Суворов Александр Васильевич,
действительный член Международной академии информатизации при ООН
доктор психологических наук,
кавалер почётной золотой медали имени Льва Толстого.
CОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ЭЛЕКТРОННОМ ВИДЕ
ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ (сборник статей)
К оглавлению сборника       К оглавлению собрания сочинений      К оглавлению диска

ВЧУВСТВОВАТЬСЯ, ВДУМАТЬСЯ...

(О ТОМ, НАСКОЛЬКО ПО-РАЗНОМУ ОБЩАЮТСЯ СЛЕПОГЛУХИЕ И ЗРЯЧЕСЛЫШАЩИЕ)

Посвящается академику Алексею Александровичу Бодалёву

На эту тему меня натолкнуло обсуждение моей кандидатской диссертации на заседании двух лабораторий Психологического Института Российской Академии Образования. Академик Алексей Александрович Бодалёв и доктор психологических наук, профессор Вилен Эммануилович Чудновский, в своих выступлениях предложили мне попробовать ответить, хотя бы очень коротко, на интереснейшие вопросы, касавшиеся главным образом конкретных механизмов общения слепоглухого (то есть меня) с окружающими.

Вообще мне тогда же пришло в голову, что я - как бы разведчик науки на планете слепоглухоты, и в качестве такого разведчика мне было бы очень хорошо иметь список вопросов, составленный учёными самых разных научных интересов, - список вопросов о том, как при слепоглухоте ставятся и решаются те или иные проблемы. Такой список очень облегчил бы мою самоисследовательскую работу. При этом я не испытываю ни малейших этических судорог по случаю моей "разведывательной" роли. Все мы, говоря словами А.М. Горького об О.И. Скороходовой, - "существа для эксперимента": в силу уникальности, неповторимости каждого. Все мы вынуждены отвечать на задаваемые жизнью вопросы. Все мы вынуждены поэтому, более или менее сознательно, заниматься самоисследованием, чтобы наша жизнь хоть в какой-то мере зависела от наших усилий, - чтобы хоть самим, что называется сдуру, не нагромождать проблем сверх совершенно неизбежных. И если я, вполне добровольно и сознательно, готов предоставить в распоряжение науки мой личный опыт, чтобы в конце концов облегчить страдания многих и многих людей, - я не "подопытный кролик", а вполне сознательный участник эксперимента, по независящим ни от меня, ни от науки причинам поставленного надо мной жизнью. И это, может быть, единственная достойная человека, единственная нравственная позиция - позиция участия в ослаблении, если не снятии, социальных последствий кошмарного "эксперимента", имя которому - слепоглухота.

Не стесняйтесь, дорогие коллеги. Помогите и мне, и себе, и всем людям - предельно дотошными, въедливыми вопросами о том, как именно возможно по-человечески существовать в условиях слепоглухоты. Вам, людям науки, не к лицу обывательский комплекс ложной деликатности, не позволяющий даже на самые "толстые обстоятельства" "намекать" - сколь угодно "тонко".

На первом же обсуждении автореферата моей кандидатской диссертации А.А. Бодалёв и предложил мне целый список вопросов, "танцуя", разумеется, от собственных исследований в области психологии общения зрячеслышащих:

"1. Отношения могут осложняться субъективной догадкой (если это связь человека с человеком): видя, воспринимая другого человека, наделение его теми или иными чертами личности.

2. Затем обязательно врывается эмоциональный компонент, у нас возникает чувство симпатии или антипатии, протест, восхищение и т.д.. Отношение всегда несёт поведенческий компонент. ...

3. Показать своеобразие отражения окружающих, не видя других людей, эмоциональных откликов на них, на общение с ними, - (откликов), которые позволили бы сделать эти контакты с другими людьми максимально благоприятными, результативными, творческими...

4. Есть проблема "Эффект ореола"... У меня невольно возникает некий ореольчик, за которым стоит весь мой предшествующий опыт общения. ... Когда кто-то меня обижает, кто-то не откликается на мои притязания, я, соответственно, награждаю этого человека тоже определённым ореольчиком, с ним соответственно себя веду. Мне кажется, что у слепоглухих этот эффект ореола своеобразно должен возникать.

5. Затем... децентрация, то есть я ставлю себя на место другого, и вижу себя глазами другого; мне кажется, что у слепоглухих эта проблема децентрации... очень специфична...

6. Фрейд... очень много говорит о феномене проецирования, то есть вкладывания себя в другого, когда мы собственные мысли, настроения приписываем этому человеку, с которым сейчас общаемся, и, как другие исследователи говорят, что в зависимости от типа личности этот феномен проявляется у одних сильнее, у других слабее. В условиях дефицита информации он проявляется сильнее.

7. ...Я... сталкивался с такими перлами: женщина, которую когда-то обидел мужчина , говорит: "Все мужчины таковы". ...Незаметно для себя в процессе общения классифицируем людей: преподавателей, товарищей, друзей, начальников. ...У вас" (то есть у меня - слепоглухого), "возможно, присутствует классификация людей на тех, кто вам помогает, и тех, кто не помогает.

8. Феномен идентификации, это социально-психологический феномен, заключающийся в том, что, сталкиваясь с человеком, берём его в роли образца, примера. Может быть, когда мы говорим об общении слепоглухонемого, этот феномен... тоже очень своеобразно обрабатывается.

9. ...Феномен рефлексии... формула Чернышевского: "Кто не познал человека в самом себе, не может рассчитывать на глубокое знание других людей". Этот момент вы тоже фактически гляньте в своей работе."

10. В.Э. Чудновский (и по существу другие участники обсуждения) огорчался тем, что "пока он сам" (то есть я) "как субъект выступает, а те субъекты, с которыми взаимодействует, их нет". (Не видно в моей работе).

Спасибо за щедрость. Только по этому списку можно написать многотомную книгу. Хватило бы жизни... Попробую предельно кратко пройтись по получившимся пунктам.

Доктор психологических наук Юлия Борисовна Некрасова, ведущий научный сотрудник в лаборатории А.А. Бодалёва, рассказывала мне о своей работе как психотерапевта, и я понял так (может быть, не совсем верно), что эта работа сводиться к восстановлению нарушенных механизмов общения. Однажды, анализируя вслух, с помощью наводящих вопросов Ю.Б. Некрасовой, мои собственные проблемы, я сформулировал тезис, что у меня (как и очень многих других слепоглухих, - да, вероятно, и не только слепоглухих) во многих случаях механизмы общения не столько нарушены, сколько просто не налажены, так и не сформировались за всю жизнь. Дело не в том, что мы когда-то умели нормально общаться, но однажды почему-то "разучились", - а в том, что не умели никогда, или умели более/менее в ограниченной сфере, а за пределами этой сферы нормальные механизмы так и не сформировались, и либо действует ненормальный, патологический механизм, либо никакой не действует, мы просто в полной растерянности. Как по другому поводу сказал мне А.В. Апраушев: "Если бы я знал, я бы сделал". Тут, правда, сразу же встаёт гносеологическая проблема: что значит знать? Если это значит всего лишь "иметь информацию", то очевидно, что одной информации для делания недостаточно, хотя, с другой стороны, и без информации тоже ничего не поделаешь, не обойтись. Если же "знать" - значит "уметь", "мочь", - то воистину: если бы все мы знали, мы бы сделали.

В огромном большинстве случаев при загвоздке в общении я просто не знаю, как с хорошей миной выйти (выпутаться) из явно плохой игры, а поэтому нагромождаю глупости, о которых потом очень горько и очень долго сожалею, за которые сам себя казню. Я из тех, кому стыд глаза выедает - ест буквально всю оставшуюся жизнь. И очень многие связи с людьми, которых любил, я потерял, так и не решившись возобновить встречи после того, как перед ними провинился. В других случаях сохранить - или восстановить - хоть сколько-нибудь нормальные отношения удаётся только благодаря безоговорочному признанию своей глупости, неправоты, прямой вины. Благодаря своей маме я в какой-то мере умею не только "не видеть умом", но и искренне не чувствовать унижения в признании своей вины, если уж действительно виноват. Не всегда, но часто это обезоруживает праведно разгневанного друга, и конфликт гасится. Настаивать на своём лишь потому, что оно своё, неважно, правильное или нет, либо "защищаться" по принципу "сам дурак", "сам не лучше, а то и хуже", оправдывая собственную ошибку тем, что и другие не святые, а то и пытаясь взвалить свою вину на этих других, свалить с больной головы на здоровую, - такое поведение, конечно - верх неразумия, и в результате рискуешь либо замкнуться в узкой, тем более узкой, чем ты нетерпимее, секте "единомышленников", либо вообще оказаться в одиночестве. Впрочем, замыкаться в самоедстве, в самобичевании, в самоосуждении - не лучше. Это - моральное самоубийство, и я к этому очень склонен. Склонен - но, к счастью, из-за фатальной открытости характера с огромным большинством людей это не получается. Ведь следствием замыкания в своих бедах тоже может быть полное одиночество, а то и самоубийство физическое. Будучи слепоглухим, я самому себе сделать скидку на слепоглухоту не могу. Это не значит, что я вообще "фактор слепоглухоты" игнорирую - наоборот, тщательно учитываю, но не с целью самооправдания, а с целью как можно более точного самоисследования.

Итак,

1. СУБЪЕКТИВНАЯ ДОГАДКА

Я мог бы просто констатировать, что этот (как и другие) психологический механизм общения при слепоглухоте, в частности у меня, присутствует; что без субъективной догадки всякое общение было бы парализовано, и особенно при слепоглухоте, лишающей возможности ориентироваться на выражение глаз и лица, на интонации голоса, просто наблюдать издали действия партнёра по общению, - но нужны примеры. Надеюсь, А.А. Бодалёв на меня не посетует, если для примера возьму его же собственную речь по поводу моих скорбных диссертационных трудов.

Эту речь мне перевели дактильно (пальцевым алфавитом) во время самого выступления; затем дословно перевели с фонограммы; наконец, дали сокращённый текст. При переводе с фонограммы я обратил внимание, что А.А. Бодалёв сравнивает меня с "ёжиком", у которого что-то "вызывает подъём иголочек". Я сразу почувствовал себя мальчиком, которому ласково взъерошили волосы, и в ответ на эту ласку в моей душе поднялась волна тепла к А.А. Бодалёву.

Читатель, конечно, обратил внимание на многочисленные отточия, которыми я отметил пропуски в тексте А.А. Бодалёва при составлении списка вопросов ко мне. В большинстве случаев в пропущенных местах А.А. Бодалёв извиняется за свою якобы некомпетентность, за то, что он "неумеха" и "пустышка" во всём касающемся слепоглухих. Очень настойчиво, многократно извиняется. Можно подумать, что у академика - комплекс неполноценности. Но нет, я чувствую в этих извинениях улыбку, усмешку, тонкую иронию, а так же предупредительное подчёркивание того обстоятельства, что А.А. Бодалёв ни на чём не настаивает, всего лишь "танцует" от своей, хорошо ему знакомой "печки". Мне, с одной стороны, очень доброжелательно помогают, а с другой стороны - со мной как бы играют, чуть-чуть "подначивают". Да, в прямом, а не через переводчика, общении с А.А. Бодалёвым могло бы быть захватывающе интересно, непринуждённо и весело.

А.А. Бодалёв не раз предупреждает, что, может быть, начнёт говорить неприемлемые для меня вещи. По этому предупреждению я "субъективно догадываюсь", что А.А. Бодалёв, очевидно, знает меня куда лучше, чем я его; прекрасно осведомлен о прежней моей задиристости, над которой посмеивался и Э.В. Ильенков, называвший меня "молодым петушком" (а в редакции А.А. Бодалёва - тем же "ёжиком). Хотя для меня, как, разумеется, и для А.А. Бодалёва, было и есть немало неприемлемого в окружающей жизни, могу заверить: всё сказанное А.А. Бодалёвым у меня вызвало только горячую благодарность и острую заинтересованность.

Вообще видно, как тщательно А.А. Бодалёв старается нейтрализовать фактор самолюбия, из-за которого мы сплошь да рядом принимаем попытку помочь за чтение морали. "Не спеши защищаться, - настойчиво просит А.А. Бодалёв, - Дай себе труд выслушать и вдуматься". Да. Что-что, а вслушиваться и вдумываться нам часто "недосуг". Я первый грешен.

2. ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ КОМПОНЕНТ

Предыдущее служит хорошей иллюстрацией и этого пункта. Волна теплоты в ответ на "ёжика", то есть в ответ на шутливую ласку. Улыбка - в ответ на извинения за "некомпетентность". Горячая благодарность и острая заинтересованность - в ответ на всё. А ведь это - опосредствованное общение, через переводчика, через текст. В прямом же общении вступает реакция непосредственно на эмоциональные состояния партнёра, выражающиеся через изменения температуры и влажности рук, повышенную или пониженную энергичность движений, через непроизвольное подёргивание пальцев, а бывает, что крупная дрожь бьёт всю руку, или наоборот, рука на редкость невыразительная, как мёртвая. Из руки прямо-таки "течёт" доброта или растерянность, или усталость, или раздражение, или обида, или непринуждённость, или напор, даже чрезмерная настойчивость, вернее настырность, или робость, угнетённость, зажатость, а то и вообще полная подавленность. В первые же секунды, ну в минуты, можно определить общий интеллектуальный уровень партнёра (по тому, как быстро он осваивается с тем фактом, что общается со слепоглухим, что надо не орать в ухо и не хвататься за карандаш и бумагу, а чертить пальцами "печатные" буквы во всю правую ладонь, или же осваивать специальный алфавит). Можно более/менее точно определить, есть ли у человека дача, огород (бывают, как я их называю, "земляные" руки), занимается ли он видами спорта, связанными с натиранием мозолей, или же сложным ювелирным трудом по ремонту механизмов - от часов до компьютеров... Обо всём этом мне легче писать в художественном, а не в научном тексте, тем более в автореферате диссертации. Тут я не готов к обобщениям - не отрефлектирован, не описан и не осмыслен фактический материал. А пока могут выручить подсказки, наводящие вопросы типа заданных А.А. Бодалёвым.

По поводу термина "партнёр общения". Понимаю, возникают ассоциации с "сексуальным партнёром" или "партнёром по шахматам", Но как сказать?.. "Собеседник" - узко, чисто разговорно, а ведь общение к разговорам никак не сводится. "партнёр" - более общий термин, и, несмотря на нежелательные ассоциации, более подходящего не знаю. Разве что "субъект общения"?.. Нет, уж больно наукообразно, да вроде и не совсем про то по смыслу, - в "субъекте" на первом плане активность, а не взаимность.

3. СВОЕОБРАЗИЕ ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ ОТКЛИКОВ

Судя по тексту А.А. Бодалёва (см. выше в списке вопросов), он имеет в виду эмоциональные отклики слепоглухого, облегчающие контакт с этим слепоглухим. Если я правильно понял смысл вопроса, то существуют достаточно общеупотребительные, как бы я их назвал, "двигательные междометия": разнообразные поощряющие, ободряющие, торопящие, успокаивающие поглаживания собеседника по руке. Рукой можно проделывать всё то, что можно проделывать головой: согласно кивать, отрицательно покачивать.

Думаю, слепоглухому в общении нужно быть особо сдержанным именно в силу дефицита информации. Не пассивным, а сдержанным. Не спешить делать выводы, не спешить реагировать, быть подотошнее, повъедливее, "выжимать" по возможности "досуха" всю доступную информацию, чтобы точнее сориентироваться. В то же время как-то избежать "занудности". Понятно, думаю, само собой, что здесь главный "орган чувств" тот же, что и у всех людей, а именно уровень общей культуры. Интеллектуальной, эстетической, нравственной. Уровень интеллигентности. Уровень воспитанности. Чтобы со слепоглухим хотелось общаться, а не просто милосердно "возиться", у него этот уровень поневоле должен быть несколько выше, чем у зрячеслышащих, - потому, что с ним, слепоглухим, общаться технически труднее, и у людей должен быть дополнительный стимул для преодоления этих трудностей. Столь высоким, жёстким требованиям мало кто удовлетворяет, да не все и хотят удовлетворять; среди слепоглухих, так же как и среди зрячеслышащих, распространена аргументация типа: "Почему я должен к кому-то подлаживаться, а ко мне никто?" Стремление к взаимности, прямое требование взаимности - в условиях слепоглухоты особо жёсткое. Обидчивость из-за недостатка взаимности - чрезвычайно повышенная. Очень болезненно переживается и отвергается тот факт, что зрячеслышащие без нас обойдутся, а мы без них - нет. Мы бы хотели, мы настаиваем, чтобы без нас тоже нельзя было обойтись. Но тут можно "качать права", а можно работать над собой, над тем, чтобы хоть чем-то стать интересным, хоть в чём-то - нужным. Здесь - источник всех на свете комплексов. Здесь - повышенный риск погибнуть и личностно: замкнуться в предельно тесном кругу общения, спрятаться за спину хорошо знакомых людей, самым откровенным образом "подлизываться", лишь бы чем бы то ни было не вызвать недовольства, смирно просиживать в полном одиночестве сколько угодно времени, дожидаясь, пока о твоем существовании вспомнят; можно погибнуть и физически: заболеть и умереть от недостатка внимания, покончить с собой.

Мне, чрезвычайно (даже по меркам зрячеслышащих) широко общающемуся, спокойно доверяющемуся незнакомым людям в парке, на транспорте, в учреждениях всякого рода, - мне и то очень часто не хочется жить. Хочется по меньшей мере спрятаться, где-то отсидеться, пока пройдёт стыд за себя или обида на окружающих. Это - по меньшей мере. Ибо я твёрдо решил, что, пока жива мама - единственный человек, который моей смерти бесспорно не переживёт, - я права на самоубийство не имею хотя бы потому, что это будет одновременно и убийство.

Оказалось, что у меня нет права на самовольный уход и после смерти мамы. Во-первых, остаётся в силе аргумент насчёт убийства: я содержу брата и сестру, сами они себя обеспечить не смогут, значит, от моей жизни зависит их физическое существование. Во-вторых, защита докторской диссертации; небывало успешная работа с детьми в Свердловском областном Детском ордене милосердия; роскошный подарок - специальная компьютерная аппаратура домой (подарок этот сделан корпорацией "Эдванс", возглавляемой Николаем Николаевичем Никитенко); приглашение на работу в университет Российской академии образования, где ректор - мой старый друг и учитель, с которым свёл меня ещё Ильенков, - академик Борис Михайлович Бим-Бад; наконец, за работу с детьми - Почётная Золотая Медаль Имени Льва Толстого, которой я награждён Международной Ассоциацией Детских Фондов, - и всё это в последний год маминой жизни (о медали она успела узнать за три недели до смерти), - всё это не могло не убедить меня, что мне удалось стать нужным очень многим людям, мне есть ради кого и ради чего жить и после смерти мамы. Поэтому, в-третьих, формула: "Пока есть мама, должен быть я", - изменилась так: "Пока есть я, есть и мама". То есть я должен закончить не только свою, но и её жизнь. Преждевременным уходом я обессмыслил бы её страдальческий жизненный путь. Мама такой чёрной неблагодарности уж никак не заслужила.

А чтобы жизнь была хоть мало-мальски сносной, я всё упорнее избегаю выхода за пределы своего обжитого социального пространства. Обжитое социальное пространство - это исключительно ёмкий термин. Отказ от выхода за пределы своего обжитого социального пространства вовсе не означает отказа от знакомства с новыми людьми. Ибо это - пространство (и время), в котором я чувствую себя хоть сколько-нибудь уверенно. Это и хорошо изученная местность, и та сфера общения, где я - центр или один из центров эмоциональной и деловой заинтересованности. Например, одной из таких сфер общения для меня является Детский Орден Милосердия. Я могу поехать в детский лагерь, в котором с самого начала нет ни одного знакомого человека. И тем не менее весь этот лагерь будет в пределах моего обжитого социального пространства. Для того ведь и еду, чтобы знакомиться, привлекать к себе как можно более ,широкое внимание и детей, и взрослых. Первоначальные трудности общения, что называется, входят в условия задачи.

Мне интересно с пишущей братией; с коллегами в области теоретической и практической психологии; вообще с духовно богатыми людьми, с кем есть о чём поговорить, есть в чём посотрудничать. Это всё моё обжитое Социальное пространство. Понятно, что оно постоянно расширяется, в него входят новые и новые люди; вот вошли Алексей Александрович Бодалёв, Юлия Борисовна Некрасова, Вилен Эммануилович Чудновский, Виктор Тимофеевич Ганжин, Наталья Львовна Карпова. Это всё члены научно-исследовательского коллектива, в котором я наконец-то впервые обрёл подлинное творческое и человеческое счастье.

В обжитое Социальное пространство/время входит и чтение всей доступной литературы (в том числе работ Гегеля и Маркса); и музыка, да не какая-нибудь, а инструментальная классика (никакой слуховой аппарат не помогает мне понять устную речь, но музыку слушаю с удовольствием; именно классическую - потому, что в другой музыке, в массовой, тарахтящей и чихающей, как испорченный мотоцикл, мне просто "мелко"; в музыке надо растворяться, расплываться, а тут, наоборот, хочется удирать и прятаться; как-то я слушал фортепианный концерт одного эстрадного композитора, он сам играл, и у меня было чёткое ощущение какой-то нудной, мелкой, назойливой агрессивности, будто на меня бегут, вот-вот начнут избивать маленькие злые существа, гномы, что ли)...

В общем, обжитое социальное пространство/время может сколько угодно расширяться, но уже на готовой основе, - на то оно и "обжитое". За его пределами я чувствую себя поистине инвалидом, - существом, за которым "ухаживают", но которому отказывают в существовании души. В такой ситуации мы очень часто оказываемся в собственных семьях; нас кормят, но и только; даже регулярно бывать на воздухе - уже роскошь. Огромное большинство слепоглухих, да не только слепоглухих, вообще лишено обжитого социального пространства/времени. У меня-то оно, как, вероятно, уже убедился читатель, огромно. Дай бог всякому зрячеслышащему такое же. А вот один мой знакомый пятилетний мальчик не хотел ехать к родителям от бабушки: "Бабушка со мной играет, а вы нет!" Его социально обжитое пространство - у бабушки, с бабушкой, а дома он - не дома. Ребёнок зрячеслышащий, вполне здоровый... Но дома оказался на положении инвалида. Социального.

4. ЭФФЕКТ ОРЕОЛА

Если есть хоть какое-то остаточное зрение, ореол - зрительный. Мой друг Ирина Поволоцкая, слабовидящая глухая, видит людей в цвете, причём сразу, при первом же знакомстве. У меня - светоощущение; отличаю тёмное от светлого, а цвета, сколько себя помню, никогда не различал. Соответственно люди мною воспринимаются светлыми и тёмными, причём тёмный - не обязательно плохой, а светлый - не обязательно хороший.

Например, Эвальд Васильевич Ильенков казался всегда тёмным, подавленным, грустным, усталым. Даже не грустным, а печальным: грусть - мимолётное состояние, а печаль - постоянное. В то же время тексты Ильенкова всегда воспринимались светлыми, даже светящимися.

Очень светлые - светящиеся - тексты у Владимира Леви, с которым я лично встречался однажды, случайно и мимоходом, а заочно, по текстам, знаю его со студенческой скамьи. При личной встрече он мне показался хронически усталым, переутомлённым, а потому ни тёмным, ни светлым, посерединке где-то.

Кстати, А.А. Бодалёв спросил вдогонку к остальному и о первом впечатлении при знакомстве, а также о восприятии незнакомых. Как-то я заблудился в лесопарке, потерял нужный мне поворот. Стал просить помощи у прохожих. Сначала остановил какую-то тётку, которая долго пялилась в дощечку, где сказано, что я слепоглухой и со мной можно разговаривать с помощью параллельного - рельефно-точечного и зрячего - алфавита. Руки у тётки были грубые, широкие, короткопалые, с явно плохо гнущимися пальцами. От них веяло равнодушием, глуходушием, и какой-то бараньей или коровьей тупостью. Она так и не осилила ни инструкции на алфавитной дощечке, ни моей, многократно повторённой, устной просьбы показать поворот к лесному пруду. По рукам я предположил, что их обладательница работает явно продавщицей в одном из тех магазинов, где на прилавке - ничего, а гнилую вонь на улице слышно. Что сами не растащили, то сгноили. Кончилось тем, что она так и пошла своей дорогой, чуть не унеся и алфавитную дощечку в качестве сувенира. Рядом с ней я заметил ещё два очень тёмных силуэта, оказавшихся ничуть не понятливее, но этих за руки не держал.

Потом я остановил двоих. Имел дело с одним; второго (или вторую) видел тёмным вертикальным пятном (так я вообще вижу днём людей, одетых в тёмное). У этого человека руки были очень уютные, сухие, тёплые, какие-то не мягкие, не жёсткие, в складках (то же самое я мог бы сказать и о руках А.А. Бодалёва). Человек был явно образованный, творческий: минуты не прошло, как он разобрался с моей алфавиткой, стал писать у меня на ладони, проводил до нужного поворота, готов был к моим услугам и дальше, но я поблагодарил и сказал, что теперь и сам разберусь. Отходя от них по указанной тропинке, я чувствовал, что они стоят и провожают - берегут - меня глазами. Теплое чувство к этому человеку и его спутнику (скорее всего, всё-таки спутнице) у меня живо до сих пор, хотя прошло уже лет пять с половиной. Жалко, постеснялся познакомиться по-настоящему, - может быть, дружили бы сейчас...

На этом месте (в первоначальном варианте данная работа написана весной 1994 года) меня отвлекла мама: сунула в руки две морковки. Мамин ореол - даже не нимб, а сплошное сияние, с головы до ног. Также светятся обычно ребятишки. Маму я и называл своим самым маленьким и самым любимым ребёнком. любое её проявление умиляло меня так, что я смеялся от нежности (точно такая же реакция у взрослых на детей). Когда нам приходилось разлучаться, я всё время проверял, как там мама, - светится или нет. Если вдруг её образ темнел, я посылал телеграмму с просьбой срочно сообщить, всё ли в порядке.

