимать всерьёз.
Понятное дело, неспровоцированная проповедь повышает стойкость паствы к проповеди актуальной, мотивированной, скажем, прочитанной по следам происшествия. Аудитория с закалёнными ушами не воспримет ничего и никогда.
Какие ещё средства воздействия, кроме воззваний и посланий, имеются у воспитующей стороны? Наказание. Оно создает дискомфорт, но редко приводит к раскаянию. Скорее наоборот. И воспитывает либо твёрдость характера, либо изворотливость, а чаще — и то, и это.
Что же, выходит, педагогика обречена на неуспех?
Да. Кроме случаев, когда она востребована… воспитуемым.
И такое бывает?
Бывает. Но сам он чаще всего этого не осознаёт. Он в это время занят другим — жизнью, которая ему интересна. А интересна ему та жизнь, в процессе которой удовлетворяются те или иные его потребности.
Например, он жаждет могущества. Возможности водить машину, влиять на других людей, зарабатывать деньги, которые можно тратить по своему усмотрению… Он хочет, чтобы взрослые считали его равным и уважали… Он много чего хочет, и далеко не все его желания преступны или порочны.
Но реальный расклад, увы, совсем иной: чаще всего он — игрушка. Игрушка своих родителей, уличной шпаны, знакомой девочки, которая сама — чья-то игрушка.
И он начинает мстить — и тем, кто играет им самим, и вообще всему человечеству.
Вы уже вспомнили французский фильм с таким названием. Юному Эрику Коше отец подарил новую забаву, живую (что может быть слаще!) «куклу» — журналиста Перрэна, очень похожего на актера Пьера Ришара.
Но у «куклы» свои представления о границах допустимого в области человеческого достоинства. Рано или поздно, сознательно или интуитивно, он находит решение. Предлагает Эрику стать издателем, выпускать свою газету.
В подобные игры Эрик ещё не играл. Выясняется, что это развлечение решает целую кучу его проблем. И Перрэн сразу становится ему нужен. Причём не столько как «человек — два уха», сколько как носитель знаний, технологий, представлений о положении дел в отрасли и обществе, а главное — носитель культуры.
ЗУНы (знания-умения-навыки, как расшифровывают эту аббревиатуру педагоги) Эрику даются в полпинка. В принципе, вся наша школьная программа доступна среднему уму, и при наличии мотивации учения перестаёт быть чем-то неодолимым. Сложнее дело обстоит с усвоением культуры. Здесь урока маловато, нужна жизненная практика, включающая ситуации нравственного свойства.
И Перрэн превращается… да, да, в педагога! В его педагогике швов не видно. Он просто оказывается в нужное время в нужном месте. Если не считать того, что саму ситуацию создал и ведёт он сам. Он заставляет (не «заставляя») Эрика хотеть, а в процессе хотения предлагает единственно возможную в данном случае игру — по его, Перрэна, правилам. Правила прежде всего нравственные; они вытекают из реальной жизни, потому логичны и понятны. Так в сознании юного Коше ценности человека-игрушки начинают вытесняться общечеловеческими.
А где проповеди? Наказания?
А зачем? Какое отношение они имеют к педагогике?
Смею утверждать, что настоящая педагогика не видна. Конечно, «заточенный» взгляд профессионала её обнаружит легко, но она не имеет права проявляться в явном, названном виде. Она заканчивается там, где начинается игра — в неё ли, в жизнь… Короче, там, где начинается обман. Она не терпит муляжей и восковых фигур. В ней нет места действующей модели учителя, даже в натуральную величину.
Может ли она жить в школьном классе? Да, но надо переделывать класс. Ломать стенки, менять расположение парт, отключать звонки, наводнять пространство кошками, собаками, велосипедами, паяльниками, компьютерами…
И гнать, гнать надзирателя с многозначительно поднятым пальцем!
1.Монтессори Мария, итальянский педагог, создательница педагогической системы (в основном дошкольной), названной её именем.
2.Штайнер Рудольф, австрийский философ и педагог, основоположник вальдорфской педагогики.
3.Шаталов Виктор Фёдорович, в то время учитель математики (г. Донецк, Украина).
4.Щетинин Михаил Петрович, русский педагог.
28 августа 2001 г.
Электронное издание«Русский журнал»
Также под названием «О педагогике, которой нет» — в журнале «Педология». 2001. № 9. Стр. 36–40.
Откорректировано Н. Жуковой, 19.01.2009