Слабое звено
Мир спасут педагоги-неформалы?
Очень занятно наблюдать в телевизоре, как на тропическом острове наши соотечественники (в данном случае — участники шоу) пытаются выжить, превозмогая первозданную природу, самих себя и… друг друга.
Время сейчас такое — выплывать, опираясь на головы тонущих соседей. Раньше это считалось неприличным, да и сейчас ещё как-то неловко такое вытворять. А надо. «Надо» — это уже спрос. Значит, не может не возникнуть предложения. Появляется сервис в виде телепередач, фабула которых — выигрыш с попутным подавлением партнёра. Получается такая почти легитимная, почти официальная психологическая поддержка морали агрессивного соперничества. Не слышал, не читал, но уверен, что, как черти из табакерки, повыскакивают и сервильные философы-психологи, убеждающие нас в том, что, если выплеснуть зрительскую агрессию у телевизора, на реальную жизнь её останется меньше. Святая простота?
Ладно, «ти-ви» — ажиотаж, рейтинг, реклама, деньги. Вот одна из развивающих программ для дошкольников. Не буду называть её автора: в целом методика интересная и пользуется заслуженным успехом у малышей и родителей. Но среди занятия педагог предлагает двухлеткам поплевать в него. Нет, вы не ошиблись, детям — в педагога. Слюной. От души. И объясняется необходимость сего — см. выше.
Не будем лукавить: и эти занятия, и телешоу сдвигают рамки приличий, задают новые стандарты, формируют актуальный менталитет. И весьма успешно, потому что предлагают путь наименьшего сопротивления: сдерживаться труднее, нежели драться. Вежливость и прочая подобная ерунда — изнурительный труд души. Отвечая на «спасибо» словами «не за что», мы проявляем великодушие. Леность естественна «в натуре», так что отдельное спасибо тому, кто ввёл в нашу жизнь свободу словосочетания «ты — слабое звено!».
Но вернёмся к нашим робинзонам.
Они не скованы убогостью примитивной студийной игры на деньги, не посажены в стеклянную клетку, в которой натуру ежели и можно развернуть, то исключительно вопреки обстоятельствам. Здесь, «на Тортуге», всё работает на то, чтобы личность заиграла всеми красками. Да и народ подобран как-то по-иному, нежели в выморочной «застекольной» посудной лавке. Можно двигаться широко. Есть пространство для души, и невооружённым глазом видно, что наибольшую проблему для наших замечательных папуасов представляет не непогода, не труд, не технологическая немочь, а необходимость, согласно правилам, время от времени говорить ближнему: «Ты — слабое звено, ты должен уйти!» Превозмогая себя, «убивать» собрата.
Дело, конечно, и в том, что «наш» человек пока ещё воспитан так и не перевоспитан иначе. Но не менее в том, что (неважно, понимает ли он это или чувствует интуитивно) в правилах игры заложен вопиющий конфликт — и слава Богу, что это всего лишь игра. Будь эта ситуация выживания пореальней, поведенческая модель, включающая изгнание слабейшего, оказалась бы самоубийственной.
Где-то мы, человеки, нечто подобное проходили. В Спарте?
Тут я должен сознаться в грехе. Вероятно, не смертельном. Скорее — профессиональном. Просто однажды, посильно соображая на заданную тему, я сам для себя придумал кое-какие термины, возможно, некорректные. Но, как говорят компьютерщики, «интуитивно понятные». И кое-какие необщепризнанные дефиниции известных понятий. Ими я и хочу здесь воспользоваться. Ежели кто возмутится, может просто не читать дальше.
Термины вот какие: «экология человека» и «экология человечества». Под этим подразумевается совокупность таких нравственных ценностей, типов мышления, моделей поведения, технологий и т.п., которые, как минимум, не ведут к гибели человека как индивида и человечества как вида. Многие культуры и субкультуры выработали инструкции, которые звучат по-разному, а назначение имеют сходное. Часть из них у нас на слуху с детства: «не убий», «не укради», «не стой под стрелой»… Народы, конфессии и профессии, не вооружившиеся подобными директивами вовремя, скорее всего, вымерли. Поубивали друг друга под стрелой.