Однажды в лагере Детского ордена милосердия я вдруг испугался за маму так, что меня, лишь бы успокоить, тут же на ночь глядя сводили на центральный телеграф Евпатории, и мы дали маме телеграмму с указанием точного адреса (в Москве я не удосужился это сделать, отсюда и паника: вдруг что случилось, а за отсутствием адреса мне сообщить не могут). Дети были удивлены: они думали, что это только их привилегия - так скучать без мамы...

Удивительная трансформация произошла с ореолом одного моего знакомого. Пока знакомый "выбивался в люди", обрастал деловыми связями, это был вполне законченно круглый живой столбик. Когда же знакомый вырвался аж в правительственные сферы, за спиной у него заклубилось что-то вроде чёрного облака или густейшего чёрного дыма, а сам он превратился из столбика в угол этого расширяющегося, клубящегося зловещего "нечто".

Похожая история с моим собственным ореолом: чем больше людей со мной связано, тем больше и ярче за моей спиной марево или заря. А раньше я был круглым столбиком, как и положено законченному дураку. Но если за моей спиной разгорается "заря", то за спиной упомянутого знакомого, увы, сгущается мрак. У меня с этим знакомым глухой затяжной конфликт...

А вот Юлия Борисовна Некрасова однажды представилась мне очень усталой и в целом, так сказать, пасмурной, но руки на этом пасмурном фоне горели, полыхали, как два костра в поздних вечерних сумерках. Почти ночных. Когда Юлия Борисовна одной рукой брала меня за пальцы, а другую руку клала мне на плечо, - у меня проходила и физическая, и душевная боль, налаживалось какое-то умиротворённое настроение. Её руки представлялись мне как два костра, две луны, два светящихся окошка в ночи, два маяка... Или - как два солнышка. Именно солнышка, а не солнца. Грели, но не жгли.

Это понятно: у Юлии Борисовны - руки психотерапевта. А вот чей свет вылечил меня как-то зимней ночью от головной боли? Не Господа ли Бога? Я вернулся с работы очень усталым, поужинал и сразу лёг спать. Голова разболелась ещё на работе. Я лежал с закрытыми глазами, и вдруг там, где, как объясняли знакомые экстрасенсы, находится "третий глаз", появилось отчётливое свечение, потом сияние, а потом оно разгорелось до почти слепящего, как от включённых в полную силу автомобильных фар, столба света. Этот свет уткнулся мне в "третий глаз", залил один из двух первых - правый, - и боль, пульсировавшая в висках, стала постепенно проходить. Я слабо поворачивал голову на подушке так, чтобы столб света упирался точно в "третий глаз" - над переносицей. По мере того, как уходила боль, мерк и этот свет. Утром я проснулся немного раньше, чем нужно было по будильнику, который будил сначала маму, а она потом меня. Головной боли не было, я чувствовал себя на редкость свежим, как давно уже не чувствовал.

5. ДЕЦЕНТРАЦИЯ

Слепоглухому это особенно трудно и - особенно нужно. Без постоянного "влезания в шкуру" окружающих сколько-нибудь полноценное общение невозможно. Здесь - тот сказочный перекрёсток, где, в какую сторону ни пойдешь - определишь свою судьбу, свой образ жизни.

Ещё в студенческие годы я считал, что никакая слепоглухота не даёт права мнить себя самым несчастным в мире. Какой-нибудь инвалид-колясочник при встрече со слепоглухим небось думает: пусть я неподвижен, зато слышу и вижу. А я, когда познакомился с колясочниками в лагерях Детского ордена милосердия, уж точно сравнивал - и решил, что мне лучше: могу ходить, могу действовать своими руками. Слепота лишила меня возможности созерцать - физически, зато вынудила особо точно, расчётливо действовать, и тем самым созерцать - "внутренним взором", духовно.

В студенческие годы я сравнивал себя не с колясочниками, а со здоровыми людьми, - хотя бы с собственным секретарём, и часто находил, что моему помощнику, студенту-вечернику, приходится нередко солонее моего. Вообще я никогда не любил меряться, "кто несчастнее".

Тут нет противоречия с тем фактом, что в жизни и творчестве я страстно подчёркиваю трудности существования при слепоглухоте. Я не считаю себя самым несчастным, но, стремясь по мере сил понять каждого встречного/поперечного "изнутри", я хотел бы, чтобы и меня понимали изнутри, не судили бы обо мне - по себе, не требовали бы непосильного, не навязывали не свойственного. А так как столь доброжелательное взаимопонимание между людьми вообще едва ли не самый большой дефицит, я вынужден объяснять .свою ситуацию, рассказывать .о ней, помогать.(хотя бы своему вероятному читателю) вообразить её в какой бы то ни было минимальной степени.

В общем, я - за взаимопонимание и взаимную ответственность. А если получается не взаимно? Если я пытаюсь понять, а меня не хотят? Если я ответствен, а со мной безответственны? Не раз бывало и наоборот: я сам отвечал на ответственность - безответственностью, на желание понять - нежеланием понимать. И потом очень об этом жалел - иногда непоправимо поздно.

Ну что ж, если не получается взаимной человечности, то человечнее всего защищаться. Человечность не должна быть беззащитной, бессильной, иначе она превратится в свою противоположность - в бесчеловечность. Вполне притом взаимную.

Но и защищаться можно по-разному - то ли по-умному, то ли по-глупому. Как - по-умному? Ну, рекомендаций на все случаи жизни дать невозможно. Надо анализировать каждую ситуацию отдельно, потому что разумный выход может быть только конкретным. Что разумно в одном случае, может оказаться неразумно в другом. Каждый раз приходится думать отдельно, заново.

Ниже, в главе о рефлексии, подробно проанализирована довольно простенькая ситуация - переживания вокруг двух шоколадок. Сейчас, после смерти мамы, я оказался вынужден по-разному отреагировать на две куда более сложные ситуации, которые подробно анализировать здесь не могу, но попробую кратко подытожить.

В одной у меня есть возможность очень жёстко продиктовать свою волю, немедленно пресекать попытки рецидивов безответственности или истеричности. Даже если я не совсем был прав, я понимал, что надо настоять на своём во что бы то ни стало, иначе потом будет не сладить. Потому что истеричность, с которой я столкнулся - прежде всего следствие инфантильности, способ (закрепившийся в детстве) паразитировать, криком, слезами, скандалом вынуждать к уступкам, - хоть в чём, большом и малом. И уступить - значит подтвердить "эффективность" подобного способа устраиваться покомфортнее за чужой счёт, за счёт, мягко говоря, "дискомфорта" близких. А тогда совместное существование станет попросту невыносимым и невозможным. Придётся принимать слишком уж крайние решения: либо избавляться от истерика (а если это близкий родственник - попробуй избавиться), либо самому уходить из жизни (рановато, слишком много надо сделать).

В другой ситуации пришлось просто порвать отношения. Ничего больше не оставалось. Моей слепоглухотой нагло пользовались, чтобы "незаметно" (а я-то всё замечал) обворовывать меня. Я всегда точно знаю, сколько у меня в кошельке денег, и недостачу замечаю мгновенно. Вина семнадцатилетнего парня была очевидна, как было очевидно и то, что он от всего будет нагло отпираться. И я просто сказал ему, что больше никогда не пущу его в свою квартиру. Захлопнул дверь перед его носом, не пускаясь ни в какие объяснения, ни в чём не упрекая и не обвиняя. По поводу его нежелания где бы то ни было учиться и работать объяснялись раньше. Меньше чем за двое суток до своей смерти с ним обсуждала этот вопрос и моя мама. Я понял его мотивы слишком хорошо, чтобы питать какие-то иллюзии, пускаться в бесплодные пререкания.

Поведение людей, с которыми давно и близко знаком, могу, естественно, в какой-то мере прогнозировать. Тут есть определённый диапазон ожиданий. Более или менее точно известно, чего можно, а чего нельзя ждать от того или иного человека. Этим в решающей степени определяются и границы доверия к нему. Наибольшего доверия заслуживает тот, кто не разбрасывается обещаниями; если не уверен, что может сделать - не обещает, а если уверен в себе и обещает, то делает как может быстро, не тянет резину, так что не нужно беспокоиться и стоять у него над душой. Будучи из-за слепоглухоты в определённой степени беспомощным, я, разумеется, больше тяготею к таким вот надёжным людям, на чьё плечо можно твёрдо рассчитывать. По возможности рад подставить и своё плечо.

Допустим, главное для меня, как, впрочем, и для каждого, - как-то решить мои проблемы; но из всех проблем самая главная - быть нужным, полезным. Смотря в чём, конечно. В случае с тем семнадцатилетним парнем я готов был помочь ему в учёбе, в трудоустройстве, но не в том, чтобы бездельничать и доставлять себе примитивные удовольствия за моей (и чьей бы то ни было) широкой спиной. Так что надёжность в людях я ценю не только и не столько из-за моей относительной беспомощности, связанной с моей слепоглухотой, сколько потому, что сам больше всего на свете хочу быть надёжной опорой для как можно большего числа людей - в честном решении их проблем.

Я тяжело переживаю, выхожу из себя, когда мне "морочат голову", и сам не намерен никого подвергать подобной психологической пытке. С ненадёжными людьми можно в своё удовольствие пообщаться "за жизнь", но полагаться на них - ни в чём нельзя; с ними можно разделить удовольствие, но не стоит делить проблемы. Их можно иметь в числе знакомых, но себе дороже - иметь в числе сотрудников. (Имеется в виду, конечно, не сотрудник - штатный работник, а друг, то есть тот, с кем можно разделить трудности, со-труд-ник в буквальном смысле слова.)

Ещё в студенческие годы я решил для себя, что ни один человек до конца. не познаваем. Можно познавать, узнавать, но нельзя - "знать как облупленного". Сюрпризы возможны всегда и от кого угодно, включая себя самого. Мы можем сами себя радостно удивить, а можем и очень огорчить. Не надо зарекаться, самонадеянно и фамильярно хлопать кого бы то ни было по плечу: я, мол, тебя знаю. Нет, я знаю, что никого не знаю, и наряду с диапазоном ожидаемого, повседневного, обычного, - надо всегда сохранять, из элементарной осторожности хотя бы, кто его знает насколько широкий диапазон неожиданностей. Диапазон необычного для данного человека поведения, того, что, может быть, в порядке вещей для других, но не для него. Необычного, а не ошибочного; неприятного, а не плохого; странного, а не глупого. Именно ради объективности давать по возможности субъективные характеристики: мало ли что ошибочно, плохо или глупо с моей точки зрения, кто я такой, чтобы выносить приговоры? Но: может быть, это и правильно, но в пределах моего опыта общения необычно; может быть, это и хорошо, но для меня неприятно; может быть, это и умно, но мне - непонятно, странно. Именно для меня, а не для кого-то другого, нет ничего страшнее самоуверенности; ибо именно я, а не кто-то другой, ослепну и оглохну к живому человеку вследствие настаивания на своей шкале ценностей, вследствие превращения этой шкалы в истину в последней инстанции, в абсолютный критерий для оценок; поэтому в моих интересах быть поосторожнее в приговорах, во всяком случае, всегда быть готовым на "самокассацию" этих приговоров.

Разумеется, всё это верно для нормального общения с нормальными людьми, а не для таких экстремальных ситуаций, когда приходится защищаться. Нарвавшись на слишком уж неприятную, абсолютно неприемлемую для меня "неожиданность"", я предпочитаю не иметь больше никаких "диапазонов" относительно данного субъекта, - ни диапазона ожиданий, ни диапазона сюрпризов. Иногда безопаснее быть в позиции: не знаю - и знать не хочу!

6. ПРОЕЦИРОВАНИЕ

Перевожу на русский язык: судить о других по себе, мерять других на свой аршин. Проецирование - противоположно децентрации. Думается, что проецирование зависит не только от дефицита информации, а в решающей степени - от дефицита культуры, включающей в себя и информацию, но к информации ни в коем случае не сводимой.

Я люблю зелень, люблю бывать в лесу, в парке. Но вблизи каких-нибудь дремучих зарослей меня охватывает странное, тревожное чувство. Оттуда веет неясной угрозой. В то же время меня тянет проверить, так ли страшен сидящий в зарослях чёрт, как его малюет моё воображение. И есть ли там вообще какие-то черти. Поэтому в детстве, обмирая от страха, я всё же лез в кусты. А сейчас меня тянет свернуть на тропинку, которую я с трудом нащупываю тростью, рискую потерять, а значит и заблудиться.

Вот это ощущение притягательной дремучести я проецирую на примитивных взрослых людей, глядящих на мир, ничего в нём не понимая и давно отчаявшись понять. Я не вижу их глаз, но трогаю их корявые равнодушные руки, и мне кажется, что у них из глаз течёт дремучесть. Мне их нестерпимо жалко. И - я их боюсь. Именно они - серые, примитивные, дремучие, безобидные вроде бы, - основа всякого фашизма. И чёрного, и коричневого, и красного. Они при случае ужасно мстят за свою дремучесть... От них - физическое истребление интеллигенции, истребление всех сколько-нибудь более., чем эти дремучие, культурных людей. Особо дремучими мне представляются работники магазинов, бесплатно смердящих гнилью на всю округу и ничем не торгующих, поскольку всё давно разворовано.

