Андрей Русаков. Эпоха великих открытий в школе 90-х годов. Фестиваль реки снов. Киевский педагогический клуб.

Урок словесности

«...Я устал от двадцатого века, от его окровавленных рек, и не надо мне прав человека, я давно уже не человек», — так писал русский поэт Владимир Соколов. Часто хочется с ним согласиться. Но надежда умирает последней. Правда, трудно достучаться до души человека с помощью слова. Но я считаю, что возможно. Возможно с помощью тех, кто уже стал авторитетом — и сегодня будоражит нашу мысль, душу, сердце.

Допускаю, что в гимназиях имеет смысл преподавать отдельно язык, отдельно историю, отдельно литературу. Но в моей сельской школе оторвать их друг от друга — лучший способ умертвить всех. Чтобы слово ожило, в нем должны отразиться и искусство, и история, и мысль, и характер. Я не верю в действенность слова как источника информации. Та ли это информация, те ли это знания, что помогут человеку в трудную минуту сделать правильный выбор? Мёртвое слово бездейственно, а живое живёт другими законами — оно сильно своим напряжением, своим интеллектуально-эмоциональным потенциалом. Только овладев им, удастся приучить слушать — и слышать. Ухватить мысль,, что пробуждается словом — и передать другими словами — и дать толчок к рождению новых мыслей. Так, я думаю, можно словом формировать личность. Помочь нащупать Корни в родной земле — и помочь удержать в себе человеческое начало, преодолеть ту стадность, которая захватывает сегодня каждую молодую душу. Иначе ученики наши будут лететь туда, куда ветер дует, и пойдут туда, куда толпа.

Я семь лет проработал и в российской школе. Я иногда просил: «Пожалуйста, найдите мне в русской литературе аналог тому, что услышите» — и читал Шевченка: «На что сдалися вам цари? На что сдалися вам псари? Вы ж таки люди, не собаки!..» И редко кто находил у Некрасова: «Люди холопского звания сущие псы иногда. Чем тяжелей наказание — тем им милей господа». Счастливы вы, если таких людей не встречали. Я видел немало и учителей, что таковы.

Любимый мой Франко писал: «Кто добудет все сокровища земли и их полюбит — тот и сам станет ихним рабом». Слишком много вокруг нас примеров, когда душится душа — то нищетой и отчаянием, то сытостью и жадностью.

Знакома нам присказка: «Страшны не дурни — а придурки, и янычары — а не турки». Сколько мы сейчас имеем янычаров, сделанных нами в тех казарменных учреждениях, что называются школами; сегодня пожинаем плоды. Всё изменилось: строй, страна, идеология, экономика... А что сделали те, дорвавшиеся до власти, для земли нашей, для людей наших...

Верно говорил Шевченко:

Когда учились бы как надо
То мудрость бы была своя.
А то запрыгнете на небо:
«И мы не мы, и я не я.
И всё то видел, и все знаю.
Нет мне ни пекла, нет и рая,
И Бога нет — лишь только я!»

Так вот. Душа наелась, напилась — и рохкает. Помните, как дальше: а кто мы такие? Да пускай немец решит. Что немец скажет, с шевченковой поры известно:

Немец скажет: «Вы монголы!»
«Монголы, монголы!»
Золотого Тамерлана
голые внучата...

Это так легко и удобно: во всём своём, доставшемся от предков, видеть примитивное, «монгольское». Хитро закручено слово «шароварщина». И здесь мне приходилось его слышать. Что ж, и рушник, вышиванка, писанка, светлица наши, на которых символично закодировано наше «Золотое руно» — шароварщина? Ведь Золотое Руно, что добывал Ясон с таким упорством — то не просто овечья шкура. На этой шкуре была записана мудрость народа: как человека воспитать здоровым, как лозу виноградную растить; как быть гостем, приносящим радость, и хозяином щедрым. А как легко весь веками выработанный оптимальный уклад жизни, что делает сердце добрым, а тело здоровым, высмеять и объявить шароварщиной...