А сомнительные трактовки известных терминов касаются трёх из них — понятий обучения, дрессировки и воспитания. Об этом дальше.
На Бродвее я обронил перчатку и не заметил. Меня окликнул улыбающийся человек (ну очень приятный!) и протянул мне чуть было не утраченный предмет.
А под Сиэтлом другой человек попал в автокатастрофу. Сразу остановилось несколько машин. Кто-то вызвал полицию. Кто-то — «скорую». Ещё один пытался вытащить из кабины акустическую колонку (буквально мебельных размеров!), которая и шарахнула при ударе драйвера-меломана по голове. А другой пытался удержать эту самую голову в неизменном положении (так их там учат), чтобы позвонки не сдвинулись.
Подобного по всей Америке и Европе я наблюдал немало — и не мог понять, откуда в моём сознании угнездилось и растёт ощущение подвоха. Бродя по сказочным улочкам Марбурга и Трира (братья Гримм лично руководили промышленным и гражданским строительством), я с трудом сдерживал «станиславское» Не верю!» — с чего бы?
Проявилось всё, как на фотоснимке, сразу, — в Восточном Берлине: сложилась критическая масса. Спешащий мужчина садится (я бы назвал это как-то по-другому) в вагон метро — при этом женщины, старики и дети разлетаются в стороны. В самих вагонах (неописуемой красоты и комфорта) пластиковые стекла исцарапаны с неандертальским остервенением. Готический собор, возрастом лет под тысячу, густо размалёван «графити», а поверх — до боли знакомые (числом, а не значеньем) три буквы…
И странная выходит картина: в большинстве своём эти люди милы, добры и улыбчивы, пока сами «в порядке». Но стоит запахнуть «экстремалкой», даже простым дефицитом — и несколько последних тысячелетий культурного макияжа как рукой снимает: зверьё зверьём! Один немец из «наших» сказал: мол, здесь потому такая прорва всяческой полиции и прочей юриспруденции, что, не будь их — беспредел был бы почище российского. Ну уж и почище! — усомнился я. Но нечто подобное повторил другой, а потом третий…
И я подумал о воспитании. Стал там, на Западе, интересоваться у всех подряд — как, мол, тут у вас, ребята, с этим делом?
О, говорят, с этим у нас всё о'кей! Навалом его, воспитания. С детского сада начиная, каждому детёнышу твердят, что все люди — братья, что надо помогать, уступать, любить и уж тем более уважать, через дорогу переводить, последним противогазом делиться… И все детские книжки — об этом, все мультики и телепередачи, все проповеди в церкви…
Почему же, когда доходит до последнего противогаза, всё летит вверх тормашками?
Инстинкты.
Тогда что ж это за воспитание, которое — до первой очереди за спичками?
И подумалось мне, что это вовсе не воспитание, а воспитание — вовсе не это. А это — обучение. Пойди туда. Возьми то. Нажми тут. Так можно (нужно, хорошо, полезно). Так нельзя (ненужно, плохо, опасно). Понял? Молодец, вот тебе кусочек сахара.
И отшлифовано у них обучение до немыслимого совершенства: более понятных картинок — как заправить принтер чернилами, снять презерватив и выиграть в суде дело о наследстве — не бывает. А у нас таких картинок, как правило, не бывает вообще.
Что же до тех, кто знает, как надо, а делает наоборот, — тут, откуда ни возьмись, зоркий глаз юриспруденции и — штраф, или решётка, или дубинкой по почкам (последнее — в неофициальной обстановке, «без галстуков»)… Это уже не обучение и тем более не воспитание, но дрессировка.
А что же воспитание? Что это такое?
Обученный действует правильно, потому что ему объяснили и он понял. А ещё точнее, потому что он лоялен обществу, понял объяснение и теперь может (и вообще-то — не против) действовать соответственно. Пока с ним самим и обществом всё в порядке.
Дрессированный — потому что помнит о наказании. Боится. Его учитель — страх.
Воспитанный иным образом действовать просто не может. Первые два могут, если ситуация прижмёт и наказание не грозит, а этот — не в состоянии.