В студенческие годы, когда в первой своей публикации я написал: "Каждый человек - это целый мир", - я проецировал на всех собственную страстную увлечённость творчеством и воссозданием доступной мне культуры. Мне всерьёз казалось, что все люди такие, только почему-то стесняются и прячут, маскируют под дремучестью душевную красоту и духовное богатство. Я видел дремучесть, но не верил в неё, - тем более, что я был под обаянием революционно-демократического идеала, Некрасовского народолюбия, умиления, любования Народом, столь свойственного до Семнадцатого Года русской интеллигенции.

Перестройка и последующее озлобленное растаптывание и сладострастное обхаркивание всего, что мне было и осталось дорого в советской культуре (то есть культуре, созданной в советскую эпоху вопреки сталинскому террору, неслыханному чиновничьему произволу политической системы), - нигилизм якобы "демократов" освободил меня от народолюбия. Тех, кто, разочаровавшись в одном вожде, тут же ищет себе другого, я стал называть чернью и сбродом. Правда, в работах Ленина, написанных весной 1917 года, я нашел термин, несущий ту самую смысловую нагрузку, которой последующая история фашизма нагрузила слово "вождь" ("фюрер"), - термин "развратитель масс". Ленин говорит, что те, кто обманывает народ звонкими фразами вместо честного анализа его проблем и поиска их решения, эти люди - не политические вожди, а "развратители масс". (Трудно в данном случае удержаться, чтобы не обернуть на самого Ленина его излюбленную насмешку над своими оппонентами, которые "побивали сами себя". Термином "развратитель масс" Ленин именно сам себя и побил, охарактеризовав самого себя как нельзя более точно.) Ну, тем более, ничего, кроме гадливости и презрения, нельзя испытывать к людям, которые, разочаровавшись в одном развратителе, тут же ищут себе другого... Своим-то умом жить никак не хотят, сами за себя отвечать никак не желают...

Я говорил о примитивных взрослых, - примитивных окончательно, - навсегда толстокожих, тупых, бездуховных и бездушных. Детский примитивизм иной. Он может перейти во взрослый, летальный, а может смениться чуткой восприимчивостью, духовным богатством, душевной щедростью и космической ответственностью.

Долгие десятилетия слепоглухонемые воспитанники Сергиев-Посадского (бывшего Загорского) Реабилитационного Центра, примитивно, весьма бессодержательно общаясь только между собой и с педагогами, этот свой способ существования и нищету общения проецировали по ту сторону детдомовского забора. Оттуда иногда появлялись родители; приходили слепоглухие рабочие, бывшие воспитанники детдома. И дети обобщили: на свете бывают только ученики и рабочие. Моё появление поставило их в тупик. "В каком классе ты учишься?" "Я уже не учусь в школе". "Ты работаешь, делаешь булавки?" "Нет..."

Поездки в пионерские лагеря, а позже в лагеря Детского ордена милосердия, резко расширили кругозор слепоглухонемых ребят, познакомили их со здоровыми детьми и другими инвалидами, - слепыми, глухими, олигофренами, опорниками. Среди взрослых тоже были всякие: не только рабочие, но и студенты, люди самых разных профессий, в том числе научные работники. Теперь и мне легче стало объяснять, кем я работаю. Ребята поняли главное: жизнь по ту сторону детдомовского забора неизмеримо богаче, сложнее, чем по эту; большинство детей живут в семьях постоянно, а не только во время каникул; они хорошо видят, слышат, говорят. Разумеется, слепоглухим ребятам пришлось пережить тот факт, что они не такие, как все, но как это открытие ни было неприятно, без него невозможно полноценное личностное развитие. Нельзя скрывать правду, но можно и нужно смягчать её любовью, вниманием, общением. Если такого смягчения нет, тогда беда, и там, где ходят мимо, не замечая в упор, этим детям нечего делать. Ощущать себя "прозрачным" - кошмарная пытка.

7. КЛАССИФИКАЦИЯ

Лично у меня классификаций очень много, по самым различным критериям. Думаю, уже из сказанного выше можно извлечь в этом смысле немало.

Можно классифицировать по критерию нарушенного, или изначально не налаженного, или же нормального, не затрудненного общения.

Ещё критерий: одним стыд глаза выедает, а другие выходят из воды сухими, даже не встряхиваясь.

Критерий третий: одни умеют каяться (искренне признавать свою действительную вину), а другие не умеют - либо из самолюбия (признают "в глубине души", но не могут "унизиться" до признания вслух), либо из-за полного отсутствия самокритичности, из самообожествления, из искренней убеждённости в личной непогрешимости в чём бы то ни было. Есть ещё демагоги - мастера не просто признавать, не просто отрицать свою вину, а взваливать её на обвинителя, вывернуть истину наизнанку и вывернуться, да так, что обвинитель и сам не уверен, кто же в конце концов провинился: пакостник или обличитель пакостника. Я перед такими демагогами бессилен, поэтому они мне особенно ненавистны. Единственное оружие, которое я против них придумал - это не связываться с ними, в упор их не замечать, игнорировать, как тот Раздор из басни Эзопа, который чем больше бьёшь, тем он сильнее разрастается.

Критерий четвёртый: способ самоубийства - физического или морального, вследствие нетерпимости к другим или нетерпимости к себе, вследствие неумения принимать себя и других такими, как есть. Вследствие, наконец, неприемлемости наличного качества жизни - и невозможности (действительной или кажущейся) добиться желаемого качества.

Критерий пятый - отношение к слепоглухоте (шире - к любой инвалидности, к любой хронической болезни, к любому постоянному затрудняющему жизнь "фактору"): либо - игнорировать, либо - исследовать, либо - спекулировать. Игнорировать, исследовать или спекулировать могут и окружающие, а не только сам слепоглухой. Я предпочитаю исследовательский подход с обеих сторон: так легче друг друга понять.

Критерий шестой: юмор - ласковый, необидный, ерошащий волосы у ребёнка на макушке; злой, саркастический, убийственный; примитивный, даже не обидный, а... скучный, что ли, "несмешной";наконец, отсутствие какого бы то ни было юмора, когда некто "серьёзен как гроб".

Критерий седьмой: способность к благодарности (либо есть, либо нет). И ещё - цена этой благодарности: нередко "в благодарность" от нас ждут и требуют отказа от себя, от собственной воли, от собственного образа мыслей, образа действий, образа жизни; ждут и требуют полного подчинения воле, образу мыслей, образу действий, образу жизни "благодетеля". От меня тоже этого много раз ждали и требовали, но, не дождавшись и получив категорический отказ, уличали в том, что я классифицирую друзей на "чёрных" и "белых", обзывали неблагодарным и предателем... Что верно, то верно: лучше "предать" рабовладельца, "кукловода", притворившегося благодетелем, чем - самого себя. Разумеется, дилемма эта чаще и быстрее всего осознавалась мною, ибо речь шла о моей голове, о моей судьбе; агрессоры же искренне себя считали благодетелями, и их бывало очень жалко. Но себе я тоже ведь не враг, - и поэтому в некоторых случаях сам могу предъявить очень жёсткий ультиматум, потребовать, например, отказа от собственного круга общения, если этот собственный круг общения фатально замыкается на отбросах общества - алкашах, наркоманах и уголовниках. То есть предъявляю ультиматум в интересах обоюдной безопасности - и своей, и своего подопечного. В том случае, конечно, если приходится убедиться, что на сознательность и ответственность подопечного рассчитывать по меньшей мере трудно, если вообще можно. И если ультиматум можно подкрепить достаточным авторитетом - не только моральным. В общем, иногда можно быть очень мягким, а иногда приходится быть очень жёстким. Смотря с кем. Смотря по тому, какова степень взаимной зависимости, есть куда или некуда деваться друг от друга, в чём и насколько можно друг на друга рассчитывать. А глобальная - и потому абстрактная - мягкость так же неприемлема, как и абстрактная, со всеми подряд, жёсткость. Абстрактная мягкость превращает тебя в жертву каждого, кто не побрезгует на твоей шее прокатиться, а абстрактная жёсткость превращает тебя в палача. Ни жертвой, ни палачом, естественно, быть не хочется. Значит, остаётся исследовать, каждый раз отдельно решать, насколько можно позволить себе мягкость и насколько - приходится проявлять жёсткость.

Критерий восьмой: заинтересованность. Избирательная - или детски-всеядная. Или - тупость, апатия.

Сразу же всплывает и критерий девятый - креативность, способность или неспособность к творчеству. причём речь идёт не просто о познании. Заинтересованность в другом человеке, а следовательно - творчество отношений с этим человеком. Любовь. Этическое творчество.

Критерий десятый - темперамент. Холерик: вечная эмоциональная взбаламученность до самого дна; сангвиник: поверхностная эмоциональная разлохмаченность (а не взбаламученность. Те и другие делятся на умеющих и не умеющих сдерживаться.) Меланхолик: подземные атомные взрывы; флегматик на всё реагирует "предельно рационально", как чёрный ящик, - молчит. Меланхолики делятся на умеющих и не не умеющих выражать свои чувства, а флегматики - на считающихся и не считающихся с чужой эмоциональностью, как-то отвечающих на неё или просто созерцающих.

Критерий одиннадцатый: партнёрство. По сексу, по спорту, по общению, по проблемным "остроугольным круглым столам"... По решению любых проблем мирными, ни в коем случае не конфликтными средствами, ибо в конфликтах бывают лишь противники. Особая разновидность партнёрства - соперничество: есть противостояние, но нет конфликта.

Критерий двенадцатый: дотошность - до занудства, беспечность - до русского "авось"; ответственность и безответственность; опытность - неопытность в чём-либо.

Критерий тринадцатый: взаимность. Обязательна или нет. Готовность взять на себя "односторонние обязательства" - или паритет, равенство, равноправие во всём, до смешного, до абсурда. В молодости я был сторонником паритета; потом, пожалуй, переборщил с односторонними обязательствами, беря на себя больше посильного; теперь же пробую сочетать одностороннюю ответственность и паритетную, смотря по ситуации. Предпочитаю всё же одностороннюю, когда всё зависит от меня и мне по силам.

Критерий четырнадцатый: правда. Искать правду, бороться за правду, жить по правде. Предпочитаю первое и третье. "Борьба за правду" освобождает от необходимости жить по правде, откладывает жизнь по правде до окончательной победы "в борьбе за правду". В случае поражения жизнь по правде считается невозможной, ибо для неё "нет условий". Нынче (да и всегда, наверное) все за правду, противников у правды не бывает. Я пришёл к выводу, что на деле противники правды - именно борцы за правду.

Критерий пятнадцатый - инвалидность. Как я определил её в автореферате кандидатской диссертации, инвалидность - это затруднённость участия в решении проблем, от глобально общечеловеческих или общенародных до семейных. Инвалидность - это обездоленность, лишённость доли участия в жизни, б'ольшая или меньшая выключенность из жизни. С этой точки зрения всякая инвалидность - прежде всего социальная, ибо означает затруднённость социальной жизнедеятельности в каких бы то ни было её разновидностях и масштабах. Дальше уже подробности, что именно явилось ближайшим поводом (а не причиной) для возникновения этой затруднённости: то ли физический недостаток (слепота, глухота, слепоглухота, хромота, горбатость, общий паралич, навсегда укладывающий в коляску), то ли сиротство, то ли безработица, бездомность, безденежность, то ли общая бездуховность, бескультурье, слепо-и глуходушие, или "заикание совести", по прекрасному выражению Ю.Б. Некрасовой. Классификация по критерию инвалидности может быть весьма подробной.

Критерий шестнадцатый: ореол. Постоянный и меняющийся. Светлый - тёмный - серый (то есть посредине, между светлым и тёмным, а что такое цвет - я не знаю); хороший - плохой - ни то ни сё; добрый - злой - равнодушный; бодрый - усталый - так себе; "хвостатый" - "бесхвостый" (имею ввиду наличие-отсутствие тумана, пространства, марева за спиной; "хвостатый" - чей-то представитель, а "бесхвостый" - сам по себе; пример "хвостатости" у Твардовского: Тёркин дерётся с немцем, и - "самолеты, танки, пушки у обоих за спиной"); уютный - неуютный - безразличный; теплый - холодный (до озноба) - прохладный; целительный - ядовитый - неприятный... Пожалуй, можно продолжать до бесконечности: тут неисчерпаемый источник поэтических характеристик.

Критерий семнадцатый - несчастье. Каждый несчастен по-своему и - все несчастны одинаково в том смысле, что я категорически отказываюсь сравнивать, кто несчастнее. Счастье - не отсутствие трудностей, а наличие возможностей для их преодоления. Несчастен беспомощный, бессильный. Счастлив - справляющийся. Я - в большей мере счастлив, чем несчастен. А степень счастья и несчастья, силы и бессилия обычно (не всегда, но обычно) прямо зависит от степени одиночества: один в поле не воин;"Закон вечности" Нодара Думбадзе: душа каждого из нас - непосильно тяжела для одиночки; мы можем выдержать тяжесть душ друг друга только вместе, сообща.