Дело ж не просто в чудаческих штанах. Конечно, именно так с усмешкой их и можно воспринимать, если отрывать их от той реальности, в которой они зародились. Но если мы обратимся к тому бытию — то забавные эти штаны окажутся знаком рыцарственной отваги, принадлежности до общества особого мировоззрения. Того общества, где отправными моментами существования и взаимоуважения людей служат доблесть, справедливость, правда. Вот такая и шароварщина.

Да, можно спрятаться в интимную лирику, она всегда прекрасна, она всегда будет. Но есть и другое. Наш погибший в молодости Василь Симоненко — кого рискну я назвать Шевченком шестидесятых — глядя на Украину, произнесет:

Украина! Тебя мне стерпеть невозможно,
Я тебя ненавижу всей кожей своей.
Когда ты примитивна, на лубок похожа.
Когда мысль не сверкнёт из ленивых очей.
Ты нужна мне иная: когда ты бунтуешь,
Когда громом клокочет под кручей Днипро,
Когда думаешь ты, когда видишь и чуешь...

Оглядываясь вокруг себя, Микола Руденко писал: «Как мало непогорбленных, прямых, захваченных возвышенною целью. И кто нас вызволит из нас самих — ведь страх над правдою довлеет». Может, он и несправедлив, да вот Светличный его дополнит: «Себе самим мы строим тюрьмы, потом в тех тюрьмах и живём, себя с успехом стережём».

А Василь Симоненко напоминает: «Ты — человек, ты знаешь? Ты знаешь про то, иль нет? Улыбка твоя — единственна, мука твоя — единственна, очи твои — одни». А мы, как стадо — давай, гуртом, советским народом дойдём до светлого будущего. ...Я слишком болезненно реагирую на пустые слова. Я помню, как вся система советского комсомола культивировала весёлые звонкие песенки, бодрую незатейливую и вполне безобидную эрзац-поэзию для подрастающих поколений. Я физически ощущал, как эта псевдолиричная атмосфера заменяла собой духовный мир советского человека, как с её помощью приучали быть готовыми в весёлой компании отправиться туда, куда пошлют: хоть на БАМ, хоть в Анголу, хоть на строительство какой-нибудь ГРЭС, перегораживать реки и затоплять сотни деревень. Так строили чернобыли.

Может быть, я не прав — ну да я ничего не запрещаю и не могу запретить. К той поэзии молодежь всегда найдёт дорогу. Мне же важно успеть показать, что кроме искусства, что одурманивает человека, есть и то, что возвращает его к себе — к чувству ответственности за дела свои.

Я думаю, вы увидели проблемы, какие я высказал. Кто не согласен со мною — пусть докажет мне обратное — и я изменю свою позицию, но только под натиском ваших аргументов. Другого натиска не признаю. На ваш вопрос в анкете я вчера честно написал строчку Лины Костенко:

Я малость зверь. Я не люблю неволи.
Я вырвусь,
хоть и лапу отгрызу.

Что вы любите лирическую поэзию — я видел. Теперь мне интересно взглянуть, как воспринимаете вы другую, гражданскую поэзию.

А потом Миколе Ивановичу задавали вопросы.

— Для нашего сегодняшнего украинского слова очень характерно обращаться к аргументам, формировавшихся в минувшем столетии. У нас больше внимания обращено на страдания, на то, кто нас когда обидел — и меньше серьёзных размышлений о завтрашнем дне, к которому нужно искать пути от сегодняшних сложных реалий. Сегодня мир настолько многообразен, что нельзя найти идеи, которая объединяла бы всех людей. Самые различные идеи могут развиваться лишь на основе толерантности и общечеловеческих ценностей. И национальная — российская, украинская, грузинская, и религиозная — одна, другая, третья.