Один мальчик, подопечный моего знакомого инструктора по детскому туризму, говорил, мол, не потому подбирает в лесу бумажки и пивные банки, что понимает, что в лесу это не растёт и валяться не должно, а потому, что душа протестует. То есть — подсознание. И делает он это машинально. Раньше сознательно, а теперь машинально.
Вот, собственно, в чём и проявляется отличие воспитания от всего остального: воспитанный демонстрирует парадоксальное поведение: в экстремальной ситуации даже при «наличии отсутствия» угрозы наказания он совершает действия, казалось бы, противоестественные, противоинстинктивные, но… «экологичные» — спасаясь с тонущего «Титаника», сначала посадит в шлюпку женщин и детей, стариков и больных, а сам — уж как-нибудь. Собственно, эти действия и есть наиболее естественные, если вспомнить, какие человеческие сообщества оказались более живучими перед лицом напастей. Естественные, но неочевидным образом.
Как же укореняются в сознании «экологичные» модели поведения (а именно их укоренение и служит гарантией того, что модель сработает, когда раздумывать будет некогда)? Каковы механизмы воспитания?
Пора, видимо, попытаться дать формулировку этому слову в том его смысле, в каком оно употребляется в данном тексте.
Под воспитанием (нравственным, естественно) понимается такое формирование сознания, когда индивид осмысленно, на уровне доказательства и глубокого внутреннего приятия, вооружается теми или иными принципами, правилами, методами, которыми руководствуется, совершая (или не совершая) поступки. Спасти другого, жертвуя собой. Не разбросать публику, претендующую на место в последнем трамвае.
Выходит, «воспитать» кого-то сугубо внешним воздействием, даже под угрозой наказания, нельзя. Воспитание — процесс инициативный, в котором педагогический «клиент» становится субъектом, не иначе. Нельзя «воспитать»; можно только «воспитаться». А извне приличествует способствовать, споспешествовать; создавать мотивацию и условия, «подавать снаряды» — средства, делающие процесс более эффективным.
Не всё, вероятно, надо в человеке воспитывать. Например, грамотность. Пусть она останется предметом обучения или, если так уж хочется учителям, дрессировки. Знание языка — не поступок, а незнание само по себе — не преступление. Что же до «экологий» — тут самое поле деятельности для воспитания.
Не надо покидать Европу, чтобы убедиться, что в стране древнейшей цивилизации и неописуемой гармонии естественного и рукотворного, с детства слыша слова об уважении и любви, вырастают отморозки не «хуже» наших. Не служит Кёльнский собор панацеей от фашизма. Не возникает в сознании индивида гуманная идея по причине одного лишь мягкого климата. Не спасает красота мир. Но в процессе «споспешествования» может оказаться очень даже уместной, поспособствовать воспитанию.
Нужно, видимо, пережить некий стресс, получить сильное ощущение, задать себе вопрос (вариант: получить готовый из хороших рук), придумать ответ (получить готовый из надежного источника), хорошенечко помучиться размышлениями обо всём этом — вот тогда в сознании возникнет, вырастет кристаллик менталитета.
Это, скорее всего, и есть механизм воспитания.
Каковы же его, воспитания, общественные институты; какие явления или учреждения этим занимаются, используют вышеописанный механизм? Есть ли они в Европе или Америке? В Полинезии? У нас?
Легче начать с того, что есть у нас. Это вся наша злосчастная история — крепостное право, сразу после чего — Советская власть с электрификацией и все их производные вплоть до сегодняшней «экстремальной демократии». Это очереди, карточки, коммуналки — постоянный дефицит жилья, продуктов, денег… На «Олимпе» — паранойя вождей, лицемерие и ложь государства. А этажом ниже — тотальное стукачество, «подсиживание» соперника и ещё тысяча и один способ освободить своё жизненное пространство от «слабого звена».