Критерий восемнадцатый - взаимопонимание. Можем - не можем, умеем - не умеем, хотим - не хотим понимать друг друга. Что для нас важнее: понять и принять - или "размножиться", своё навязать. А может быть, отвергнуть именно потому, что понято, но неприемлемо, и от этого неприемлемого приходится защищаться.

Критерий девятнадцатый - мужество и трусость. Мужество самокритичности и ответственности за себя (в конечном счёте - за весь мир). Трусость неоправданного оптимизма, беспочвенных надежд, отказа от постановки и решения проблем, сознательного закрывания глаз на проблемы, замазывания проблем сопливой жалостливостью и слюнявым "жизнелюбием".

Критерий двадцатый: надёжность - ненадёжность. Можно или нельзя рассчитывать, полагаться, опираться в чём-то на кого-то. Подведёт - не подведёт. Это куда сложнее, чем предположенная А.А. Бодалёвым классификация по критерию помощи: помогают - не помогают... Нет, тут главная проблема в том, возможна ли с этим человеком взаимопомощь. Сотрудничество. Можно ли довериться ему настолько, чтобы впрячься в одну упряжку, - или не стоит рисковать, ибо это, возможно, пустопляс, который, как в горку, так тебя одного в упряжке и бросит. Тут проверка на посильность "Закона вечности", о котором шла речь выше: выдержит некто Закон Вечности или нет.

Критерий двадцать первый: уровень культуры. Дремучий примитивизм в сочетании с зоологической завистью и ненавистью - к чужому духовному богатству - психологическая основа фашизма, всякой охлократии. Чернь и сброд (в духовном смысле) - или народ, создатель духовных и материальных ценностей, носитель и источник доброты. Урывание от жизни, зависть, что кто-то больше урвал, - или полноценная жизнь. В 1844 году Маркс понял частную собственность именно как источник дремучего примитивизма, как свед'ение всего богатства человеческих отношений с миром к зоологически-примитивному отношению обладания.

Критерий двадцать второй: возраст. Взрослые и дети. Дети мною все любимы, но делятся на пассивных, а может, выжидающих, замкнутых, закрытых, - и активных, инициативных, открытых. С первыми мне очень трудно придумать, чем бы заняться, как бы растормошить, расшевелить их. Со вторыми только успевай поворачиваться, - они сами придумывают занятия, и мне остаётся лишь санкционировать их выдумку своим участием или запротестовать: "Я так не играю!" Мне с инициативными ребятами легко и приятно при всей их приставучести, претензии на то, чтобы моё внимание принадлежало безраздельно им. Я даже благодарен им за этот монополизм: значит, любят. С пассивными же мне очень трудно. Пассивные дети могут быть "удобны" только тем взрослым, которым детство мешает своим существованием, которые поэтому превыше всего ценят в детях послушание. - Взрослые же делятся на взрослых и творцов. Взрослые - это те, кто сжёг все мосты между собой и собственным и всяким детством; кто, как говорится, "не помнит себя ребёнком". Творцы - это те, кто сохранил от детства и многократно усилил существенные черты: непосредственность, любопытство, способность увлекаться, - всё то, без чего невозможно творчество. Творчество во всех областях, в том числе - и, может быть, особенно, - в области этики межличностных отношений: интуитивная, в смысле не рассудочная, не рассуждающая, доброта, какая-то естественная терпимость. Мастер любви принимает всех такими, как есть, он иначе не может; именно то, что всего труднее всем остальным, вечным борцам за свою независимость, - именно самое трудное для этих борцов - легко и естественно, как дыхание, для мастера любви. Таким мастером любви, несомненно, была моя мама. По мне, самые лучшие взрослые - это выросшие дети, в чём-то главном и лучшем так навсегда и оставшиеся детьми, а поэтому способные на творчество. Просто взрослых, переставших быть детьми, порвавших с детством, я не люблю. Они скучные, назидательно-нудные, вечно резонёрствующие, противные. Это - вконец испорченные дети.

Вот сколько критериев для классификации людей я извлёк из предыдущего изложения. Думаю, что этот перечень нельзя было оборвать стандартным "и так далее", ибо за меня этот список никто не составит и не закончит, хотя я ограничивался рамками рукописи данной работы. Анализ других моих текстов мог бы непредсказуемо расширить перечень критериев для классификации людей. Только зачем расширять?.. И так ясно, что критериев у меня столько, что всякие классификации вообще-то лишаются смысла. Ибо все эти критерии сводятся, в сущности, к одному - к категорическому отрицанию какой бы то ни было штамповки людей, к признанию уникальности каждого. И тогда кончается наука. Начинается искусство с его вниманием к единичному.

Жизнь вынудила меня свернуть в науку с прямой дороги моего развития, которая лежала - и похоже, пролегла-таки, несмотря ни на что - именно в искусство, в литературно-художественное творчество. Поэтому я никогда не любил, да и не умел, классифицировать. Поэтому любой мой научный текст самым фатальным образом соскальзывает в публицистику, эссеистику и, наконец, откровеннейшую лирику. Так уж я "задуман" с детства, и все попытки изменить этот "замысел", заменить каким-то другим, приводят лишь к обогащению первоначального "замысла". Попытка стать исследователем сделала меня публицистом, а попытка стать педагогом-практиком - помогла преодолеть кризис поэтического творчества, привела к появлению особого рода любовной лирики, обращённой к детям. А в конце концов, все три сферы творчества у меня давно слились воедино, взаимно обогащают друг друга, и разрывать их, противопоставлять - не стоит. Всё равно другим быть не смогу.

8. ИДЕНТИФИКАЦИЯ

Если я правильно понял А.А. Бодалёва, это стремление и попытка стать похожим на кого-то образцового, эталонного, на некий "живой идеал". Я лично идентифицирую себя со всем человечеством и с теми, кто в своей деятельности дорос до общечеловеческого масштаба (классики мировой художественной и философской литературы). Среди тех, с кем я общался лично, это прежде всего Эвальд Васильевич Ильенков и Александр Иванович Мещеряков. При этом стараюсь походить скорее внутренне, чем внешне. С Э.В. Ильенковым у меня было немало серьёзных столкновений по поводу моей пространственной самостоятельности: он за меня боялся, чисто по-отцовски, а для меня это был буквально вопрос жизни и смерти, - я бы не выжил после университета в доме-новостройке, посреди других строящихся домов, а значит в непролазной грязи, если бы не научился ещё в студенческие годы организовывать себе помощь случайных встречных. Но независимо от того, как складывались наши с Э.В. Ильенковым личные отношения, я всегда был сторонником его, и только его, ильенковской, философской позиции, и в спорах наших именно к ней апеллировал, упрекая, в сущности, живого Ильенкова за то, что он не такой, как в собственных книгах. Это был юношеский максимализм: мол, в жизни автор должен быть непременно таким же, как в книгах, иначе он, получается, "лицемерит". Теперь-то на личном опыте убедился, что такое уж полное соответствие и невозможно, и не нужно. Чего не хватало - самого себя мумифицировать! И мне теперь, как никогда, понятен пафос Ильенковского стона души: "Я живой человек!" На месте Ильенкова я и сам бы мог ответить только таким же стоном...

Разумеется, я всегда идентифицировал себя с мамой. Это был нежный и вместе с тем очень принципиальный человек, никогда не уступавший ни в чём главном - в вопросе ли о моём здоровье, в вопросе ли о моей учёбе, в вопросе ли о собственном человеческом достоинстве (умела не позволять себя унижать; мелкий, но характерный штрих: брат покритиковал её стряпню, чего-то там ему показалось мало, и мама сказала - сам готовь; самому мне самой вкусной едой всегда казалась та, что получена из маминых рук - как бы ни приготовлено, - и именно самое, с маминой точки зрения, "неудачное", "подгоревшее", я уплетал с особым аппетитом). Плакала, жалела, а везла в школу, где я был в состоянии войны почти со всеми ребятами. Она совершила подлинный подвиг материнской любви, всегда хотела одного - быть нужной своим детям, и в первую очередь мне, как самому, казалось, обездоленному. На деле получилось, что именно я покоил её старость в последние десять лет её жизни (интересно: Мещерякова и Ильенкова я тоже знал и любил последние десять лет жизни каждого из них), и только я способен оказался возглавить и кормить семью, когда это стало не по силам маме. Она делала то, на что хватает очень немногих родителей: не терпела посредников в переписке со мной, и ради этого освоила рельефно-точечную систему Брайля, чтобы самостоятельно читать мои письма и отвечать на них доступным мне способом. Позже много переписывала по этой системе необходимую мне научную литературу, и я поражался, как она, не разгибаясь, печатала на специальной пишущей машинке по двадцать страниц за четыре часа - без единого перерыва! Она подменяла моих секретарей, я боялся, что приучит их к этому, и от них вообще нельзя будет получить даже самую пустяковую помощь (что и выходило на самом деле во многих случаях). Я ворчал на неё за это, а она отвечала потрясающе просто: "Если я не буду с тобой везде ездить, я буду тебе не нужна". И доездилась до инсульта. Она знала, что я ей нужен сам по себе, но странным образом до неё не доходило, что мне она тоже нужна сама по себе, независимо ни от чего, ни от какой - самой громадной или минимальной - помощи, - лишь бы была. Только после инсульта я смог убедить её в этом, купая её, как ребёнка, снимая головную боль и онемение в больных конечностях массажем, которому специально поучился по книгам и в санатории. Она всегда была для меня недосягаемым образцом нежности, принципиальности, умения принимать людей такими, как они есть, - всё это вместе, в сплаве. Больше, чем её, я никого не любил, и если вообще научился как-то любить (кого бы то ни было), то это - слабый отсвет её громадного таланта любви.

Мама заложила фундамент моей личности, на котором потом строило, перестраивало, достраивало множество людей, в том числе, конечно, я сам. Без мамы не было бы меня не только физически (это-то само собой понятно), но, что неизмеримо важнее - личностно. И момент для смерти словно специально выбирала: смогла умереть не раньше, чем окончательно за меня успокоилась (и тем самым - за брата и сестру), увидев защиту моей докторской диссертации, многое другое, перечисленное выше, - увидев отношение ко мне множества людей, оценку ими её материнского подвига, - увидев всё то, что теперь не отпускает меня вслед за ней. Она словно получила разрешение: "Теперь можно и отдохнуть. Он глупостей не натворит". А уйди она годом, даже полугодом раньше, - мог бы натворить...

Ещё феномен идентификации работает у меня в общении с детьми. Я всегда на стороне детей и всегда, насколько хватает воображения и информации, стараюсь быть на их точке зрения, понимать их изнутри, с их собственных позиций. У меня дело может дойти (хотелось бы, чтобы доходило почаще) до перевоплощения в ребёнка, так что наши "я" сливаются в "мы".

Однажды в лагере меня потеряли: пора было ужинать, а меня нет нигде. Я просто-напросто спал у себя в комнате, но столь прозаическая догадка пришла в голову последней. Сначала же меня искали по всей территории лагеря, в самых немыслимых закоулках, несмотря на то, что у меня в то время болела нога, я передвигался с костылём и не во всякий закоулок физически мог попасть. Когда я спросил у начальницы смены, почему же сразу не зашли в мою комнату, она ответила, что учитывалось прежде всего моё отношение к детям, то, что в компании детей я способен забраться куда угодно, хотя бы и с переломами обеих ног. Вообще говоря, они рассуждали совершенно верно, и я был очень доволен такой их логикой, вовсе не учитывающей, как нечто несущественное, любые мои немощи, зато ставящей на первое место мою влюблённость в детей.

В науке много копий сломано из-за сущности человека, из-за того, что человек за существо. "Животное двуногое, но без перьев", "животное, производящее орудия", "социальное", "биосоциальное", "разумное", "безумное" существо... В последнее время я склонен считать человека прежде всего ЭМОЦИОНАЛЬНЫМ существом. Потом уже разумным или безумным. Ответственным или безответственным. Всё дело в иерархии эмоций, в том, какие преобладают. Это преобладание и делает человека либо действительно человеком, либо животным, либо человеконенавистником (преступником в широком антисоциальном, античеловеческом, антигуманном смысле, а не в чисто юридическом). И я полностью присоединяюсь к христианству в важнейшем пункте, что преобладать должна любовь. Правда, смотря к кому, смотря к чему... В христианстве - к Богу, а затем уже к "ближнему". Бога можно интерпретировать как "Человеческий Дух", духовную культуру человечества. Лично у меня любовь к Человеческому Духу, творческая одержимость - главный источник и критерий идентификации себя с другими людьми. Только с духовными, а в случае с детством - с теми, кто может стать духовным. Будущая всеобщая, поголовная духовность (а это значит прежде всего человечность) - вот главный предмет моей постоянной страсти, моего самого сильного, преобладающего чувства. Любовь к будущему духовному совершенству людей, даже без надежды на его осуществимость, - вот моё главное чувство. Тот, кто снисходителен к себе в отношении духовности, кто способен существовать (прозябать) без идеала, без утопии, без романтики, без прекрасной, пусть и кажущейся несбыточной, мечты, без сказки, - тот вызывает во мне по меньшей мере брезгливое безразличие, скуку, а если доведётся столкнуться чересчур близко - то и отвращение, и непримиримую ненависть. Это для меня - просто не люди. Какие-то совсем другие существа, неизвестные биологии, но хорошо известные народным сказкам, где их так и называют - "не`люди".