— Мне не с чем тут спорить; и на мой взгляд, главная проблема в том, что мы отрываемся от реалий — когда мы думаем про будущее, когда мы думаем про прошлое... И пусть развиваются разные идеи. Но хаос случайных идей — это тоже мусор, не имеющий смысла для организации сегодняшнего бытия. Я ведь идей не проповедую. Я выбираю путь совета с разумными людьми, которыми выступают для меня поэты, литераторы. Я думаю, что нашёл свой путь. Но мне каждый раз интересно его проверять, испытывать. Надеюсь, что ещё весьма далек от того, «чтоб докатиться до комфорта веры в особую значительность свою». Я категоричен, я выбрал путь дискуссии. Конечно, я бы не был таким категоричным, если бы высказывал свои мысли в классе, среди детей. Но вы же — доки!

— Мне показалось, что в ваших словах настойчиво звучала мысль о недостаточно активном национальном возрождении Украины. Бывают обстоятельства, требующие пробивать стену. Но у нас это словно вошло в привычку. Мы подчинены слишком большой порывистости, страху, что можем не успеть. Основные наши потери возникают из боязни потерять. Как же, если сейчас не успеем, Украина себя не проявит. Надо просто не бояться. Мы обладаем громадным достоянием. Тот же Киев, город, где была крещена Русь, обречён на великое будущее. Надо просто не бояться.

— С одной стороны, я с вами согласен. Действительно, у нас кинулись вводить украинский язык так, что достигают обратного результата. Или всё сразу, или ничего. Мудрец сказал: «Кто хочет всё и сразу, тот беден тем, что не умеет ждать». С другой стороны, я с вами не соглашусь. Конечно, мы можем ждать. Но за время ожидания пройдут поколения детей — и множество из них будет искалечено той системой образования, в какую они попадают. Вы откройте любой наш учебник родной речи. Сейчас у нас программы и учебники сделаны так, что ребёнок уже в первых классах не с языком знакомится, а с наукообразной схоластикой. Выходит ученик к доске и добросовестно оттараторивает: «Грамматическая система означает... та-та-та... та-та-та...» Всё наизусть выучил. «Я говорю, молодец! Вот тебе пятёрка. Но я тебе хочу ещё пятёрку поставить. Приведи пример, пожалуйста». Не может. И никто в классе не может!.. Что с того, что такие люди, как я кричат про это. Начальники играют в свои игры. Чиновникам удобно прятаться за якобы научность, якобы науке — за чиновников.

— Вам не случилось недавно посмотреть по телевизору один круглый стол? Сидят академики и рассуждают, что если человек думает не на украинском языке — то он не патриот Украины?

— Да пускай люди говорят и думают по-русски. Другое дело, что если человек живет на земле, где люди век от века общаются на украинском — то хотя бы из уважения к ним можно же язык выучить? Ведь русским его легче освоить, чем любой другой. Но многие же его нарочно игнорируют. Достойно ли это? А достойно ли самим украинцам своего языка толком не знать? Да, есть у нас русский язык, да близки мы с российской культурой. Почему мы её должны откидывать? Но определить, что для него является приоритетом — каждому человеку нужно.

Я не люблю слово «патриотизм». Ведь о чем речь? О любви к той земле, на которой вы живёте. Тут прозвучало прекрасное слово — душевная привязанность. Вот в этом для меня успех или неудача педагогики. Вы посмотрите — люди живут здесь, а душевной привязанности не имеют.

— Если я правильно понимаю, ваш пафос направлен против коммуны, коллективизма. А многие из нас выросли на коммунарстве. И разговаривают здесь в основном на русском. На ваш взгляд, то, что мы делаем — идёт ли эта работа на возрождение Украины?

— Дорогие мои, что ж вы напрашиваетесь на комплименты? Я же говорил, что нашёл здесь тот стиль педагогического общения, о котором долго мечтал, сходя с ума от казённости всевозможных педагогических совещаний. Вы подходите к воспитанию индивидуальности — и не с голыми руками, вы снимаете комплексы, вы формируете у учителя чувство уверенности в своих силах, вы ориентируетесь на практичную работу... Главное, как говорил Шевченко, не валяться гнилою колодою. Разве я где-то нападал на ваше коммунарство? Я всю жизнь борюсь против казарменности — а коллективный поиск, сотрудничество людей — это же одно из необходимых условий становления личности. Что же касается русскоязычной среды — так ведь и Пушкин в свое время вырос в окружении, где говорили только по-французски. Дай Бог таких иностранных влияний — был бы толк.