Даже одного из этих феноменов достаточно для гибели нации, но мы — народ «сдержек и противовесов». Людоедство очередей и коммуналок разбивается о сердобольность и участие, на которое, правда, не каждый-всякий горазд, но которое вполне в наших традициях. Это любопытство, преломлённое в соборности, даёт такой парадоксальный результат; в странах с культом «privacy» такого (на уровне воспитания, а не обучения) «не может быть никогда». Наше доносительство пробуксовывает на нашем же протестном укрывательстве. Садизм чиновника «обламывается» на субтильном диссиденте. Всегда на краю пропасти мы останавливаемся, а если нет — значит, ещё не край. И пока мы будем жить под угрозой гибели (глада, мора, ввода ограниченных контингентов, несвоевременных развлечений Госдумы), наш шанс выжить благодаря «экологиям Ч & Ч» достаточно велик. Грустно всё это: а что, без чумы — никак?
Выходит, никак: только ситуация, близкая к экстремальной, заставляет человека «резко» задуматься над вопросами гамлетовских масштабов, прожить и пережить их, впитать ответы — и жить дальше, став «экологичней». На пустом месте компенсаторные механизмы не возникают.
Получается, что наименее цивилизованное, наиболее дикое и опасное общество способствует формированию в себе самом достаточного количества индивидов «экологичного» склада, что и служит порукой выживанию популяции. И наоборот — благополучное, изнеженное племя рискует пропасть в одночасье. Беспечное прогрессивное человечество почувствовало запах гари в сентябре первого года нового тысячелетия. Именно в самой благополучной стране десятка конвертов с заразным порошком оказалось достаточно для общенациональной паники, едва ли не психоза.
Воистину, цивилизация, где воспитание — «слабое звено» , обречена на выход из игры.
А ведь таковы практически все страны «первого» мира. Пожалуй, чуть лучше подготовлены к катаклизмам вселенского масштаба Израиль, живущий под прессингом джихада, да Западный Берлин. В последнем ещё помнят карточную систему времён «красной» блокады, когда уголь завозили самолётами, а в домах запрещалось разбирать отопительные дровяные и угольные печи.
И — всё?
Но это — общество, которое для ребёнка сжимается до масштаба «улицы». А что же «семья и школа»?
Увы, маловато воспитания и там.
Каким же оно может быть в семье, где чадо живёт на халяву? Исчезающе мала зона его ответственности и амплитуда связанных с этой ответственностью переживаний. Мир не рухнет, если он не купил хлеба и не вынес мусор. Ему что-то объяснят? Потребуют? Это обучение. Накажут? Дрессировка. Что такого может стрястись, ежели он обучаться не захочет и дрессировке не поддастся? Есть не дадут? Уволят без выходного пособия? Не смешите меня.
Да и во всякой ли семье родители располагают реальным педагогическим ресурсом — временем и желанием возиться, средствами для развития юной индивидуальности, собственными воспитательными способностями? Не уродуются ли они, света божьего не видя, чтобы свести концы с концами? Не заваливаются ли на диван в пресловутых тапках, хорошо поработав и славно потрудясь? Наоборот, вполне представимо, что в их традициях — вознаградить себя стаканчиком антистрессового антифриза. А что, имеют право!
Ладно, есть, есть у них и желание, и возможность вести нравоучительный диалог с потомством. Но — что там за нравы? Не утвердились ли эти замечательные члены перекошенного общества в том, что в данной поганой жизни позволительно оправдывать целью любые средства? И где тогда оказываются все наши «экологии»?
Да, умные миллионеры на гниющем Западе выпихивают своих юных потомков на каникулы в посудомойки баров и рабочие ферм, без гроша, на полный страх и риск — чтоб знали, на каких бананах булки растут. Да, в наших бедных семьях без доли труда, приходящейся на детей, можно не только банана к столу не снискать, но и булки.
Но нет у нас таких гниющих традиций и, слава Богу, нищие семьи не в большинстве.
И ячейка общества в лице своего представителя, приглашённого на переговоры в инспекцию по делам несовершеннолетних, «переводит стрелки» на школу.
А школа? Она решительно вызывает родителя попеременно то к классному наставнику, то к директору, а тот, демонстрируя понимание жизненных реалий, робко просит главу семьи всё же, по возможности, «не упускать из виду»… Понятно, для проформы.