Я способен не спать до утра, если мне попадётся в руки сказка, - не могу уснуть, пока не прочитаю. Однажды я так зачитался до шести утра. Уже занималось апрельское утро. Окно моей комнаты выходит на восток, и моё светоощущение позволяло мне видеть какие-то вспышки, блики на стене. Переполненный только что прочитанной сказкой, я лежал без сна, и во мне зазвучали строки:

На рассвете

лучей -

пляска.

От нейтронного,

что ли,

Огня?..

Дайте мне

дочитать

сказку,

А потом -

пусть не будет

меня.

Может,

атомный взрыв -

это;

Может,

сварка,

а может,

заря...

От беды бы

спасти -

деток,

А потом -

пусть не будет

меня.

Всё равно

на тот свет -

в яму.

Маме

горя добавить

нельзя.

Дотерпеть,

пережить -

Маму;

Через миг -

пусть не станет

меня!

Всё хорошо в меру. Идентификация может сыграть с человеком роковую шутку, так что он и не заметит, как откажется от самого себя, от самостоятельной жизненной позиции, спрятавшись навсегда за широкую спину какого-нибудь живого "эталона" - уже не идеала, а идола. Чаще ли это бывает у слепоглухих, чем у зрячеслышащих?.. Нет статистики, трудно судить, а если "на глазок", то - мне кажется - реже у слепоглухих. Нас, чисто количественно, слава Богу, не так уж много. И среди тех, кто вообще дорос до этой проблемы - прятаться или нет от жизни за чью-то широкую спину, - огромное большинство, как и я, предпочитает не прятаться. Правда, это обычно почти бессознательный выбор: лучше по возможности самим решать свои проблемы, чем смирно ждать, пока кто-то снизойдёт, найдёт время. Рассчитывать-то всё равно особо не на кого обычно... Не желая ждать ничьей обслуги, мои слепоглухие знакомые самостоятельно ходят и ездят, зарабатывают (если есть работа) и покупают. Я с детства действовал так же: если со мной некому (особенно обидно, если "некогда") гулять, я гулял один, как бы мне это ни запрещали, как бы за меня ни боялись. И вообще мы в этом - последователи пророка Магомета, изрёкшего, что если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе; мы тоже предпочитаем сами идти, не дожидаясь, пока удосужатся подойти к нам. У меня эта инстинктивная позиция подкрепляется ещё творческой идентификацией с человечеством - ни больше ни меньше.

9. РЕФЛЕКСИЯ

Думаю, что определение рефлексии как "самосознания" - приблизительно. Мне кажется, что будет точнее, если мы определим её как теоретическое отношение к жизни через. теоретическое отношение к самому себе. Так понимаемая рефлексия - основа, фундамент всей моей деятельности: и творчества и быта. Я подчас даже слишком пристален к любым возникающим загвоздкам, - до мнительности, до того, что называется "зреть глубже корня", то есть видеть проблему там, где всего лишь маленькое недоразуменьице, и то исключительно у меня.

Особенно наглядно это проявляется в ситуациях бездумного зубоскальства, когда я не знаю, обижаться или нет на ту или иную шутку, показавшуюся мне скользкой, - а также в ситуациях простой неловкости, неуклюжести.

Например, однажды мне в присутствии Ю.Б. Некрасовой и одной лаборантки сунули две плитки шоколада и, как пятилетнему ребёнку, предложили поздравить этими шоколадками названных дам с восьмым марта. Я был смущён именно тем, что поздравлять женщин мне предложили в присутствии, на глазах у этих женщин. Я почувствовал себя униженным и успокоился только через несколько дней, прямо спросив женщин об их реакции на эту неуклюжесть. Они сказали, что ничего не заметили и, во всяком случае, не придали этому никакого значения.

Вообще я очень часто не знаю, как поступить, и очень этим мучаюсь. Завидую тем, кто сразу, не задумываясь, умеет вести себя правильно. А значит, меньше имеет поводов себя стыдиться. Такая интуитивная безошибочность была в высшей степени свойственна маме. Она была терпима, всегда была готова считаться с человеком таким, как он есть, - "что поделаешь, если он такой", - и если была неправа, то именно по причине чрезмерной подчас терпимости, - была неправа именно потому, что готова была терпеть совершенно нетерпимое. Но и тут у неё преимущество: о такой неправоте можно сожалеть, зато стыдиться такой неправоты уж никак не приходится. Стыдно, когда сыграл роль палача, а если оказался в роли жертвы - стыдно должно быть твоему палачу, а тебе стыдиться нечего, ты ведь "перегнул палку" не в сторону бесчеловечности, а, как раз наоборот, в сторону человечности. И я всегда восхищался этой маминой способностью, а часто и завидовал ей, потому что мне-то свойственно скорее недотерпеть, чем перетерпеть, - следовательно, взрываться не по делу, а потом мучаться угрызениями совести, стыдом.

Незнание, как поступить, нередкая растерянность там, где другие действуют безошибочно не задумываясь, у меня, вероятно, связано со слепоглухотой, то есть с недостатком информации, без которой трудно оценить обстановку. Я не знаю, как себя вести, потому что не знаю, а лишь догадываюсь в большинстве случаев, что именно происходит. У зрячеслышащих эти же проблемы возникают, насколько могу судить, не от недостатка информации, а от недостатка "способности к суждению", от слабости или полного отсутствия рефлексии, - словом, от неумения осмысливать информацию. При одинаковых трудностях у нас, таким образом, противоположные причины этих трудностей. Я не сомневаюсь, что сумел бы осмыслить информацию, - было бы что осмысливать. А вот этого, того, что осмысливать, часто и не хватает. Потому-то и "зрю" иногда "глубже корня", - что же ещё остаётся делать, если в твоём распоряжении больше догадок, чем точных фактов?..

Чтобы не брать других примеров, закончу анализ того же самого, восьмимартовского. Он достаточно элементарен, и в то же время наглядно демонстрирует все мои трудности.

Ко мне обращаются как к пятилетнему ребёнку: дают шоколадки и предлагают поздравить тут же сидящих женщин, в то же время подчёркивая, что они "мои сотрудники" ("поздравь своих сотрудников"). Я не просто растерян, а задыхаюсь от немедленно вспыхнувшего раздражения, можно сказать, настоящей злобы. Мне хочется грубо оттолкнуть руку с шоколадками: "Сам поздравляй!" Но у меня нет ни малейшего желания учинять скандал. К тому же мне непонятно, почему этот человек позволяет себе со мной так обращаться.

Если б я мог видеть выражение лица, я, может быть, сразу понял бы это. А так мне остаётся догадываться: провокация скандала? Или простая неуклюжесть, расчёт на то, что дактильное (пальцевое) обращение ко мне никто не услышит, так что в особой "конспирации" нет нужды?.. Но разве он не понимает, что шоколадки-то видно, если и не слышно его дактильных речей? Если сознательная провокация скандала, то, дав волю своему раздражению, я поддамся на провокацию. Провокатор будет втихомолку злорадствовать, заставив меня вести себя самым недостойным образом в присутствии женщин. Если же это не провокация, а просто бессознательное неуважение ко мне, проявление некой нравственной недовоспитанности, этической слепоглухоты, - надо как-то это загладить. Но как? Я принимаю шоколадки и... обе протягиваю Ю.Б. Некрасовой, она рядом сидит, а где в данный момент лаборантка, я не вижу. Вынужден звать её через всю комнату, и, чёрт знает какую чепуху бормоча от смущения, передаю лаборантке вторую шоколадку, забрав её у Ю.Б. Некрасовой. Прямо цепная реакция, нагромождение неловкостей! К тому же от моего внимания не ускользнуло, что первым, скорее всего безотчётным, движением Ю.Б. Некрасовой было оттолкнуть шоколадки. Почему? Потому ли, что она заметила неловкость и тоже смущена и раздражена, или потому, что решила, будто угостили меня, а я ей отдаю?.. Я не выдерживаю и говорю ей нарочно погромче, на всю комнату:

- Меня тут приняли за пятилетнего малыша, и я вынужден вести себя соответствующим образом, - поздравлять вас шоколадками, которые мне для этого у вас на глазах сунули.

Таким образом я показал, что хотя и вынужден, во избежание скандала, играть роль пятилетнего, самолюбие-то у меня сорокалетнее.

Через пять дней, когда мы с Ю.Б. Некрасовой, как психотерапевтом, занимались психоанализом, я вернулся к этой продолжавшей меня мучить ситуации, нарочно в присутствии "провокатора", чтобы до него дошло хотя бы, в какое дурацкое положение он меня поставил. Я объяснил Юлии Борисовне, что меня не сама по себе эта неловкость занимает, а то, как вообще реагировать в подобных случаях. Юлия Борисовна ответила, что, в общем, я поступил правильно, показав свой конфуз. Лучше реагировать правдиво, искренне, чем нагромождать взаимную фальшь. В то же время она подчеркнула, что ровным счётом ничего не заметила, что женщине вообще приятен сам факт поздравления, в какой бы неловкой форме это ни было сделано.

Ну, честно говоря, заверениям этим я не поверил, отнеся их за счёт желания Ю.Б. Некрасовой меня успокоить. Для себя же решил: если кто вздумает так же бесцеремонно при всем честном народе меня "воспитывать", надо дать очень резкий и очень короткий, как оглушительная оплеуха, отпор. В данном случае мне следовало всё-таки молча оттолкнуть руку с шоколадками, а снова полез бы, - грубо оборвать: "Отстань!". И больше не тратиться. Поставить на место - и поставить точку. Чтобы в следующий раз крепко подумал, прежде чем соваться с подсказками. Я взрослый человек, и сам способен выбрать момент, когда и как поздравлять. В общем, в подобных случаях, видимо, не сдерживать раздражение, но и не размазывать его, а швырнуть в лицо обидчику плотным сгустком так, чтобы не я, а он переживал и гадал, что он такого сделал. А дальше, шмякнув этот сгусток раздражения, вести себя, как ни в чём не бывало, ни в коем случае не кукситься. Ну, а если мне действительно нужна подсказка, как поступить, я всегда сам, без малейших судорог "самолюбия", попрошу совета у тех, кому доверяю.

Почему всё-таки возникают подобные неясные ситуации? Думается, недоучёт моего "сорокалетнего самолюбия" связан со слепоглухотой, с очевидной (и преувеличиваемой) моей беспомощностью, нехваткой точного оперативного знания обстановки. Мне хотят помочь, но не всегда умеют сделать это необидно, тактично. Можно, конечно, тут же ответно обидеть. Нельзя молча сносить унижение. Но затем, оставшись вдвоём, хорошо бы попытаться объясниться, подсказать, как лучше, чтобы не вынужать меня к отпору, чтобы не было взаимных обид, - как лучше действовать в следующий раз. А унижения не сносить. (Поэтому, при всей своей любви к маме и восхищении человечностью её, чрезмерную терпимость я хотя и понимал, тем более любуясь мамой, но не одобрял и сам предпочитал не практиковать. Жертвой оказаться хоть и не стыдно, но и ничего хорошего.)

Мы сами приучаем людей и к уважительному, и к неуважительному обращению с нами. Лучше, конечно, вести себя как-нибудь так, чтобы с нами обращались только уважительно, чтобы и в голову не приходило обращаться иначе. Но это требует весьма высокой собственной культуры поведения, а значит, очень точной, на уровне интуиции работающей, рефлексии. Мне до этого идеала далеко...

10. "ДРУГИЕ СУБЪЕКТЫ"

В самом деле, куда я их дел? Почему невооружённым взглядом не видно их в моих текстах? И чем глаз читателя "должен" быть вооружён, чтобы их увидеть?..

"Другие субъекты", другие люди в моих текстах всегда есть, но я вынужден их зашифровывать. Главным образом во избежание лишней склоки, лишних обид, поскольку тексты у меня остропроблемные. Эвальд Васильевич Ильенков не раз, выслушивая мои монологи, огорчённо замечал по поводу какого-нибудь небрежного обобщения: "Ну вот, походя опять обидел кучу людей". Клянусь, я нечаянно! Но ведь за "нечаянно" и бьют отчаянно... И Борис Михайлович Бим-Бад, которому я несколько лет подряд читал, прежде чем перепечатывать по-зрячему, все свои рукописи вслух, вынужден был специально учить меня зашифровыванию тех, кто в бесчисленных конфликтных ситуациях ставил передо мною бесчисленные проблемы.