— А скажите, как быть мне? Моя мать во многих-многих поколениях украинка, а отец — русский тоже с далёких-далёких корней. У меня два родных языка. Я очень люблю ту же Лину Костенко, того же Шевченко. Но для меня Пушкин, Лермонтов — это родные поэты. Где моя родина? Я родилась на Украине, но и Россия для меня — тоже родина.

— Солнышко моё, мучься дальше, результат будет. Я ненавижу вопросы, где вымогают рецепты. Для моей личности — один путь. У вас — другой путь. Вы человек, и вы вырветесь.

— А так ли обязательно мучиться? Не лучше ли для всех одно гражданство — гражданин Земли?

— Подлинно национальное, глубокое и становится общечеловеческим — ибо оно пропущено через разум и душу, а не принято на уровне бытовом, сосисочном. Через свой путь от национального до всемирного вы будете нужны человечеству. А без этого — можете оказаться никчемным приживалой...

♦

Потом все пошли на реку Снов — ибо погода была замечательной, а река тем более. Было приятно обнаружить, что в вышеприведенном диспуте не возникло повода для обид — зато много поводов ко взаимному интересу. Нормальные люди вообще склонны к взаимопониманию с другими нормальными людьми — если только их не начинают использовать в качестве орудия друг против друга.

Как правильно? Должна ли быть педагогика быть пропитана национальным духом? Или приучала бы не к патетическому, а к критическому взгляду на свое отечество? Или ориентировалась бы на универсальные ценности? Или сильно сомневалась бы в возможности таковых? Или пристально вглядывалась бы как раз в чужие культуры, стараясь оценивать проблемы своего народа через зеркало их опыта? И нетрудно найти пятый, шестой, седьмой ракурс поворота сей проблемы...

Вот Микола Иванович — представитель той украинской национальной школы, которая второе столетие мучительно бьётся за удержание народа в сфере родного языка и родной культуры, стремится привить чувство ответственности за них. Вот коммунарская методика, подчеркнуто безразличная к корням человека, абсолютно космополитичная, если угодно. Кого из них держава должна поддержать — а кого подавить? Но обнаруживается, что им гораздо легче найти общий язык между собой, нежели с любыми государственными чиновниками.

Мы ищем единственно верные решения — и не можем поверить, что чем многообразней педагогика в стране, тем она сильнее. Тем легче учитель найдёт путь реализации своих сил — а подросток получит тот духовный импульс, что позволит ему в жизни не разменяться по мелочам. Из неспособности вложить душу в своё дело и из отсутствия чувства осмысленного жизненного пути ведь и возникает агрессия, истерический надрыв, желание всех построить и подравнять.

А ведь кроме государственных идеологических установок и личных взглядов преподавателя существует ещё и разность местных укладов жизни. Культурные, национальным, социальные проблемы не могут одинаково звучать во Львове, Харькове, Виннице и Симферополе, в Вологде, Казани, Петербурге и Уренгое. Учителя с пограничного черниговского Полесья и вовсе пожимают плечами: «А яка наша черниговська мова? Чи вона украинска, чи белоруська, чи российска?» А Киев, двуязычное сердце Украины, в характере своем переплавил и вовсе десятки культур и наречий. Как никак на соседних улочках одновременно с булгаковским романом и театром Леся Курбаса замышлялись и гашековский «Швейк», и корчаковское «Как любить детей».

Но дискуссией на реке Снов была задета и ещё одна сторона цела, ещё одно противоречие — между оптимистическим, по-своему легкомысленным коммунарством и тем трагическим одиноким взглядом в глубь вещей, который воспитывает обострённая память национальной культуры. Чтобы чуть разобраться в этом, нам придётся покинуть черниговские леса, вернуться в Киев и обратиться к жанру школьного театра. Туда, где легкомысленность и сосредоточенность, коллективное творческое дело и индивидуальное становление особенно ощутимо определяют друг друга.