А у самой школы воспитательных ресурсов нет. И дрессировочных маловато; ежели она и пугает — всё равно никому не страшно. Проповеди же не в счёт.
И так — по всей планете. Меня потрясла фраза Джона Мэйджора: «Мы не можем превращать государство в богадельню; нам нужна сильная полиция». Если уж такие люди слепы…
Выходит, мир обречён?
Не совсем: есть у нас (и пока только у нас!) одно странное явление, способствующее воспитанию, вполне мирное и цивилизованное. Увы, малочисленное, да к тому же и исчезающее; не ко времени ресурсоёмкое и ментально «несовременное».
Это «коммунарские» детские и подростковые клубы и работающие по аналогичным методикам лагеря. Сейчас они почти нигде так не называются: лексика неактуальна. Опять же, боятся, что их с размаху не поймут, не вникнут в терминологию и идеологию. Они красятся под скаутов: проще разговаривать с начальством, уже прослышавшим, что скауты — это хорошо и современно и им надо помогать.
Да, девяносто процентов этих клубов «картонные», декоративные, этакие «демо-версии». Такого рода забавы я называю неприличным словом «макрамэ», с «э оборотным» на конце, имея в виду, что результат их деятельности рассчитан на восхищение мам и бабушек; в лучшем случае — на посетителей районной выставки сопливого творчества.
Но в десяти процентах кипит всамделишная жизнь, со всеми её треволнениями и тут же — рефлексия, инициируемая специально подготовленными педагогами, — те самые вопросы и ответы. Тот самый механизм.
Кто знает, сколько людей обязаны своим воспитанием одному лишь лагерю «Орлёнок»? И это при том, что методика, работавшая в нём с конца шестидесятых, после брежневского разгона педагогического коммунарства (наряду с КВНом, самодеятельной песней и прочими порождениями «оттепели»), многажды была кастрирована партийно-комсомольскими идеологами от воспитания. Живучая оказалась!
Теперь и там этого практически нет.
И вот какая штука: имеется у нас, царит, господствует госстандарт на обучение. Я тоже считаю, что каждому человеку, желающему жить своим умом и кормить себя своими руками, не лишне знать таблицу умножения, уметь складывать числа столбиком, отличать ток от напряжения, ориентироваться по солнцу и грамотно писать «жи» и «ши» на языке, на котором он думает во сне. Несколько меньше у меня уверенности в том, что он обязан знать получение гидроксида никеля и все его свойства во веки веков. Ну да надо же чем-то «грузить» недоросля, не по своей воле «сидящего» более десятка лет «от звонка до звонка»!
Но эти наши споры — разрешить клонирование, или погодить? — смешные, право: никуда не денемся, будем клонировать, как миленькие, и покупать руки-ноги в аптеках без рецептов. Или затеем полную ревизию, «ab ovo», пошагово: как быть с использованием огня, топоров, хлора, ядерного топлива? Ведь всё это — средства возможной погибели цивилизации.
Видимо, дело не в обладании ими, а в ментальных границах применения. То бишь гуманистическое, «Ч & Ч-экологическое» воспитание человека и человечества должно идти впереди обучения, и никак иначе!
Так не ввести ли госстандарт на воспитание, причём в планетарных масштабах?
Мы так тщимся выровнять наши параметры школьного образовательного благолепия по западным, начиная почему-то со сроков отсидки! Может, всем миром обсудим, как человека воспитывать, в какой системе ценностей, пусть даже с весьма широкими граничными условиями? И не воспользоваться ли при этом вышеупомянутой методой ленинградских педагогов, доказавшей собственную живучесть, эффективность и, я бы даже сказал, незаменимость за сорок лет своего существования?
Жаль, если на планете Земля человечество окажется слабым звеном!
30 ноября 2001 г.
Более ранний и сокращённый вариант под названием «Как дрессируют человека» — в журн.: Остров Крым (Симферополь). 1999. № (авг.–сент.). С. 76–77. Полностью под названием «Педнеформалы спасут мир?»
Откорректировано Н. Жуковой, 19.01.2009