Не анализировать этих проблем нельзя, - их анализ может вооружить и меня, и других несчастных, перед кем эти проблемы встали, алгоритмом решения; вооружить знанием, как поступать. Но и те, с кем я "заморочился", из-за кого эти проблемы передо мною встали, кто вынудил меня к анализу, - эти люди в большинстве своём не так уж сильно провинились, чтобы срамить их упоминанием; или наоборот, провинились настолько сильно, что я не хочу создавать им хотя бы и отрицательную "рекламу", называя их имена. Кроме того, мне свойственно шарахаться из крайности в крайность, либо перехваливая, либо чересчур яростно проклиная. Проблемный анализ конфликтной ситуации (или эйфории, увлечённости, первой влюблённости) производится мною обычно по горячим следам - тогда, когда горит, когда болит. Остыв, я начинаю стыдиться как чрезмерных похвал, так и чрезмерных проклятий, - похвал меньше, чем проклятий, а с некоторых пор и вовсе для себя решил, что перехвалить не стыдно; стыдно оказаться палачом. К тому же, особенно в студенческие годы и немного позже, иные "субъекты" прямо требовали, чтобы я не смел их упоминать в своих сочинениях, как бы то ни было, - ни в похвалу, ни в порицание. Когда же мне стукнуло за тридцать и я, по выражению одного знакомого, стал "очень выгодной фигурой", началась суета из-за приоритетов: кому я чем обязан, кого есть, а кого не за что благодарить; получалось так, что я должен благодарить лишь нынешних своих "отцов-благодетелей", а прежних оплёвывать. Иногда я не выдерживал и уступал этому беспардонному нажиму, чего потом не мог себе простить и стыдился показаться на глаза оплёванному человеку. Поэтому я решил для себя вообще поменьше называть имён, а уж если называть, то, как правило, в благодарность, в похвалу, а не в порицание, и обязательно по делу, а не специально, обязательно по поводу анализа той или иной проблемы, которую они мне помогли решить или осознать. И вообще, я в конце концов пишу для анализа проблем, а не ради составления церковного синодика, - не ради составления списка, кому ставить свечку за здравие, а кому за упокой. Пусть каждый читатель на место зашифрованных мною "субъектов" подставляет своих знакомых, с кем у него возникали похожие проблемы. С какой стати мне тыкать пальцем в своих обидчиков?.. Не говоря уже о том, что одни и те же люди могут выступать и в роли обидчиков, и в роли благодетелей; в жизни чаще всего бывает именно так.

В публицистике, в научном тексте главный "герой" - проблема, а не единичный решающий её субъект. Другое дело - текст художественный: здесь люди по поводу проблем, а проблемы по поводу людей. Но и тут предпочтительнее зашифровывать знакомых, либо обращаясь к ним как бы с письмом, где имя заменяется личным местоимением второго лица ("ты", "вы"), либо заменяя настоящее имя вымышленным. Как правило - шифр; как исключение - открытый текст. Но открытый текст требует исключительного такта. Если не уверен в своей тактичности, лучше прибегнуть к шифру, ибо нет ничего оскорбительнее для другого - и ничего стыднее для себя - публичного поношения. Потом, остыв, сам сгоришь со стыда, что превысил меру вины, обругал несправедливо. А мне и так уж перед многими стыдно - и живыми, и покойными. Особенно перед покойными, ибо тут уж ничего не поделаешь, не поправишь, не загладишь вины... Да и перед некоторыми живыми - тоже "особенно". (Из живых особенно стыдно перед Борисом Михайловичем Бим-Бадом, а почему - здесь не место уточнять, но и промолчать об этом стыде совсем - не могу.)

А чем объяснить, что "других субъектов" не видно не только в моих, но и в текстах О.И. Скороходовой? Вероятно, в какой-то степени уже названными причинами. У меня не было тесного доверительного контакта с Ольгой Ивановной, и мне трудно судить, насколько её отношения с окружающими людьми были похожи на мои. Бесспорно, однако, что её отношения не были бесконфликтными, но к своим конфликтам она относилась иначе, по-другому их переживала, - она была другим человеком, более замкнутым: близко знавшие её люди говорили мне о ней как о великой скромнице. Не то что других - саму Скороходову в её книге не очень-то видно. Есть её "восприятия и представления", но нет её самой как личности, и поэтому нет её "понятий", хотя заключительная часть книги и называется "Как я понимаю окружающий мир".

В какой-то степени это наверняка объясняется исторической эпохой, в которую пришлось жить Скороходовой. Не могла не сказаться сталинская и вообще советская обезличка, безусловный приоритет "коллектива", спутанного с военным строем, над "личностью". Учитель Скороходовой, профессор Иван Афанасьевич Соколянский, подвергался репрессиям, и его мог пугать любой пристальный взгляд, любое, хотя бы и доброжелательное и благодарное, внимание к его "персоне". Само слово "персона" тогда употреблялось не иначе как в уничижительном контексте, - даже у Э.В. Ильенкова, одного из создателей действительно марксистской философско-психологической теории личности. Так что Скороходова могла "стесняться" "выпячивать" свою "персону". Я не стеснялся никогда, хоть Ильенков и журил меня за это, и потому в моих текстах если и плохо видно других, то уж меня-то самого видно наверняка отчётливо. Пусть даже чересчур отчётливо. Ничего. После советской обезлички этим каши не испортишь.

Ну и в какой-то степени наверняка тут виновата слепоглухота. Мы лишены физической возможности наблюдать "со стороны", что и как делают "другие". "Другой" для нас существует только тогда, когда мы к нему прикасаемся. Откуда нам знать, какие разговоры о нас в нашем же присутствии ведутся, если переводчики дисциплинированно соблюдают запрет переводить нам эти разговоры?.. О таких запретах мне иногда говорили, - вынуждены были говорить, ибо я требовал ответа, почему переводчик молчит. Не каждый сумеет в одну секунду придумать, как правдоподобнее соврать, вот и признавались, что переводить запрещено, да нередко "ничего такого" и не видели в таких запретах.

В общем, если кому не нравится, что в текстах слепоглухого плохо видно кого-то ещё, кроме самого слепоглухого, - то счёт следовало бы предъявить, может быть даже в первую очередь, тем, кого "плохо видно". Они вправе не желать, чтобы их было видно лучше.

И они, хотя и не вправе по-человечески, но могут разрешить себе, надеясь, что не будут разоблачены, "немножечко" попользоваться нашей слепоглухотой, ввести, разумеется желаючи нам добра, некую цензуру, некую дозировку информации. Как это очень часто позволяют себе вообще взрослые по отношению к детям. А правительства - даже самые "демократические" - по отношению к народам. Да ещё, что, наверное, особенно "тактично", о пределах дозировки информации договариваются в нашем же присутствии! Мы же не услышим и не узнаем... Один "другой субъект" - между прочим, тот же самый, который отвесил мне сомнительный комплимент насчёт моей чрезвычайной "выгодности", - настойчиво объяснял мне, что меня очень легко обмануть. Через несколько лет у меня накопилось достаточно причин задуматься, не пользуется ли он первый этой лёгкостью, равно как и моей "выгодностью".

11. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Вот я и заполнил своего рода "анкету". Получилась такая пестрота, что и не знаю, каким общим заголовком это всё можно было бы охватить. Научную тему разговора сформулировать легко: речь идёт о том, как работают - и какие именно - механизмы общения в условиях слепоглухоты. Однако мне бы хотелось адресовать получившийся текст не только научной, но и массовой аудитории. Тогда заголовок должен быть образным, а не, как обычно в научных текстах, прямо формулирующим тему.

Если трудно озаглавить - значит, трудно обобщать.

Есть у Ильенкова статья "Думать, мыслить..." - один из вариантов знаменитой работы "Школа должна учить мыслить!". Тут, пожалуй, подсказка.

Зрячеслышащие, общаясь, всматриваются и вслушиваются. На этой чувственной основе - вдумываются. Вдумываться в себя и в других - главное в общении, кто бы ни общался. За бездумное порхание приходится расплачиваться более или менее жестоко. Можно общаться уверенно, непринуждённо, но это вовсе не значит - бездумно. Просто накопился достаточный опыт, в общем и целом "накаталась колея", по которой и катится наше повседневное общение.

Мне трудно общаться потому, что я никогда не доверял колеям, особенно если они накатаны кем-то - не мной. Я всегда ревизовал и продолжаю ревизовать колеи. И особенно я недоверчив к тем колеям, которым доверяются "все". Я всегда добивался рационального объяснения, почему я должен вести себя "как все", и кто такие эти "все". Аргумент: "все так делают, и ты так делай", - для меня всегда был тем же самым, чем является красная тряпка для быка.

Но я не вижу лиц. Не слышу голосов, а если даже и слышу через слуховой аппарат - не понимаю жужжащих вокруг меня разговоров. Как же мне ориентироваться в общении с людьми, если отвергаю накатанные колеи, вернее недоверчиво осторожен с этими колеями?

А колеи мне очень нужны. Такие, в которых я был бы уверен. Без них общение, особенно с самыми близкими, любимыми, - изматывает. Любой пустяк оборачивается проблемой. Не зная, как объяснить мотивы поведения окружающих, не доверяя ходячим объяснениям, дохожу до настоящей мнительности, подозреваю нечто чрезвычайно сложное там, где всего лишь пень да колода, - то есть человек действует через пень-колоду, как чёрт на душу положит, как придётся, по привычке или по случайному импульсу, а я над этим ломаю многомудрую голову.

Я на всю жизнь остался ребёнком в том смысле, что хочу быть хорошим и хочу понять, что значит быть хорошим. Значит ли это "быть как все"? Да, если все лучше меня. А они лучше ли? И чем именно лучше? А вдруг, рекомендуя "быть как все", мне рекомендуют сходить с ума за компанию со "всеми"? Нет, я так не играю. Предпочитаю быть не "как все", а как я - быть самим собой, быть искренним. Но боже мой, до чего же это трудно... Это вообще трудно, и подавно - при слепоглухоте.

Очень выручает художественная литература. Она помогает компенсировать слепоглухоту, ориентироваться в том, чего физически не могу ни видеть, ни слышать. Я никогда не стеснялся сравнивать себя с самыми лучшими. Хоть с Лениным, когда все на него молились, хоть с Пушкиным, хоть с самим Господом Богом. И, разумеется, всегда сравнивал с литературными персонажами своих знакомых. Детская художественная литература помогает мне понимать детей, компенсируя невозможность их физически наблюдать.

Я не могу ни всматриваться, ни вслушиваться. Не всегда и не со всеми можно "вщупываться". Во что же в таком случае вдумываться? В чувства. В ощущения. Не зрительные, не слуховые, не осязательные даже, а - интуитивные. Становиться зрячим к тому, к чему слепы зрячие. Внимательным к тому, к чему глухи слышащие. К микродвижениям. К температуре рук. К чему-то ещё - неуловимому, невыразимому, но заставляющему категорически назвать одного человека добрым, другого - равнодушным, третьего - любопытным, четвёртого - угнетённым чем-то сейчас или постоянно, замкнувшимся ненадолго или замкнутым вообще. Прикоснуться и сразу сказать, кто это - в смысле преобладающего отношения к миру и к людям.

Откуда я знаю? Из этической, эстетической и интеллектуальной культуры, какой овладел за всю жизнь. И продолжаю овладевать. Воссоздавать для себя и, может быть, впервые создавать для всех. Обо всём сужу - вернее, всё чувствую - благодаря всему освоенному и осваиваемому и умножаемому мною общечеловеческому опыту. Именно не только и не столько личному, сколько общечеловеческому.

В последнее время я стал называть это "личностным тембром" своих ощущений. В этом важно разобраться: тут, может быть, где-то близко прячется загадка экстрасенсорности. Веду дневник, пробую ставить эксперименты, в основном в лагерях с детьми. Прошу ребятишек положить их ладошки на подставленные снизу мои, прислушиваюсь к своим ощущениям (в основном температурным), и говорю - осторожно, избегая обидеть, - каким этот человек мне кажется. В дневнике формулирую, конечно, жёстче, чем в глаза. В кругу, когда "испытуемых" много, и я перехожу от одного к другому, никого не узна'ю, как бы хорошо ни был знаком с тем или иным человеком. Даже маму в кругу не всегда узнавал (мама, кстати, называла это "гаданием", и иногда прямо просила: "Погадай мне"). Не узнавая людей, не могу подключить к своим характеристикам опыт общения с ними, и поэтому "личностный тембр" выступает здесь, пожалуй, особенно отчётливо, экспериментально чисто. Многие экстрасенсы, сколько могу судить по литературе и личному общению, чрезмерно озабочены тем, верят им или не верят, а потому склонны к шарлатанству, к эффектности, чтобы заставить себе поверить. Мне это чуждо. Я, наоборот, если не спрашивают ни о чём, просто стараюсь промолчать о своих выводах, а если спрашивают - подчёркиваю, что могу ошибиться, и прошу не принимать мои высказывания слишком-то всерьёз. Я стараюсь быть честным исследователем, а не шарлатаном. Мне поэтому не нужна ничья слепая вера. Хотя мне важно проверить себя: насколько мои вербализованные ощущения совпадают с самосознанием испытуемого? Кажется, настолько, что многие предпочитают не отвечать на мои прямые вопросы об этом, - слишком в глаз, а не в бровь. Ведь как я ни осторожен, а приходится касаться и проблем... Мечтаю накопить материал и написать об этом специальную работу, по возможности подвергнув критическому осмыслению и ходячие восточно-философские, более/менее откровенно религиозные, интерпретации этих явлений.

Ильенков писал, что интуиция - это высшая форма воображения, высший результат овладения эстетической культурой человечества. Но он был спинозистом и, конечно, не стал бы оспаривать утверждение Спинозы, что интуиция - третий, высший, род познания, после воображения (сводимого Спинозой к восприятию) и разума (рационального, логического мышления, - по Спинозе; у меня лично другое, скорее этическое, чем теоретико-познавательное, понимание разума; понимание, в основе которого лежит категория ответственности за мир, а познание мира связано сначала с необходимостью выжить, а затем, в интересах выживания, с осознанной наконец-то необходимостью за мир отвечать). По Спинозе, сначала восприятие. Потом наука. Потом интуиция, то есть непосредственное, минуя внешние контуры и рационально-логические реконструкции, "постижение Бога" - постижение мироздания. Таким образом, интуиция у Спинозы оказывается не просто "высшей ступенью познания", а - вершиной духовного развития личности, и одновременно - фундаментом ориентировки личности в мире и в самой себе.

Маркс ещё в 1844 году писал, что человеческие чувства в результате исторического развития "стали теоретиками" (под "чувствами" имеются в виду органы чувств и психологические механизмы пользования ими). Иными словами, следовательно, мой главный "орган чувств" - духовная культура человечества. Интуитивно вчувствоваться - и вдуматься, перевести с языка интуитивных постижений на язык логики. Так я общаюсь. Так вообще живу. Жить иначе - не позволяет совесть, не позволяет детская потребность "быть хорошим", и не позволяет слепоглухота.

Слепоглухота вообще много чего не позволяет. Не позволяет полноценно (а то и никак) видеть и слышать. Если слепоглухота ранняя и тем более врождённая, то не позволяет говорить голосом, а то и как бы то ни было. Не позволяет общаться - совсем или сколько-нибудь полноценно. На любом уровне развития личности, даже на относительно высоком, проблемы общения крайне остры. Непосильно остры. Даже человек с более/менее разборчивой речью, безукоризненно грамотный, начитанный, страдает от недостатка общения, сетует на него, не знает, кого и винить в своём одиночестве - больше себя или больше окружающих. И срывается в назойливость, в требование внимания, упорно лезет, пристаёт ко всем без разбора, без учёта ситуации, с отчаяния не допуская и мысли, что людям может быть просто некогда. Такое назойливое поведение среди слепоглухих довольно-таки распространено.

Я стесняюсь приставать, надоедать. Я твёрдо усвоил, что насильно мил не будешь. Круг моего постоянного общения всё же меньше, чем мне бы хотелось. И качество общения оставляет желать много лучшего, особенно в смысле непринуждённости. Но я с детства привык общаться опосредствованно - прежде всего, привык читать круглые сутки. Эта привычка меня здорово выручает. Мне не скучно одному. Я читаю, сам пишу, слушаю музыку, насколько позволяет остаточный слух и звукоусиливающая аппаратура. И поэтому могу быть по-настоящему интересен хоть некоторым людям. Избегаю к ним приставать, стараюсь, чтобы они общались со мной в охотку. Из страха надоесть, прискучить - налицо даже некоторый недостаток инициативности в общении. Лучше меньше, да лучше. Лучше реже, но хоть сколько-нибудь регулярно и в течение долгих лет. Лучше общаться содержательно, по делу, творчески, чем "балдеть просто так". "балдеть" - не умею и терпеть не могу, - тягостно, скучно.

В общем, слепоглухота предъявляет крайне жёсткий выбор: или научиться жить полноценной творческой, напряжённой духовной жизнью, компенсируя недостаток "живого" общения общением через книги и результаты собственного творчества, - либо так и маяться недостатком общения, маяться своей ненужностью, неинтересностью, обвиняя в равнодушии, бессердечности весь мир. Третьего слепоглухота не даёт. Либо научиться общаться с миром в творческом уединении, и этим умением в конце концов заинтересовать собой окружающих, получив возможность полноценного, пусть недостаточного, общения с живыми людьми, - либо так и остаться одиноким, никому не интересным и не нужным. Либо стать равноправным субъектом общения - либо остаться объектом более/менее презрительного, более/менее брезгливого "милосердия".

Вчувствоваться, вдуматься - и обрести себя, друзей, весь мир.

Порхать, развлекаться, бездумно существовать - и, не став теоретиком собственной жизни, собственного общения, остаться скорее животным, чем человеком.

Или - или.

1994 - 1997 .



ИНТУИЦИЯ В ОБЩЕНИИ

(ТЕЗИСЫ)

I. В Работах Э.В. Ильенкова эстетического цикла изложена концепция интуиции как высшей формы воображения.

В девятой главе книги "Об идолах и идеалах" воображение определяется как "форма психической деятельности, обеспечивающая "превращение", воплощение "во образ" чисто физического факта... Деятельность воображения как раз и соотносит зрительные впечатления с реальными формами вещей, с теми самыми реальными формами, с коими человек имеет дело прежде всего в реальной предметной жизнедеятельности, там, где он сам выступает не как "созерцающее" существо, а как реальное материальное тело среди других столь же реальных тел".

С этой точки зрения фундаментальной формой воображения оказывается восприятие.

Фантазия - это способ обобщения материалов восприятия, сознательного абстрагирования от этих материалов с целью увидеть мир не просто как-то необычно, а, несмотря на эту необычность или, скорее, благодаря ей, - более точно, чем это допускает непосредственное "соотнесение чисто физического факта с реальными формами вещей". С.Л. Рубинштейн в работе "Человек и мир" говорит, что эстетическое в'идение мира характеризуется совпадением сущности с явлением, закона существования - с единичной реализацией этого закона. Тем самым С.Л. Рубинштейн и охарактеризовал фантазию как обобщение материалов восприятия.

Интуиция - высший уровень этого обобщения, - уровень не "художественного эксперимента", а мгновенного постижения, "схватывания" сути проблемы вместе с её принципиальным решением. Механизм интуитивного постижения, как он раскрыт Э.В. Ильенковым, заключается в том, что мгновенно возникает целосообразный (схватывающий целое, всю систему, а не часть её) образ проблемной ситуации; благодаря именно целосообразности этого образа сразу видна и проблема, которая в данной ситуации встаёт, и решение этой проблемы как выход из тупика (тупик был бы, если бы образ был частичным, а не целосообразным); мгновенное же возникновение таких целосообразных образов возможно, по Э.В. Ильенкову, как функция высокой эстетической культуры, - как результат эстетической чуткости, как эстетическая реакция на проблему.

Сама же эта эстетическая чуткость, как и все остальные универсальные способности человека, обусловлена человеческой целесообразной преобразующей предметной деятельностью, трудом. Обусловлена очеловечиванием, "реальной антропоморфизацией" природы. Отсюда вывод Э.В. Ильенкова о совпадении целесообразности с целосообразностью в образах культурного воображения.

Эта концепция, - что прямо оговаривается самим Э.В. Ильенковым, - является подробной разработкой и обоснованием тезиса К. Маркса о том, что, учитывая "собственную меру вещи", преобразуя вещь сообразно с "присущей ей мерой", человек, в отличие от любого животного, "тем самым" производит, "строит так же и по законам красоты" (К. Маркс, "Экономическо-философские рукописи 1844 года"). Красивой, - настаивает Э.В. Ильенков, - воспринимается любая система, сложившаяся в соответствии с имманентными законами её существования, то есть в соответствии с собственной, именно этой системе присущей, внутренней мерой, не искажённой внешними, случайными, хаотически нагромождающими обломки, столкновениями. Красиво то, во внешнем облике чего воплощена (выявлена) его собственная мера, а это возможно только при условии целостности, неискажённости в результате случайных воздействий, формы тела; следовательно, красиво то, что целосообразно, целосообразность чего выявлена в целенаправленной деятельности; красиво то, что одновременно цело - и целесообразно.

И эта целосообразность является источником не только эстетической, но и этической, и рационально-логической (не искажённой сциентистским "вероисповеданием", обожествляющим самоё науку) культуры. Учёт целосообразности, ориентация на целосообразность присуща подлинно человеческой - созидательной, а не разрушительной, преобразующей, а не коверкающей, - деятельности. Поэтому целосообразность является источником человечности в отношениях людей между собой и с остальной природой. Э.В. Ильенков говорит, что если понимать эстетическое чувство широко, то оно включает в себя и нравственное чувство, то есть эстетическое совпадает с этическим.

II. Безошибочная чуткость к проблемным ситуациям и выходам из них, которую мы называем интуицией, формируется целе - и целосообразностью ансамбля отношений, с самого начала включающего в себя ребёнка. В этом ансамбле так или иначе представлена культура человечества на всех её уровнях, - от бытового до этического, - которая насквозь целе - и целосообразна и потому является системой факторов, формирующих интуицию, вынуждающих отыскивать целосообразность вообще во всём. Другой вопрос, заслуживающий отдельного рассмотрения, - насколько успешны эти поиски...

Сенсорный дефицит бесспорно является одним из факторов, который в единичном варианте развития личности может либо активизировать, либо пресечь поиски целосообразности. Мы обычно обращаем внимание на активизацию, ибо пресечение нас не удивляет как нечто само собой разумеющееся. Я бы рискнул утверждать, что факторов, однозначно способствующих либо препятствующих поиску целосообразности, не существует. Положительными либо отрицательными факторы становятся в зависимости от уникального сочетания условий, то есть всех остальных факторов.

Если сенсорный дефицит (или что-то другое) при определённых уникальных условиях активизирует поиски целосообразности БОЛЬШЕ ОБЫЧНОГО, он вынуждает в поисках целосообразности реагировать на подчас очень необычные признаки, часто даже самим человеком не осознаваемые. Слепоглухой или экстрасенс могут сделать вывод об эмоциональном состоянии, физическом самочувствии, нравственных качествах человека, к которому едва прикоснулись, - могут получить подтверждение правильности своего вывода, могут быть с самого начала убеждёнными в этой правильности, - но не осознавать, каким образом этот вывод сделан, откуда он взялся. "Я так чувствую", - и всё тут. И в поисках объяснения недолго удариться в мистику.

Вполне возможно, что человек действительно чувствует нечто такое, что в обычных условиях чувствовать бывает просто не нужно. И это "нечто" является сигнальным признаком, безошибочным индикатором наличия некой совершенно определённой целосообразности и соответствующей целостности.

Сигнальные признаки, достаточные для формирования адекватного образа, экспериментально исследовались А.И. Мещеряковым на материалах восприятия слепоглухими детьми дактильной - пальцевой - речи. Экспериментаторы обмазывали свои руки чёрным составом, легко стирающимя при малейшем прикосновении. Затем экспериментаторы дактилировали в руку ребёнка, одновременно снимая разговор на кино - и фотоплёнку. Оказалось, что чем "умнее" воспринимающая рука, чем лучше её обладатель умеет считывать дактильную речь, тем меньше остаётся светлых следов на дактилирующей руке. При этом восприятие оставалось безошибочным и очень быстрым. Из этого факта А.И. Мещеряков и сделал вывод, что для уверенного восприятия вполне достаточно некого минимального набора сигнальных признаков, по которым безошибочно распознаётся та или иная пальцевая комбинация. Иными словами, строится вполне точный пространственный образ.

Другие эксперименты убедили А.И. Мещерякова в том, что чисто физиологическая чувствительность пальцев у слепоглухих ниже, чем чувствительность пальцев у зрячеслышащих. Слепоглухие реагируют на более сильные воздействия. Их кожа грубее. Зато разрешающая способность осязательного восприятия, то есть различение ощущений и их обобщение в образе, неизмеримо выше. Итак, ходячее представление о том, будто высокое развитие осязательного восприятия у слепоглухих объясняется особой чувствительностью, нежностью, тонкостью их кожи, - это представление А.И. Мещеряковым опровергнуто экспериментально. Оказалось - повторяю, - что в смысле чувствительности, нежности, тонкости кожи дело обстоит как раз наоборот. Значит, не в коже тут дело, а в более высокой, вынужденной дефицитом зрительных и слуховых ощущений, культуре осязательного восприятия. Жаль, что работы А.И. Мещерякова и его учителя И.А. Соколянского не переиздаются, фактически выпали из современного научного оборота идей.

Минимальный, а при слепоглухоте часто даже сверхминимальный, набор сигнальных признаков - это не что иное, как минимум и сверхминимум "индикаторов", позволяющих интуиции распознавать, мгновенно схватывать целосообразность. Следовательно, эта интуитивная "индикация" и есть основа всякой человеческой деятельности, в том числе повседневного общения.

Может быть, этой интуитивной индикацией и объясняются все "чудеса", в том числе парапсихологические. Может быть, гипотеза "интуитивной индикации целосообразности" поможет снять с этих "чудес" мистический туман...

19 января и 18 июня 1997